ешли  на  прием.  Вся  сфера,  в   которой
господствовал человек,  замерла,  и  легкий  шум репродуктора  в  телеэкране
прерывался  лишь   никогда  не   прекращающимся   тиканьем   атомных   часов
обсерваторий.  Вдруг  один  пилот с  Луны  задал  вопрос:  "Что  случилось?"
Какой-то  голос  приказал ему  немедленно выключить  передатчик;  воцарилась
тишина.  Это  было на  пятой секунде моего  вызова.  А через шесть  секунд я
начал,  как полагалось, коротко,  по-деловому, рассказывать: найден ребенок,
зовут  его Пао, трех  с  половиной  лет,  глаза карие. Потом вновь наступила
тишина, простреливаемая короткими  сигналами трансляционных станций, и вдруг
одновременно  ответили   две  из  них.  Они  сообщили,  что  есть  заявление
родителей, они уже пять часов ждут сообщений о ребенке. А потом, на двадцать
второй секунде, все прерванные связи были возобновлены, все станции кораблей
и  ракет заработали вновь, автоматы  закончили прерванные  было  фразы, люди
стали   смеяться  и  разговаривать,  и  снова   в  миниатюрном  репродукторе
послышался, то усиливаясь, то замирая, привычный шум.
     Родителей  мы ожидали  еще  два часа. Сначала мы с  мальчиком  играли в
мячик:  я  бросал ему,  а он  - мне,  серьезно,  без малейшей улыбки,  почти
печально,  и  я заметил,  что он собирается плакать. Тогда я  вспомнил,  что
одержал победу  в марафонском беге. Это была замечательная идея! Я рассказал
ему все  с  начала  и  до конца самым подробным  образом; он вначале выразил
некоторые сомнения,  но лавровая  ветка убедила  его. В  самый драматический
момент я сделал паузу, но дальше говорить не пришлось: мальчик спал, положив
голову  мне  на плечо. На его щеках  были грязные  пятна - следы размазанных
слез, время от времени он всхлипывал.
     Когда над холмистым, покрытым лесом горизонтом заалела  розовая полоска
зари, сад внезапно угас, словно на него дунули. Почти одновременно я услышал
отдаленный гул:  это  летели  родители Пао.  Тогда  при мысли,  что придется
разговаривать  с ними, может быть даже объяснять, как я очутился  здесь, что
они будут  благодарить меня и приглашать к  себе,  я почувствовал испуг. Как
можно  осторожнее уложив мальчика  на  каменной  скамье, я подложил ему  под
голову свернутые  рукава куртки,  вложил в руку  шарик и  помчался к  своему
геликоптеру, словно  за мной гнались. Когда  я поднимался в воздух, прямо  в
глаза мне сверкнул первый луч восходящего солнца.


     21 июля 3114 года я в последний раз увиделся с Анной. Мы встретились на
маленькой станции Порсаигер,  расположенной над фиордом того же названия, на
линии  прямого  сообщения  Евразия-Америка.  По  круто  поднимавшейся  вверх
извилистой тропинке мы  взобрались на  вершину прибрежной  скалы,  время  от
времени  останавливаясь,   чтобы  перевести  дух.   Снизу  доносился   ропот
невидимого моря. На самой вершине скалы насохватил порывистый ветер. Опустив
руки, мы остановились с бьющимися  сердцами.  Внизу происходила непримиримая
битва  двух  стихий. Скала  застыла, как бы в  предчувствии поражения,  море
неустанно атаковало ее шеренгами черно-белых волн, которые с грохотом бились
о ее подножие.
     - Ты попрощался с Землей? - не  глядя на  меня, вполголоса спросила моя
подруга.
     -  Прощаюсь,  -  ответил  я   также  негромко.  Анна  легкой   походкой
приблизилась  к  нагромождениям  скал  и  нашла   место,  словно  специально
созданное для нее и ожидавшее ее много веков. Я всегда со скрытым удивлением
замечал,  что  она умела  без  труда  находить в самой дикой  глуши  удобные
местечки.
     - С кем ты виделся? - спросила она.
     - Я побывал  сегодня дома,  у профессора  Мураха, у друзей.  Я оставляю
всех здесь, Анна.
     Эти слова прозвучали как жалоба, хотя я не собирался жаловаться.
     - Так все получилось... - добавил я, как бы оправдываясь.
     - А я - последняя, - сказала она.
     Мы  смотрели не друг на друга, а на белые гряды  волн, надвигавшиеся из
черного океана. Казалось, будто приближается горизонт, будто море замерло на
месте, а  мы  несемся  через  него, стоя неподвижно  на  вершине  скалистого
обрыва, и волны расступаются перед нами.
     Она  спросила,  сколько  времени  протянется  путешествие. Я  удивленно
посмотрел на нее: об этом уже говорилось несколько раз.
     - Около двадцати лет, - сказал я.
     - Скорость "Геи" будет превышать половину скорости света?
     - Да.
     Казалось, что она вглядывается  вдаль,  но мое внимание было привлечено
еле уловимым движением ее губ. И мне стало понятно: она считала.
     - Путешествие продлится около двадцати земных лет, -  сказала она, - но
благодаря скорости  движения корабля вы станете старше лишь  на...  -  И она
замолкла, как бы сомневаясь в своих подсчетах.
     - ...на пятнадцать или на шестнадцать лет...  - И  я замялся, увидев ее
непонятную улыбку.
     - Когда ты вернешься, я буду старше тебя, - объяснила она.
     Я  не  знал,  что ей ответить. Устремив  взгляд  на  непрерывно шумящий
океан, я чувствовал, как разделяет нас молчание, которое недавно соединяло.
     - Анна! - в отчаянии воскликнул я. - Кажется, я был честен в отношениях
с тобой, нам было хорошо вместе, и мы могли...
     - Зачем ты это говоришь? - спросила она, продолжая смотреть вперед, как
бы в полусне. Ее спокойствие усугубляло мое одиночество.
     - Я говорю то, что чувствую сейчас: мне кажется, что мы чужие, Анна, но
ведь это же неправда? Это не может быть правдой...
     - И, однако, это правда, - печально улыбнулась она.
     - Анна!
     Я хотел обнять ее, но она мягко отстранилась.
     -  Если  бы я  была другой,  то ты, наверное, не  прощался  бы  со мной
последней...
     - Может быть, ты и права, но разве об этом нужно говорить сейчас?
     - Ты хотел бы  каких-нибудь слов, нежных или печальных, которые были бы
своеобразным симфоническим финалом нашего знакомства? - сказала она с легким
оттенком насмешки. Она уже не улыбалась. - А если  бы я сказала тебе сейчас,
что хочу...
     - Перестань, пожалуйста, шутить! - возразил я.
     Она рассмеялась,
     Ее смех  заставил  меня смутиться,  но это продолжалось одно мгновение.
Потом пришла  мысль, которая часто возникала у меня,  когда Анна была рядом.
"Вот, - думал я, - другой человек, огромный и замкнутый мир, открывшийся мне
одному.  И теперь этот  мир  уходил  от  меня,  нас уже  разделяет пропасть,
которую наша близость не в состоянии преодолеть".
     Я  прикоснулся к ее  руке,  она  посмотрела  мне  в лицо.  В  ее глазах
вспыхнул огонек - теплый, мягкий, ласковый.
     - Анна, - прошептал  я, - я так мало знаю о тебе, а ты - обо мне.  Но я
хочу, чтобы ты знала, как много благодаря тебе...
     - Какой ты глупый и упрямый! - сказала она. - Опять эти гладкие фразы?
     - А что же делать? - спросил я, как ребенок. Она  коротко  рассмеялась,
но сразу же стала серьезной и, откинув голову, сказала:
     - Не знаю. Пожалуй, поцеловать меня... Другого выхода я не вижу.
     Я обнял  ее.  Мы смотрели друг другу  в глаза. Я без труда мог бы среди
всех  оттенков  небосклона найти  цвет ее глаз, в  которых,  как в маленьких
небесах, отражались сейчас два крохотных солнца.
     Она  встала  и  внимательно,  как  бы  недоверчиво,  осмотрела  себя  в
маленькое  зеркало, причесывая волосы моей гребенкой. При мысли,  что я вижу
ее в последний  раз,  бесконечное  сожаление, которого  я не мог  высказать,
сдавило мне горло.
     - Уже вечер, ты опоздаешь на самолет, - сказала она.
     А когда я поднялся, взяла меня под руку маленькой, но сильной рукой:
     - Осторожней, медведь, а то как бы вместо звезды не полететь в воду...


"Г ЕЯ"

     В древние времена люди  были узниками пространства.  На Земле они знали
лишь одно  место  -  где родились,  жили и умирали. Первым  путешественникам
пришлось преодолевать густые  леса,  ревущие реки, непроходимые горные цепи.
Континенты,  разделяемые  океанами,  были так  же далеки  друг от друга, как
отдаленные планеты. Как были изумлены  финикийцы, когда, очутившись на своих
кораблях в Южном полушарии,  увидели, что солнце движется  справа налево,  а
серп  луны  поднимается  из-за   горизонта  за   тропиком   Козерога   двумя
красноватыми рогами вверх.
     Пришло время, когда на картах земного шара стали стираться белые пятна,
время  длительных, тяжелых  и  героических  путешествий  на  утлых  парусных
суденышках  - эпоха Колумба, Магеллана,  Васко  да Гамы. Но Земля продолжала
оставаться  огромной,  и, чтобы объехать на корабле вокруг нее, иногда нужна
была целая жизнь.  Многие из  первых  путешественников,  отправившись вокруг
света,  так  и не увидели больше  родины.  Лишь в эпоху машин  наша  планета
начала  уменьшаться. Кругосветное путешествие стало длиться  месяцы, недели,
потом дни, и тогда оказалось, что, завоевывая пространство, человек затронул
то, что всегда казалось ему самым нерушимым: время.
     Теперь  каждому  из  нас  приходится  во   время  путешествия  догонять
угасающий день,  удлинять или сокращать ночь, а при  полете против  вращения
Земли внезапно перескакивать  день  недели. Это стало настолько обычным, что
никто не задумывался над  такими фактами; люди, работающие  на искусственных
спутниках, привыкают к их  местному времени  с ритмом сна  и  бодрствования,
более   коротким,  чем  земные   сутки,   но   без  труда  меняют  привычки,
возвратившись  на  Землю.  Да,  сократилось   пространство,  перестало  быть
абсолютным время, но завоеванная благодаря этим обстоятельствам свобода пока
еще  незначительна.  Даже на  кораблях  звездоплавателей, возвращающихся  из
далеких  экспедиций  к  орбитам  Сатурна  или  Плутона,  время  разнится  по
сравнению с земным на три, четыре, самое большее на пять дней.
     На  корабле, отправлявшемся  за  пределы солнечной системы,  на  звезду
Проксима Центавра, должно было возникнуть двойное время. Одно, протекающее с
постоянной  скоростью, оставалось  на Земле,  другое, измеряемое  на  "Гее",
должно  идти  тем  медленнее, чем  быстрее будет двигаться  ракета. Разница,
накопившаяся в течение  всего путешествия, составит несколько лет. Какое это
странное и великое событие: теории и факты, проверенные  лишь по отношению к
явлениям, происходящим на  звездах, начинают управлять человеческой  жизнью!
Мы должны  будем вернуться на  Землю  более  молодыми, чем  наши сверстники,
которые  оставались там, поскольку в мельчайших молекулах всего, что понесет
с собой "Гея" - вещей, растений и людей, - время будет  двигаться медленнее,
чем на Земле.  Трудно сказать  заранее, каковы будут результаты этого, когда
путешествия за пределы солнечной системы станут обычным явлением.
     Так рассуждал я на маленьком аэродроме, расположенном в сухой, покрытой
травой впадине,  среди  березовых и  ольховых рощ. Меня уже ожидала ракета с
"Геи",  один из  тех  занятных  реактивных  снарядов, которые,  приземляясь,
расставляют в воздухе три ноги  и садятся на них  вертикально, образуя нечто
похожее на древнюю амфору с горлышком, превращенным в носовую часть ракеты.
     Я уже простился со всеми людьми, памятными местами и предметами. Внешне
веселый и  спокойный, но  чувствуя  глубоко скрытое волнение, я  был готов к
путешествию  и все же отодвигал мгновение отлета.  Укрывшись в длинной тени,
отбрасываемой ракетой, я смотрел  на группу елей, синевших невдалеке в лучах
солнца. Все вокруг  было  неподвижно  в  этот тихий  теплый  вечер. Пушистые
головки  цветов,  усталые  от жары,  склонялись на стеблях; какая-то  птичка
запела поблизости  и,  напуганная собственным голосом, замолкла. И  мне надо
было одним движением оттолкнуть все это как пловцу, который отталкивается от
берега! Рядом со  мной благоухали  фиолетовые цветы,  названия которых я  не
знал; я наклонился, чтобы сорвать их, но выпрямился с пустыми руками. Зачем?
Ведь они увянут! Пусть лучше останутся такими, какими я их видел в последний
раз. Я поднялся на ступеньки и  обернулся еще раз: стройные  ели  уходили  в
небо, их  темную хвою в тысячах мест пронизывал красный отблеск заката.  Мне
хотелось улыбнуться, но весь я был словно налит какой-то странной тяжестью и
не смог этого сделать.
     - Можно лететь,  - машинально проговорил  я, наклоняя голову  у входа в
ракету.
     - Можно лететь, - сказал или, вернее, прошипел пилот-автомат.
     Ракета вздрогнула и рванулась вверх. Сквозь  иллюминаторы я  видел, как
быстро уходила вниз Земля. В кабине стало светлее: солнце еще раз взошло для
меня  в этот день и величественно поднималось  все  выше и  выше. Однако это
продолжалось  недолго: небо  вначале  побледнело, словно раскаленное,  затем
посерело  и почернело.  Показались звезды. Я не хотел теперь смотреть на них
и,  положив  руки  на   спинку   стоявшего  впереди  пустого  кресла,  сидел
неподвижно.
     Далеко  внизу,  за  иллюминатором,  пылал  ослепительный  шар  в ореоле
лохматых языков пламени - Солнце. Впереди, среди мириадов неподвижных звезд,
засверкали  и стали быстро приближаться разноцветные ожерелья огоньков:  это
были  световые  маяки,  расположенные спиралями вокруг  "Геи". Они отмечали,
пути движения грузовых, пассажирских и  индивидуальных ракет, подобных  той,
на  которой  летел  я. Целые  рои  таких  ракет  вились вокруг  корабля.  Мы
пролетели над ним дважды: очевидно, ракетодром "Геи" был перегружен. Наконец
я принял сигнал, разрешающий посадку. Ракета описала положенную  окружность,
и   меня   ослепили  серебристые   лучи:  это  был  свет  наших  собственных
прожекторов,  отраженный  оболочкой "Геи". Висевший неподвижно корабль  рос,
как  будто кто-то надувал гигантский баллон из чистейшего  серебра. Потом он
перестал сверкать  и потемнел: наша ракета  обогнула его.  Гигантский корпус
корабля  рос  с  огромной  быстротой,  закрывая собой  небо. Легкий  толчок,
мгновение мрака, и снова запылали огни, но уже с другой стороны.
     Я вышел из ракеты, и эскалатор понес меня вверх, на боковую неподвижную
террасу, выступавшую над лестницей. Под  ней,  тремя ярусами ниже, находился
грузовой ракетодром. Среди матовых стальных  лент  транспортеров  двигались,
стучали, трещали и скрипели  шагающие погрузчики  и  краны,  передвигавшиеся
ууиным шагом по мосткам, где приземлялись ракеты.
     Круглые  входные люки  непрерывно  открывались и  закрывались, как  рты
судорожно дышащих рыб;  грузовые  ракеты вылетали из  туннелей,  выбрасывали
груз  на бесконечные  конвейеры;  в  глубине зала  у стен  искрились  синие,
красные и зеленые лампочки сигналов. Все огромное помещение наполнял глухой,
монотонный  грохот.  В  различных местах  зала  виднелись похожие на  улитки
звукопоглотители,  благодаря  действию  которых  шум  здесь был сравнительно
невелик.
     Я вошел в лифт. В его  стене виднелся микрофон информатора; я  спросил,
где находится технический руководитель экспедиции инженер  Ирьола. Он был на
девятой палубе,  и я отправился  туда. Стены колодца,  по  которому двигался
лифт, были из прозрачной стекловидной массы, и, поднимаясь, я  видел  лифты,
сновавшие вверх и  вниз  в соседних колодцах.  В них  можно было рассмотреть
фигуры людей, окруженные молочным ореолом, настолько туманные, что узнать их
было невозможно. Рядом промелькнула  освещенная клетка  лифта-экспресса.  Он
шел  вверх, обгоняя  тот,  в котором поднимался  я. В нем  стояли двое; один
спиной  ко мне,  другого я  смог  сравнительно хорошо  рассмотреть:  это был
крупнейший ученый нашего времени, участник экспедиции Гообар.
     Лифт остановился. Я очутился в просторном коридоре. Слева, в нескольких
метрах от меня, виднелись дверные ниши, справа тянулась стеклянная стена. От
нее,  казалось,  исходил тусклый свет, какой исходит от пасмурного неба. Идя
по  коридору,  я  заметил,  что  свет  то усиливается,  то  ослабевает.  Мне
казалось, будто я иду по опушке огромного леса.
     "Смешная иллюзия", - подумал я и подошел ближе к стене.
     Но  внизу действительно расстилался  огромный  парк.  С  возвышения, на
котором я находился, были видны  кроны  дубов и буков, лениво  раскачиваемые
ветром, ярко-зеленые газоны, кустарники, цветочные клумбы, аллеи  и пруды, в
которых  отражалось  небо и тучи,  рощи  и  лужайки,  покрытые молодой,  еще
желтоватой  зеленью, а  вдали,  посреди  моря  лиственных  деревьев, темнели
отдельные  группы елей. Этот  лесной  пейзаж  тянулся  до  самого горизонта,
закрытого облаками.  Меж хребтов  темно-синих скал  бежал пенистый поток, на
берегу над обломками порфира  стояло несколько  кипарисов. Первое поразившее
меня впечатление рассеялось.
     "Видеопластическая панорама",  -  подумал я. В это время кто-то положил
мне  руку  на  плечо. Передо  мной  стоял  высокий,  сутуловатый  человек  с
темно-рыжими вьющимися густыми волосами. У него было молодое сухощавое лицо,
большой  тонкогубый рот. При улыбке  лицо  его покрывалось множеством мелких
морщинок и обнажались очень белые, острые зубы. Я  узнал его раньше, чем  он
заговорил.
     - Я Ирьола, - сказал он, - конструктор. Мы немного знакомы.
     Он крепко пожал  мою протянутую руку, а потом легко разжал ее и пощупал
ладонь.
     - Гребец? - спросил он с сердечной улыбкой. Я кивнул головой.
     - С этим делом у нас будет плохо. Но ведь ты, доктор, еще и бегун?
     Этот спортивный допрос развеселил меня.
     -  Бегаю, - ответил  я, - но  боюсь, что  там, - и  я показал рукой  за
стекло, - бегать нельзя. Там ведь нет ничего, правда?
     - Почему же? -  ответил он. - Это настоящий сад. Разве только поменьше,
чем кажется отсюда.
     Ирьола  вновь  улыбнулся.  В  его  лице, в сияющих  глазах было  что-то
привлекательное; в нем чувствовалась хитринка,  лукавый юмор. Он смотрел  на
меня, часто  мигая,  словно обдумывая  те немногие слова, которые услышал от
меня.
     - Доктор, - сказал он, - "Гея" -  дьявольски большая и сложная штука, а
наше путешествие еще более сложное  дело.  Знаешь что? До того,  как принять
власть над своим королевством, удели-ка мне пятнадцать минут, ладно?
     Удивленный таким вступлением, я еще раз кивнул головой. Он взял меня за
руку и повел к  ближайшей нише. Мы спустились на лифте. Я считал ярусы: лифт
остановился на втором.  Двери открылись. Прямо перед нами в густом полумраке
свисали переплетенные листья плюща. Под  подошвами  заскрипел песок, повеяло
свежим  запахом  хвои. Я остановился в изумлении. Во  все  стороны  тянулось
холмистое  пространство,   покрытое   густым  кустарником,  среди   которого
живописно возвышались известняковые скалы, уходившие к самому горизонту, где
синеватыми пятнами выделялись лесные массивы.
     - Хорошо сделано! -  вырвалось у меня. Ирьола  посмотрел  на меня. Лицо
его помрачнело.
     - Постой, - сказал он, - ты обещал уделить мне пятнадцать минут.
     Мы  спустились   по   маленькой   полянке,  покрытой  зеленью;   дорогу
преграждали кусты цветущей сирени. Мой проводник без колебаний нырнул в них.
Я двинулся за ним.  Кусты обрывались  над ручьем,  пенившимся  в  каменистых
берегах.  Ирьола  перескочил  через  него.  Я  последовал  его  примеру.  На
противоположном берегу  инженер легко  взобрался на большой  обломок скалы и
показал мне место рядом с собой.
     Мы молчали довольно  долго.  Здесь ветер был сильнее; он приносил запах
смолы и, казалось, усиливал прохладу ручья, рассыпавшегося брызгами у  наших
ног. На другом берегу, в излучине, стояли величественные и мрачные канадские
сосны, а  подальше - огромная северная  ель  с серебристо-голубой хвоей;  ее
корни, похожие на медвежьи лапы, извиваясь, скрывались в расселинах скалы. Я
стремился  открыть  место, где настоящий парк  переходит в видеопластический
мираж, созданный хорошо укрытой аппаратурой, но не мог заметить  ни малейших
следов такого перехода. Иллюзия была полной.
     - Доктор, - тихо  сказал Ирьола, - не знаю, слышал ли ты, что я являюсь
одним  из  конструкторов "Геи".  Пожалуйста,  не  считай ее  сборищем хорошо
спроектированных  машин.  П