звезды.
     Координатором  группы астрофизиков  был  профессор  Трегуб,  знаменитый
исследователь   внегалактических   туманностей,  ловец   звездных   облаков,
движущихся на границах досягаемости самых мощных телескопов. Достаточно было
увидеть  его  один  раз,  чобы  запомнить  навсегда.  Его  голова  с  мощным
изогнутым, как  тупой  клюв, носом, нахмуренными  над  переносицей  бровями,
сросшимися в живой,  дрожащий волосатый  узел, сидела  на плечах, как голова
нахохлившейся  птицы.  Он  говорил  короткими  фразами,  никогда  не повышая
голоса,  однако  его  слова  всегда  были  слышны  тому,  к  кому  профессор
обращался.   Он  принимал  посетителей  в   обсерватории  с   исключительной
любезностью, но ни  на минуту не прерывал  работы. Иногда  могло показаться,
что он хочет ошеломить собеседника необычными высказываниями. Однажды, когда
я вспомнил про Землю, он сказал:
     -  Мы  и  на  Земле  находимся  в  окружении  звезд:   от  межзвездного
пространства нас отделяет лишь небольшое количество воздуха  да плотный слой
земли под ногами.
     Он был автором проекта, наделавшего немало шуму, но не принятого никем,
кроме  него  самого,  всерьез.  По  его  мнению, в  межзвездное  путешествие
следовало  бы  отправить не ракету, а  всю  Землю; мощными  взрывами атомной
энергии надо выбить ее из орбиты, медленно развернуть по спирали, все больше
удаляющейся  от  Солнца,  и, наконец,  направить к избранной звезде;  в этом
космическом  путешествии тепло и  свет жителям Земли могли бы давать  многие
искусственные атомные солнца.
     - Можно уже сегодня в общих чертах подсчитать, - говорил он, - что наше
Солнце через каких-нибудь десять или двенадцать миллиардов лет  угаснет и мы
вынуждены будем искать себе другое; проще предупредить это событие и сделать
сейчас по  собственной воле то, что  мы все равно будем вынуждены сделать  в
будущем!
     Мне,  признаюсь,  больше  всего понравилось  словечко  "мы", словно  он
всерьез намеревался прожить двенадцать  миллиардов лет. Впрочем, он не делал
ничего, чтобы понравиться кому-нибудь; это его  совершенно  не интересовало.
Со своими оригинальными взглядами  он нередко оставался в одиночестве; тогда
он говорил о "бунте" своих товарищей и сотрудников. Следует добавить, что он
любил посмеяться,  и  в полумраке обсерватории  часто слышался его басовитый
хохот,  когда,  рассматривая  на   свет  какой-нибудь  снимок,   он  находил
подтверждение своих  гипотез.  Я  любил смотреть  на этого человека, полного
кипучей энергии.
     В группе Трегуба работали Борель с женой. Павел Борель,  планетолог, на
Земле - заядлый альпинист, стройный седеющий человек с кожей, потемневшей от
солнца и ветра. В уголках  глаз,  которым приходилось так  часто щуриться на
сверкающих ледниках,  разбегались острые  морщинки.  Его  жена  Марта  ничем
особенным  не  отличалась.  Когда  она  стояла  в группе  людей,  взгляд  не
задерживался  на  ней. Я не сразу  увидел скрытую,  мало заметную красоту ее
лица, открывавшуюся навстречу радости или горю.
     Супруги  обычно  работали   отдельно;   он   -   на  телетакторах   или
спектроскопах,  она  -   на  счетной  аппаратуре.  Это  была   однообразная,
углубленная работа. Изредка можно было уловить взгляд, брошенный Борелем  на
жену.  Этот  взгляд  не был  особенно  выразителен.  Нет,  это  было  просто
утверждение: "Ты тут!", после которого он снова погружался в работу.
     Анна уклонялась от встреч со  мной. Наши отношения были очень сложными.
Ее поступки часто были мне непонятны. Она пропадала целыми днями, а  когда я
спрашивал,  где  она  бывает,  ссылалась  на большую  работу у Чаканджан.  Я
предлагал  ей  погулять  вместе  или  послушать  концерт,  но  она  находила
неотложные дела. Иногда она приходила  такая же, как прежде, - доверчивая  и
спокойная. Временами ее охватывала грусть, но она разгоняла ее улыбкой.
     Я то пытался быть таким же внешне спокойным, как и она, но вместо этого
получалось лишь искусственное  безразличие, то стремился быть искренним,  но
эта деланная искренность ничего не выражала, кроме мимолетного настроения.
     Иногда я строил планы  совместной жизни;  она слушала внимательно, но к
ее улыбке примешивалась искорка иронии, словно она не относилась серьезно ни
к тому. что  я говорил, ни  ко мне самому.  Тогда разговор  обрывался,  и  я
вынужден  был  прилагать  усилия, чтобы поддержать его; это меня сердило,  я
чувствовал себя как на сыпучем  песке. Каждый раз я должен был заново искать
ту Анну, которую я видел ночью после Девятой симфонии Бетховена, искать пути
к ней.
     Однажды я спросил ее:
     - Хорошо тебе со мной?
     - Нет, - ответила Анна, - но без тебя мне плохо.
     Я любил  смотреть,  как она делает  утром завтрак:  в свободном светлом
утреннем халате, с  рассыпавшимися волосами, похожая на  древнего  алхимика,
она  сосредоточенно наклонялась  над столом, перемешивая нарезанные овощи. Я
называл ее про себя "звездной Анной"- это имя возникло у меня по контрасту с
"земной Анной", и поэтому я не называл ее так вслух.
     Она  была  красива.  На   Земле   встречаются   пейзажи  -  все  равно,
величественные  или  скромные,   -   которые  природа  создала  как   бы   в
задумчивости, наполнив их собственной красотой. Было нечто такое и в Анне, в
ее темных волнистых и легких волосах, в ее дыхании, в бровях, взметнувшихся,
как  крылья  ласточки,  в  сжатых губах,  словно  она наблюдала  за  чем-то,
созревавшим медленно, но неуклонно.
     Помню,  однажды  я с  волнением  смотрел, как она спала,  видел  легкие
вздрагивания  ресниц, колебания груди,  движимой теплым  дыханием. Вдруг она
проснулась под моим взглядом и, как бы идя мне навстречу  из сна, посмотрела
на меня один миг  своими большими глазами и внезапно вся вспыхнула. Я  сразу
же задал десятки инквизиторских вопросов, чтобы узнать причину,  заставившую
ее  покраснеть.  Она  долго  не  хотела  отвечать,  наконец  нехотя,  сурово
произнесла:
     - Ты мне снился, - и больше не сказала ничего,


     А на "Гее" жизнь шла своим чередом. Лаборатории работали, по вечерам мы
собирались у радиоприемников слушать направленные передачи с Земли, смотрели
видеопластические  спектакли,  в  спортивных  залах  тренировались  команды,
готовясь  к  очередным  соревнованиям,  своды  концертного зала  наполнялись
звуками музыки  - словом, если смотреть издали,  все  выглядело по-прежнему.
Однако  уже появились предвестники чего-то,  что приближалось,  ложилось  на
нашем беспредельном пути и незаметно проникало сквозь герметические оболочки
внутрь корабля, отравляя наши мысли и сердца.
     Это началось, пожалуй, со  снов. Мои собственные сны стали теперь очень
яркими и богатыми, но это было непрошеное и  нежелательное, даже невыносимое
богатство.  Я  видел сны, назойливо  повторявшиеся  несколько  ночей подряд;
некоторые  из них  были  продолжением  предыдущих. Особенно  врезался мне  в
память один: о городе,  населенном слепцами. Я тоже был слеп и жил во мраке,
окруженный какими-то перепутанными ветвями. В этом сне у меня  была долгая и
сложная  биография,  совершенно  непохожая  на  настоящую:   я  предпринимал
путешествия  в далекие миры, встречался с неизвестными людьми, и все это без
малейшей искры света, в вечном мраке, сжимавшем мою голову и грудь. Этот сон
или, скорее,  целое  созвездие  снов,  растянувшееся на недели, так измучило
меня,  что впервые в  жизни  я стал  прибегать  к снотворному,  выключавшему
деятельность мозговой  коры; тогда я  спал каменным  сном,  без  сновидений.
Однако, когда я прекращал прием лекарства, кошмары возвращались вновь.
     С жалобами на ночные кошмары  приходили в амбулаторию и другие.  Обычно
посетители смущались:  им казалось, что их  жалобы  смешны, они делали  вид,
будто это лишь пустяк, не причиняющий серьезного беспокойства, но, наученный
собственным опытом, я тщательно выслушивал их и прописывал средства, которые
применял сам. Мои пациенты часто отказывались  прибегать к этим средствам. В
наше  время   никто  не  любит   лекарств,  и   медицина  больше  занимается
предупреждением болезней, чем их лечением.
     Но  главное состояло в  том, что мои пациенты не хотели  спать каменным
сном; они признавались, что  хотят видеть сны, сны о Земле.  "К сожалению, -
отвечал я им, - мы еще не умеем вызывать сны по своему желанию".  Я вынужден
был  отправлять  своих  больных ни  с  чем,  ограничиваясь  лишь  кое-какими
советами:  заниматься  физическими  упражнениями, больше бывать на  "свежем"
воздухе.
     Упоминание о парке "Геи" часто пугало. Творение видеопластиков, которым
эти  художники  гордились, вызывало  теперь у людей лишь чувство отвращения.
Одно время обсуждался вопрос об изменении нашего сада.  Был  выдвинут проект
его  перестройки:  хотели  придать  новые  очертания  ему  самому  и миражу,
окружающему его.  Но выяснилось,  что никто  всерьез не хочет этого.  Многие
жаловались:  "искусственный  характер  и неправдоподобие дождя  бросается  в
глаза", "отсутствие птиц уничтожает всякую иллюзию", "небо  и тучи  носят на
себе клеймо обмана и совсем не похожи на те, которые мы видели на Земле".
     Видеопластики были  оскорблены этими упреками. Они уверяли,  что  мираж
абсолютно  точен,  что   ими   были   приняты  во   внимание   все  фактбры,
воздействующие на человека, а аппаратура сейчас работает  так  же, как  и  в
начале  путешествия.  А   ведь  тогда   все  выражали  восторг   по   поводу
исключительной правдоподобности иллюзии!
     К концу первого года  путешествия у меня  появились новые пациенты. Они
жаловались   на   расстройство   чередования   суточных   периодов   сна   и
бодрствования. Одни  испытывали сонное состояние рано вечером  и просыпались
задолго до рассвета, другие, напротив, предпочитали работать до поздней ночи
и  спать  до  полудня;  беспорядок в  работе,  возникший  вследствие  этого,
усиливался и грозил разрушить целые коллективы.
     За три дня до очередного совещания астронавигаторов, которые созывались
регулярно,  Тер-Акониан обратился ко  мне с  просьбой  сделать  сообщение  о
нервных заболеваниях среди  экипажа  "Геи".  Я  засел  на  несколько часов и
подготовил пространный доклад.
     Я  немного  опоздал на собрание, потому что  один из мальчишек,  друзей
Нильса, взбираясь на опорный столб ракетодрома, вывихнул ногу и мне пришлось
вправлять  ее. Когда я пришел на совещание, выступала Лена Беренс.  Я уселся
позади, в углу просторной комнаты.
     Находившийся  на  "Гее"  филиал  Института фелицитологии  проводил учет
посещения помещений корабля  членами экипажа. Оказалось, что в первые месяцы
путешествия  большая  часть  людей  охотно находилась на смотровых  палубах;
однако, чем  дальше, тем все больше  людей  сторонилось их, и  местом отдыха
стал преимущественно парк. Теперь же и палубы и парк часто были пусты.
     -  Где  же  все  проводят  свободное  время?  -   спросил  Тер-Акониан.
Наклонившись над своими заметками, он не смотрел ни на кого.
     -  Наш  контроль  распространяется лишь  на  общественные  помещения, -
возразила Лена, - однако нетрудно догадаться, что большинство проводит время
у себя дома.
     - Не замечали ли вы - товарищи собираются большими группами или нет?  -
спросил Тер-Акониан, все еще не поднимая головы.
     Я не очень соображал, куда он клонит.
     - Не знаю, - ответила Лена, - но, судя  по себе и по моим близким, могу
сказать: нет.
     - В чем же причина? - спросил Тер-Акониан.
     - Полагаю, что... в одиночестве, - отозвался кто-то сзади.
     Все  головы  повернулись  туда,  откуда  доносился  голос. Это  говорил
Трегуб.
     - Доктор, - обратился ко мне Тер-Акониан, - предоставляю тебе слово.
     Я  встал  и  в  ту краткую  долю секунды,  когда готовился  начать свой
доклад, понял, что он бесполезен.
     -  Товарищи, -  сказал я,  -  вот  у  меня  здесь  подготовлена  сводка
различных жалоб моих пациентов за  последние месяцы,  но я понял сейчас, что
классификация  и  подсчет этих  жалоб не имеет смысла. Все  они вытекают  из
одной общей причины:  ее сейчас назвал профессор Трегуб. Она не была понятна
до сих  пор ни  пациентам,  ни  мне, их  врачу.  Это,  по-моему, происходило
потому, что мы с детских  лет учились преодолевать жизненные конфликты  лишь
при помощи логики... Мы предпочитаем умалчивать о неразрешимых вопросах, так
как перекладывать собственное бремя на другого можно лишь в том случае, если
у  тебя есть  надежда получить  помощь. Эту  помощь  более  сильные,  умные,
стойкие оказывают  более  слабым,  колеблющимся.  Однако  все  мы  одинаково
бессильны  перед  лицом  безграничного  пространства. Поэтому  мы  одинаково
молчим об этом, и молчание растет.
     После того как я сел, слово попросил Ирьола.
     -  Товарищи  говорят, что  одиночество  и молчание  представляют  собой
первые признаки воздействия пространства на человека. Не знаю, верно ли это.
Я говорю, что не знаю, и хотел бы обсудить это вместе  с  вами. Что лежало в
основе  нашей  жизни на  Земле?  Что связывало  нас  крепче всего  с другими
людьми?  Некогда,  в  древности,  людей объединяли  общие  традиции, обычаи,
родовые  и  национальные  связи.   А  нас   сильнее  всего   связывает  наша
деятельность  по завоеванию будущего.  Мы  смотрим далеко  за пределы личной
жизни одиночки.  В этом наша сила, основа нашей жизни: мы  не ждем  пассивно
будущего, но сами творим его. Мне кажется, что некоторые эту основу начинают
терять. Невольно  они уже теперь ожидают,  когда же кончится путешествие, но
от  окончания его нас отделяет  много лет,  и поэтому  такое явление опасно:
нельзя же проводить лишь в одном ожидании значительную часть жизни!
     - А наша работа? - помолчав, спросил Тер-Акониан. Ответил Руделик:
     - Все возрастающее опоздание в получении радиосигналов с Земли серьезно
затрудняет  проведение исследовательских работ,  но,  пожалуй,  не это самое
главное. Люди пытаются с головой уйти  в  работу: они работают  даже больше,
чем прежде, труд поглощает время, отвлекает внимание от нашего положения, от
размышлений  о  будущем, о долгих годах  нашего путешествия.  С точки зрения
этих долгих лет повседневная деятельность,  на которую мы прежде не обращали
внимания  -  необходимость  встать, одеться,  поесть,  - столь однообразна и
монотонна, что  каждому  то,  что  он  делает,  представляется мелочным,  не
стоящим  даже   поднятия  руки.  Поэтому  пустеют  концертные  залы,  парки,
палубы... То,  что было для нас на Земле самым ценным  - время, - становится
здесь нашим врагом.
     -  Простите...  Что здесь  происходит?..  - вдруг заговорил Трегуб.  Он
встал позади  своего  стула, положив руку  на его спинку,  как  бы собираясь
уйти. - Вы ищете названия того, что творится сейчас на "Гее"? Зачем? Ведь мы
все  знали, что  это  наступит; не  знали  лишь,  когда.  Отбросив  удобства
искусственно  созданной  обстановки Земли,  мы  отправились  в пространство.
Бесконечная  пустота?  Да. Так что же, надо  ли нам  жаловаться?  На что? На
законы природы? Но перечисление всех наших теперешних и будущих огорчений не
уменьшит  их  ни  на волос. Вспоминая  об одиночестве,  я имел в  виду нечто
совсем иное, чем вы. Каждый из нас среди товарищей, в работе, в споре таков,
каким был; другим он чувствует себя лишь тогда, когда остается один. Вот  он
и хочет остаться один, чтобы  проверить  себя.  Что  может быть  проще?  Это
единственное одиночество,  достойное человека. Но что  может сделать  с нами
пространство?
     - Победить нас, - отозвался я вполголоса. Он услышал меня,
     -  О  нет, - сказал он. - Материальные  силы Вселенной могут уничтожить
нас,   например,   в  столкновении.  Но,   чтобы  победить  нас,   Вселенной
недостаточно. Для этого нужен... человек.
     Он помолчал с минуту.
     - Наши рассуждения ни к чему не ведут. Вы это знаете так же хорошо, как
и  я. Решение известно  давно. Мы сами приняли его; так, есть  и  так будет,
какие  бы  изменения ни происходили в нас  самих. Пусть они наступают, пусть
выявляются. Слабы мы  или сильны, довольны или исполнены нетерпения, все это
неважно  по  сравнению  с  единственной  непоколебимой  уверенностью:  полет
продолжается!


БАЛ

     В день, когда исполнилась первая годовщина с начала нашего путешествия,
на "Гее" состоялась товарищеская встреча, которую впоследствии в шутку стали
называть балом.
     Годовщина  вылета с Земли была  лишь предлогом; руководители экспедиции
хотели вновь завязать распавшиеся было связи между членами экипажа. На вечер
должны были  явиться все, в том числе и самые видные ученые, очень занятые и
поэтому редко появляющиеся в обществе.  Празднество  должно было всколыхнуть
нашу  общественную  жизнь,  которая   все  более  ограничивалась  замкнутыми
лабораториями.  Много  было   сделано,  чтобы   до  неузнаваемости  изменить
известные  всем  помещения корабля. Группа  видеопластиков уже за неделю  до
праздника заперлась в барочном зале, вход в который остальным  был строжайше
запрещен. Встречаясь с нами в  столовой, видеопластики намекали на то, какое
великолепное  зрелище  ожидает   нас,   но,  как  только  дело  доходило  до
подробностей, загадочно замолкали.
     Утром   знаменательного   дня  я  получил  приглашение,   по-старинному
отпечатанное на карточке из полупрозрачной, пронизанной  прожилками, похожей
на мрамор бумаги.  Под моей фамилией стояло два слова: "Одежда тропическая".
Это  создало  у  меня настроение,  которое  я  испытывал  в юности, радостно
готовясь к весенним праздникам.
     Ровно в  шесть часов вечера я надел белый костюм и отправился на палубу
третьего  яруса. У  входа в зал стояли  все видеопластики; с  ними находился
третий астронавигатор - кудрявый Сонгграм.
     Мы   церемонно  отвесили  друг   другу  поклоны;  торжественные  жесты,
изысканные одежды  - все это веселило нас. На лицах видеопластиков то и дело
проскальзывали  озорные улыбки.  Самая младшая из них, Майя Молетич,  сестра
историка,  взяла  меня под руку, приказала закрыть  глаза и повела в  зал. Я
почувствовал дыхание теплого ветерка,  в  лицо мне повеяло влажным  теплом и
сладким, терпким ароматом экзотических цветов.
     - Пора! - воскликнула Майя.
     Я открыл глаза и остановился изумленный.
     Мы находились в зале, таком огромном, что он занимал, пожалуй, половину
всего  корабля.  Его стены поднимались вверх и на  высоте  нескольких ярусов
сходились вместе пологими сводами. Внизу я  заметил  длинные темные галереи.
Раскрытые  настежь  двери  вели  на  широкую  террасу,  окруженную  каменной
балюстрадой.  Уже  издали  я увидел  необъятное, сияющее  море.  Я вышел  на
террасу.  Внизу  простирался  залитый  солнцем  пляж,  спускавшийся  к  морю
уступами  - следами  ударов волн, которые с непрерывным рокотом двигались от
самого  горизонта,  разбивались  о  прибрежные  отмели  и  зеленой  громадой
обрушивались на берег.
     На  подводных  рифах  кипел  прибой.  Там,  вдали,   синела  бескрайная
голубизна, сливаясь у горизонта с затуманенным небом. На  горизонте  дымился
затянутый  синеватой  мглой вулкан.  Из  его вершины  поднималась желтоватая
полоса  дыма,  лениво  расплывавшегося  в  воздухе.  Мы  наклонились   через
балюстраду, и я увидел  крутой  потрескавшийся склон  скалистого массива, на
вершине  которого  находилась терраса. С моря доносился очень  слабый,  едва
ощутимый ветерок; я  облизнул губы:  на них был солоноватый привкус.  Позади
меня  кто-то восторженно  выругался:  я обернулся - это  был пилот Ериога. У
него горели глаза.
     - Вот что значит старые атомники!
     Я решил, что иллюзия ему понравилась, но он сказал:
     - Вот бы теперь поплавать... А?
     Он оперся о  балюстраду,  как бы раздумывая, не спрыгнуть  ли ему вниз,
потом ударил по ней кулаком и вернулся в зал. Я пошел за ним.
     Людей пока было немного. То, что я в первые минуты, ослепленный блеском
моря, принял за галереи, было б