о  знакомства  некий
моральный инстинкт во мне отвращался  твоими  шуточками  и  поддразниванием,
мерзкими двусмысленностями и намеками, но я видела в тебе большое будущее, а
потому заглушила свои сомнения. Как быстро воскресил их ты, став моим мужем.
   Ты жестоко воспользовался  моей  невинностью,  сделал  меня  соучастницей
содомии еще до того, как я узнала природу этого греха, еще до  того,  как  я
узнала тайные названия неназываемого. Pederastia, manu-stupration,  fellatio
- ты настолько погряз в извращениях, что не щадил даже супружеского ложа. Ты
развратил меня точно так же, как развратил эту дуру, свою сестрицу.
   Узнай общество хоть малую долю известного мне, тебя изгнали бы из Англии,
как прокаженного. В Грецию, в Турцию, к этим твоим катамитам.
   Как легко могла я тебя погубить - да почти так и сделала,  в  пику  тебе,
уязвленная, что ты не понимал и понимать не  хотел,  насколько  глубоки  мои
убеждения. Я нашла себе прибежище в математике и  молчала,  сохраняя  личину
преданной супруги,  потому  что  ты  был  мне  нужен,  я  замыслила  великое
предприятие, осуществить которое могла только руками своего мужа. Я прозрела
верный путь к наибольшему благу для  наибольшего  числа  людей  <Я  прозрела
верный путь к наибольшему благу для наибольшего числа людей... -  не  совсем
точная  цитата  из  шотландско-ирландского  философа  и  моралиста  Фрэнсиса
Хатчесона (1694-1746), одна из максим которого гласит: ?Наилучшим  действием
является то, которое приносит наибольшее счастье наибольшему числу  людей?>,
к благу столь великому, что рядом с ним мои личные желания  не  имеют  ровно
никакого значения.
   Чарльз меня учил. Блестяще одаренный, бесконечно порядочный, далекий  ото
всякой житейской суеты Чарльз, полная твоя противоположность во всем, полный
великих  замыслов,  сверкавший  чистейшим   светом   математической   науки,
абсолютно неспособный к интригам  и  махинациям,  неспособный  к  общению  с
дураками. Он был одарен не меньше Ньютона - но не умел убеждать.
   Я вас познакомила. Сперва ты его ненавидел,  издевался  над  ним  за  его
спиной, а заодно  и  надо  мной  -  за  то,  что  я  показала  тебе  истину,
недоступную твоему пониманию. Я настаивала, просила тебя подумать о чести, б
служении, о собственной твоей славе, о будущем, ожидающем плод чрева  моего,
Аду, нашего странного ребенка. (Бедная Ада, как плохо она выглядит,  слишком
уж много в ней твоего.)
   Но ты обозвал меня бессердечной интриганкой и напился как свинья. Тогда я
изобразила на лице улыбку и спустилась в ад. Какой мукой были для  меня  эти
мерзкие ласки, это скотство, но я позволила тебе делать все, что ты  хочешь,
и простила тебя; я ласкала тебя и целовала, делая вид, что счастлива.  И  ты
разревелся, как маленький, ты  прямо  лучился  благодарностью  и  говорил  о
неумирающей любви и единении душ, пока не устал от этой болтовни.  Тогда  ты
захотел сделать мне больно и начал рассказывать  ужасные,  немыслимые  вещи,
чтобы вызвать у меня отвращение, чтобы я в ужасе бежала,  но  я  не  боялась
больше ничего, эта ночь меня закалила.  И  я  прощала  тебя,  и  прощала,  и
прощала, а потом тебе не в чем было уже признаваться, ты вывернул свою  душу
наизнанку, вытряхнул на меня всю ее грязь и тебе нечего было больше сказать.
   Пожалуй, после этой ночи ты меня  уже  стал  побаиваться,  немного  -  но
все-таки побаивался, и это пошло  тебе  на  пользу.  А  я  после  этой  ночи
перестала мучиться, я научилась играть в твои  ?маленькие  игры?,  играть  и
выигрывать. Вот какой ценой сумела я обуздать в тебе зверя.
   И если есть Судия в мире ином - хотя я в это больше и не верю, нет у меня
полной, беззаветной веры, и все же иногда в трудные моменты, в моменты вроде
этого, мне кажется, что я чувствую на себе  взгляд  бессонного,  всевидящего
ока, чувствую страшный гнет его всеведения и всепонимания, - если  есть  он,
этот Судия, то ты и не  пытайся,  милорд  супруг,  водить  его  за  нос.  Не
похваляйся  величественностью  своих  грехов,  не   требуй   тяжким   трудом
заслуженного проклятия, ибо как же мало знал ты все эти годы. Ты, величайший
министр величайшей в истории человечества империи, ты робел, ты был слаб, ты
шарахался от ответственности.
   Это что, слезы?
   Слишком уж многих мы с тобой убили...
   Мы? Не мы, а я - это я принесла в жертву  свою  добродетель,  свою  веру,
свое спасение, сожгла их в черный пепел  на  алтаре  твоего  тщеславия.  Ибо
сколько бы ты ни болтал о  корсарах  и  Бонапарте,  в  самом  тебе  не  было
стержня, не было стали. Ты плакал от одной только мысли, что нужно вздернуть
этих ничтожных луддитов,  не  решался  надеть  кандалы  на  злокозненного  и
сумасшедшего Шелли - пока я тебя не заставила. И когда из  наших  учреждений
стали приходить  отчеты  с  намеками,  просьбами,  а  затем  и  требованиями
предоставить им право уничтожать врагов Англии,  это  я  их  читала,  это  я
взвешивала человеческие жизни, я  подписывалась  твоим  именем,  ты  же  тем
временем пил и жрал и  обменивался  шуточками  с  этими  людишками,  которых
называл друзьями.
   А теперь эти идиоты похоронят тебя, а меня небрежно оттеснят  в  сторону,
будто я - ничто, будто я ничего не совершила, и все это из-за того,  что  ты
умер. Ты их кимвал  звучащий  <Кимвал  звучащий  -  1-е  Коринф.  13:1>,  их
размалеванный идол. Кошмарные, из грязи произрастающие корни истории  так  и
останутся во тьме, истина исчезнет бесследно. Истину зароют в землю,  вместе
с твоим раззолоченным саркофагом.
   Нужно выкинуть из головы эти мысли. Я  плачу.  Они  считают  меня  старой
дурой. Но  разве  не  было  каждое  наше  преступление  возмещено  сторицей,
возмещено благом для общества?
   Услышь меня, Судия. Око, загляни в глубины моей души. И если я виновна  -
даруй  мне  милость  свою.  Я  не  искала  удовольствия  во  всем  том,  что
приходилось мне делать. Клянусь тебе, я не искала удовольствия.

МАСТЕР ЭМЕРИТУС ВСПОМИНАЕТ ВЕЛЛИНГТОНА

   (Emeritus (лат.) - находящийся в почетной отставке)

   Красноватое  тление  обессиленного  газового  рожка.  Гулкое,   ритмичное
бряцание и визг ?проходческой  торпеды?  Брюнеля.  Тридцать  шесть  штопором
свитых клыков из лучшей бирмингемской стали с неустанной энергией вгрызаются
в зловонный пласт древней лондонской глины.
   Обеденный перерыв, мастер-сапер Джозеф Пирсон достал из  жестяного  судка
солидный кусок мясного, пропитанного застывшим соусом пирога.
   - Да, я встречался с великим Мэллори. - Его  голос  гулко  отражается  от
клепаных чугунных тюбингов, похожих на ребра кита. - Не то чтобы  нас  вроде
как познакомили, но это точно был он, левиафанный Мэллори, - что я, не видел
его снимков в газетах? И он был совсем близко, ну вот вроде как ты  от  меня
сейчас. ?Лорд Джеффериз? - говорит он мне, а сам весь удивленный и  злой.  -
Знаю я Джеффериза! Долбаный ублюдок, тюрьма по нему плачет!?
   Мастер Пирсон победно ухмыляется, в  красном  свете  тускло  поблескивают
золотой зуб и золотая серьга.
   - И чтоб мне провалиться, если этому Джефферизу не  загнали  полсапога  в
зад сразу, как только смрад кончился, и не посмотрели, какой он там  ученый.
Уж это все он и сделал, левиафанный Мэллори, тут уж и к бабке не ходить. Вот
уж кто точно аристократ от природы, так это он, Мэллори.
   - Я видел этого бронтозавруса, - кивает  подмастерье  Дэвид  Уоллер;  его
глаза блестят. - Мощная штука!
   - Я сам работал в туннеле в  пятьдесят  четвертом,  когда  наткнулись  на
слоновьи зубы. - Мастер Пирсон, сидящий на  втором  ярусе  лесов,  закрывает
судок,   покачивает   тяжелым   резиновым   сапогом   и   чуть   ерзает   на
водонепроницаемой циновке, вытаскивая из кармана шахтерской  робы  небольшую
бутылку. -  Французская  шипучка,  Дэви.  Ты  же  первый  раз  внизу,  нужно
отметить.
   - Но ведь это же не положено, сэр? Это же против инструкций?
   Пирсон извлекает пробку - без хлопка, без пены.
   - Хрен с ним, - подмигивает он, - это ж твой первый, второго  первого  не
будет.
   Вытряхнув из жестяной кружки мелкие чаинки, он наполняет ее шампанским.
   - Выдохлось, - огорченно вздыхает подмастерье Уоллер.
   - Давление, салага, -  смеется  Пирсон,  потирая  мясиситый,  с  красными
прожилками нос. - Подожди, пока поднимешься на поверхность.  Вот  тогда  оно
вспенится прямо у тебя в кишках. Запердишь, как жеребец.
   Подмастерье Уоллер осторожно отхлебывает из кружки. Сверху доносится звон
железного колокола.
   - Клеть спускается, -  говорит  Пирсон,  торопливо  затыкая  бутылку.  Он
заталкивает ее в карман,  допивает  шампанское,  вытирает  тыльной  стороной
ладони рот.
   Сквозь  мембрану  из  провощенной   кожи   с   клоачной   медлительностью
продавливается заостренная, как  пуля,  клеть.  Достигнув  дна,  она  шипит,
скрипит и останавливается.
   Выходят двое. На  старшем  бригадире  обычная  шахтерская  роба,  кожаный
фартук и каска. Второй, высокий седовласый старик, одет в черный  фрак,  его
блестящий цилиндр обвязан черным шелковым крепом,  черный  атласный  галстук
заколот крупным, с голубиное яйцо, бриллиантом  или  -  тусклый  красноватый
свет не позволяет сказать уверенно -  рубином.  Старик  освещает  себе  путь
латунным фонарем, его брюки, так же как  и  брюки  бригадира,  заправлены  в
высокие, по колено, резиновые сапоги.
   - Великий Мастер Эмеритус, -  испуганно  выдохнул  Пирсон,  вскакивая  на
ноги. Подмастерье Уоллер следует его примеру.
   Они стоят навытяжку и смотрят сверху вниз, как  Великий  Мастер  идет  по
туннелю к вгрызающейся в грунт ?торпеде?. Великий  Мастер  их  не  замечает,
разговаривает только с бригадиром, холодно  и  властно.  Он  освещает  узким
лучом света недавно уложенные тюбинги, проверяет крепежные болты, уплотнение
швов. У фонаря нет  обычной  ручки  -  Великий  Мастер  несет  его,  зацепив
блестящим стальным крючком, высовывающимся из пустого рукава.
   - Странно он как-то одет, - еле слышно шепчет Уоллер.
   - Он все еще в трауре, - так же тихо отвечает Пирсон.
   - А-а, - кивает подмастерье, глядя на Великого Мастера. - Так долго?
   - Он же Великий, то есть Мастер, он же был с лордом Байроном вроде как  в
друзьях. И лорда Бэббиджа, и его он тоже знал. Еще со смутных времен,  когда
все они прятались от веллингтоновской полиции. Они ж тогда и  лордами-то  не
были - ну там, если и были, то не такими, как потом, настоящими радикальными
лордами - так просто,  мятежники  и  подстрекатели,  и  за  поимку  их  была
награда. Так Великий Мастер, он спрятал их в шахте - это был прямо настоящий
партийный штаб. Радикальные лорды не забыли этой помощи, какую он им оказал,
вот почему мы и есть считай что главный радикальный профсоюз.
   - А-а...
   - Он же, Дэйви, он же великий человек! И  железом  закрепить,  и  порохом
взорвать - он во всем самый лучший. Таких больше бабы не рожают...
   - Так ему что же, уже под восемьдесят?
   - И все еще как огурчик.
   - А нам нельзя, сэр, как вы думаете - может, спустимся вниз, посмотрим на
него поближе? Может, я даже пожму этот его знаменитый крюк?
   - Хорошо,  парень,  только  ты  это,  чтобы  прилично.  Безо  всяких  там
ругательных слов.
   Они спускаются на дощатый настил, торопятся догнать Великого Мастера.
   Грохот ?торпеды? неожиданно переходите вой. Начинается суматоха  -  такое
изменение тембра чаще всего грозит  неприятностями,  на  пути  попался  либо
плавун, либо подземная река, либо еще какая гадость. Пирсон и подмастерье со
всех ног несутся в забой.
   Из-под тридцати шести острых стальных буров летят ошметки  мягкой  черной
грязи, они  ложатся  в  вагонетки  откатчиков  жирными,  быстро  оплывающими
комками. Время от времени звучат вялые, приглушенные  хлопки  -  вскрываются
газовые карманы. Но все вроде бы обошлось - в туннель не рвется, сметая  все
на своем пути, вода, не ползет вязкая, неудержимая  масса  плавуна.  Рабочие
осторожно  двигаются  вперед,  поближе  к  Великому  Мастеру;  яркий,  резко
очерченный луч его фонаря  медленно  двигается  по  фронтальной  поверхности
забоя.
   В зеленовато-черной грязи проступают желтоватые комья, похожие на  плотно
утоптанный снег.
   - Это чего, кости? - говорит один  из  рабочих,  морщась  от  неприятного
гнилостного запаха. - Ископаемые какие-то...
   Гидравлика ?торпеды? резко вдавливает ее в мягкую, почти  не  оказывающую
сопротивления массу, кости летят в забой сплошным потоком.
   - Кладбище! - кричит Пирсон. - Мы нарвались на кладбище!
   Но слишком уж глубоко проложен туннель, и слишком уж  густо  лежат  здесь
кости, перепутанные, как сучья в  буреломе,  и  не  зря  к  гнилостной  вони
примешивается острый запах серы и извести.
   - Чумная яма! - в ужасе  кричит  бригадир,  и  рабочие  бросаются  прочь,
оступаясь и падая.
   Бригадир сбрасывает пар, раздается громкое шипение, ?торпеда? вздрагивает
и замирает.
   За все это время Великий Мастер не шелохнулся.
   Он отставляет фонарь, ворошит своим крюком груду  выброшенной  ?торпедой?
земли, подцепляет за глазницу череп, вытаскивает его, осматривает.
   - Вот так вот. - Его голос гулко прорезает  мертвую  тишину.  -  Жил  ты,
жил...

АЗАРТНАЯ ЛЕДИ ПРИНОСИТ НЕСЧАСТЬЕ

   - Азартная леди - несчастье  для  всех  своих  близких.  Когда  игральные
машины вытряхнут ее  сумочку,  она  тайком  относит  свои  драгоценности  на
Ломбард-стрит, чтобы вновь и вновь искушать фортуну суммами, полученными  от
ростовщиков! Потом, к огорчению горничных, она распродает свой гардероб; она
превышает кредит у тех, с кем ведет дела, отдает свою честь на откуп друзьям
в призрачной надежде отыграться.
   Игорная лихорадка равно губительна как для рассудка, так  и  для  эмоций.
Насколько горячечны, нездоровы надежда и страх, радость и гнев, сожаление  и
досада, вспыхивающие в тот момент, когда переворачивается карта, срываются с
места сверкающие машины, выбрасываются  игральные  кости!  Кто  не  вспыхнет
негодованием от одной уже мысли, что женские чувства,  из  века  посвящаемые
детям и мужу, извращаются столь мерзостным образом. Глубочайшая скорбь, вот,
что испытываю я, когда смотрю, как мучительно бьется Азартная Леди в  тисках
своей недостойной, греховной страсти, когда вижу ангельское  лицо,  пылающее
бесовской одержимостью!
   По неисповедимой мудрости  Господней  почти  все,  что  развращает  душу,
разлагает также  и  плоть.  Запавшие  глаза,  осунувшееся  лицо,  мертвенная
бледность - вот они, непременные признаки играющей женщины. Ее утренний  сон
не в силах возместить низменные  полночные  бдения.  Я  долго  и  пристально
вглядывался в лицо Азартной Леди. Да,  я  внимательно  наблюдал  за  ней.  Я
видел,  как  в  два  часа  ночи  ее,  полумертвую,  силой  уводили   из   ее
крокфордского игорного ада, призраком казалась она в нечистом сиянии газовых
ламп...
   Прошу вас, вернитесь на место, сэр. Вы - в Доме Господнем.  Должен  ли  я
понимать ваши слова как угрозу, сэр?  Да  как  вы  смеете!  Мрачные  времена
наступили, поистине черные времена! Я  говорю  вам,  сэр,  как  говорю  всем
собравшимся здесь прихожанам, как скажу всему свету, что я все это видел,  я
многажды  наблюдал,  как  ваша  королева  машин  предается  этим   мерзейшим
беспутствам...
   Помогите! Остановите его! Остановите!  Боже,  меня  застрелили!  Я  убит!
Убивают! Неужели никто не может его остановить?!

ВЫБОР ЗА ВАМИ, ДЖЕНТЛЬМЕНЫ

   (В разгар парламентского кризиса  1855  года  лорд  Брюнель  созвал  свой
кабинет министров и обратился к нему с речью.  Выступление  премьер-министра
записано его личным секретарем в стенографической системе Бэббиджа.)
   Джентльмены, я не могу припомнить ни  единого  случая,  когда  какой-либо
представитель партии или  кабинета  министров  вступился  бы  -  пусть  даже
случайно - за меня в стенах  парламента.  Я  не  обижался,  не  жаловался  и
терпеливо ждал, делая то малое, что было в  моих  силах,  чтобы  защитить  и
расширить мудрое наследие покойного  лорда  Байрона,  залечить  безрассудные
раны, нанесенные нашей партии чрезмерным усердием молодых ее членов.
   Но ни малейших изменений в том  презрении,  с  которым,  судя  по  всему,
относитесь ко мне вы, уважаемые джентльмены, так и не последовало. Напротив,
последние  два  дня  в  Парламенте  оживленно  обсуждается   постановка   на
голосование вопроса о недоверии,  с  особым  упором  на  недоверие  к  главе
правительства. Эта дискуссия была отмечена более чем  обычными  нападками  в
мой адрес, и ни один из вас, членов моего кабинета, не сказал ни слова в мою
защиту.
   Как в подобных обстоятельствах можем  мы  успешно  расследовать  дело  об
убийстве  преподобного   Алистера   Роузберри?   Постыдное,   атавистическое
преступление, злодейски совершенное в стенах христианской церкви,  запятнало
репутацию партии и правительства, а также  возбудило  серьезнейшие  сомнения
относительно  наших  намерений  и  нашей  честности.  И  как  же  сможем  мы
искоренить преступные тайные общества, чья сила и дерзость  возрастают  день
ото дня?
   Господь свидетель, джентльмены, что я никогда не искал настоящего  своего
поста. Более того, я сделал бы все, что угодно, совместимое с  моей  честью,
чтобы его избежать. Но я должен либо быть хозяином в парламенте, либо уйти в
отставку  -  предоставив  нацию  так  называемому  руководству  людей,   чьи
намерения  стали  за  последнее  время  абсолютно  ясными.  Выбор  за  вами,
джентльмены.

СМЕРТЬ МАРКИЗА ГАСТИНГСА

   Да, сэр, два пятнадцать точно - и никаких ошибок быть не может, поскольку
у нас установлены патентованные табельные часы ?Кольт и Максвелл?.
   Я услышал негромкий такой звук, словно что-то капает, сэр.
   На мгновение я решил, что протекла крыша, совсем позабыв, что ночь ясная.
Дождь, подумал  я,  только  это  меня  и  встревожило,  сэр,  -  мысль,  что
сухопутный левиафан пострадает от сырости, поэтому я посветил фонарем вверх,
и там висел этот бессчастный негодяй, и все шейные позвонки левиафана были в
крови, и вся, как она там, арматура,  которая  поддерживает  этого  зверюгу,
тоже. А голова его вся была расшиблена, сэр, да там, считай, и не  было  уже
никакой головы. Он висел там, запутавшись ногами  в  каких-то  ремнях,  и  я
увидел блоки и веревки, туго натянутые, и  они  уходили  во  тьму  огромного
купола, и это зрелище так меня поразило, сэр, что я  уже  поднял  тревогу  и
только потом заметил, что у левиафана нет головы.
   Да, сэр, я думаю, так оно и было - то есть, как  они  это  устроили.  Его
спустили с купола, и он там делал свое дело в темноте: останавливался, когда
слышал мои шаги, а потом снова  принимался  за  работу.  Долгая  работа,  на
несколько часов, ведь им нужно было сперва установить свои блоки. За смену я
несколько раз проходил под этим самым местом. А когда он ее отломал, голову,
сэр, кто-то другой вытащил ее наверх  и  наружу,  ведь  они  сняли  одну  из
панелей купола. Но что-то там у них оторвалось, наверное, или  соскользнуло,
и он полетел вниз, прямо на  пол,  у  нас  там  самый  лучший  флорентийский
мрамор. Мы нашли то место, где разлетелись его мозги, сэр, хотя лучше бы  об
этом забыть. И потом я припомнил какой-то шум, сэр, это когда он,  наверное,
упал, но никакого крика не было.
   А еще, сэр, меня что поразило  больше  всего,  так  это  как  они  втихую
подтянули его снова наверх и оставили  там  висеть,  как  кролика  в  мясной
лавке, а сами смылись со своей добычей по крыше. Сколько же в этом подлости,
сэр, вы согласны?
   Кеннет Рейнольдc, ночной сторож Музея практической геологии, показано под
присягой перед следователем Дж. Г. Питерсом,
   Боу-стрит, ноябрь 1855 года.

ВЕРЬТЕ МНЕ ВСЕГДА

   Мой дорогой Эгремонт!
   Я глубоко сожалею, что сложившиеся на данный момент обстоятельства лишают
меня возможности  и  надежды  использовать  в  дальнейшем  ваши  неоспоримые
способности во благо партии и правительства.
   Вы, без сомнения, поймете, что мое признание всей сложности ваших  личных
обстоят