ый в кабинете школьного врача.
     Я,  как  командующий  учением,  сидел  в  комнате  комитета  комсомола,
принимал  донесения  и  не  мог никуда  отлучиться. Как  в  той  же  комнате
оказалась Оля,  не помню. Возможно, принесла какое-то донесение  и сказалась
"раненой". Тревога длилась долго,  мы были одни. Молчали, говорить было не о
чем.  И тут, видимо со скуки  (донесения  были  редки), мне пришла в  голову
шальная мысль - попытаться выведать ее "тайну". Для  этой цели, уверенный  в
ее влюбленности, я поцеловал ее в губы. При этом думал: "Зачем это? Ведь мне
вовсе  не  нравится эта странная девушка.  Видела бы Иринка..." С удивлением
отметил, что  она не ответила мне - ее губы оставались неподвижными. Но и не
отстранилась!  Поцелуй  этот   остался  единственным.  Дорога  к  тайне   не
открывалась.
     До самого конца регулярных школьных занятий между нами больше ничего не
было. Надвигались выпускные экзамены.  Накануне их первого дня комсомольский
актив  -  человек  пять-шесть - решил  на всю ночь  остаться в  школе, чтобы
украсить ее. Мыли  окна и двери классов, где должны были проходить экзамены.
В раздевалке у входа и по всем подоконникам третьего этажа расставили цветы,
купленные  в тот же  вечер. Повесили плакаты с  пожеланиями успеха. Работали
весело, с  энтузиазмом,  сами  удивляясь своему "подвигу" (ведь наутро  надо
было писать сочинение). Гасилов тоже провел с нами всю эту короткую июньскую
ночь.
     И еще вместе с нами работала Оля. Она оказалась на редкость проворной и
исполнительной девочкой. Тряпки, краски, букетики цветов  - все оживало в ее
быстрых  руках.  Когда с рассветом мы уходили из школы, я поблагодарил ее за
помощь. Она  опять улыбнулась,  но теперь уже не загадочно, а просто выражая
радость  причастности  к  совместно совершенному  хорошему  делу.  И  я тоже
взглянул на нее совсем другими глазами. Пустое любопытство  заменили  теплое
чувство признательности и искренняя симпатия.
     Потом были  выпускные экзамены. Я окончил школу с аттестатом  отличника
(медалей   тогда   еще  не   придумали),  отнес  его  в   приемную  комиссию
Энергетического института  и через пару дней был  зачислен студентом первого
курса  факультета  гидроэлектростанций.  После  чего  уехал  куда-то  на  юг
отдыхать...
     В  институте я  учился легко.  Самым  страшным  предметом  у  нас  было
черчение. Преподаватели - два "свирепых брата" Бузниковы  -  имели одну и ту
же  садистскую привычку.  Когда студент приходил им сдавать очередной "лист"
(полноразмерный лист ватмана, заполненный обведенными тушью чертежами, а это
добрая   пара   недель   кропотливой   работы),   то,    обнаружив   ошибку,
варвар-преподаватель исправлял  ее жирным  красным карандашом.  Стереть  его
было невозможно. Весь  лист приходилось чертить  заново. А у меня ошибок  не
бывало! Более того, даже эти вандалы не могли удержаться от похвалы качеству
моей работы. Видимо, сказывался некий прирожденный талант. Недаром мой  отец
и старший брат выбрали профессию архитектора.
     Благодаря   успехам  в  черчении  у   меня  оставалось  довольно  много
свободного времени. Я пользовался им, чтобы наведаться в школу - посмотреть,
как мой преемник на посту секретаря продолжает начатые мной дела. Каждый раз
я встречал Ольгу. Она по-прежнему льнула ко мне.  И  я, вспоминая ту  ночь в
школе,  уже  не оставлял без  внимания  ее загадочное  для меня  чувство. Мы
прогуливались по Петровке, я провожал ее. На прощание целовались.  Иногда ее
губы порывисто, словно нарушая какой-то запрет,  отвечали мне. Во время этих
прогулок я с  увлечением рассказывал  ей об институте, советовал поступать в
него же. А она почти все время молчала. Помню раз - это было 1 мая 1941 года
- мы  идем  по  иллюминированной  улице Горького мимо витрин  магазинов, где
выставлены архитектурные проекты новых строек. Я спрашиваю ее:
     -  Почему ты  все молчишь,  Оля?  Почему  никогда  не говоришь  со мной
откровенно о том, что ты чувствуешь?
     - Я открою свое сердце тогда, когда поверю тебе, а сейчас не верю.
     Оля права. Ведь я продолжаю  встречаться  с  Иркой. Правда, редко. И по
большей части эти встречи кончаются размолвками. Ирка  стала  такой нервной!
Мы спорим  о целесообразности нашей  -  разумеется,  временной -  "дружбы" с
фашистской Германией.  Я не разделяю ее тревоги,  хотя тревога уже носится в
воздухе.
     -  Если мы выступим сейчас  против  Гитлера, -  говорю я, - то  Англия,
Франция и США немедленно заключат с ним союз против нас. Вспомни Мюнхен. Все
они империалисты и больше всего ненавидят и боятся СССР.
     - Но если  мы будем оставаться в стороне, - возражает Ира,  - то Гитлер
быстро добьет Францию, поставит своими ракетами  на колени  Англию. США,  не
имея базы в Европе, вмешаться не смогут, и Германия, опираясь на все ресурсы
покоренной  Европы, обрушится на нас.  А насчет союза империалистов, как  ты
выражаешься, я сильно сомневаюсь. Если не правители, то  народы Европы и США
прекрасно понимают, что такое фашизм и чем он им грозит в будущем.
     -  Ты веришь, что народы могут помешать  своим правителям  и генералам?
Веришь в демократию?
     - Да, верю.
     - А я - нет. Все это одна вывеска!
     Мы  больше не понимаем друг  друга! А  может быть она  чувствует, что у
меня появилась другая  девушка?... И эта моя  холодность к ней как к женщине
(добавлю я сейчас).
     Тем временем мы ездим с Олей в тот же Парк культуры, катаемся на речном
трамвае по Москве-реке. Она по-прежнему молчит, но слушает меня внимательно.
Мне с ней легко - никаких  проблем! И я "заливаюсь соловьем". Не перед Иркой
же  мне похваляться студенческой  вольницей!  А тут еще обида  на нее за эту
злополучную прогулку за город с Яшей...
     Но время от  времени мне  становится  стыдно. Зачем  я  морочу  девушке
голову? Зачем целуюсь с ней? Ведь  это все то же любопытство, та же загадка.
Я же не люблю ее! Наконец решаюсь сказать ей, что нам  лучше не встречаться.
И неожиданно слышу в ответ:
     -  Если мы  не будем  встречаться,  я брошу  школу и  не  буду  сдавать
экзамены.
     Я  ей  верю.  Эта  странная девушка  может выкинуть и такое. Бог с ней!
Подожду конца  экзаменов. Остается  одна неделя. Но вот экзамены  закончены.
Прошел  и выпускной бал... Еще небольшая  отсрочка: 20-го июня у Ольги  день
рождения.  Отмечать  будут  у нее дома в субботу  21-го. Не  буду портить ей
праздник. Серьезно поговорим потом...
     Этого "потом" не случилось. 22-го июня началась война...
     Хорошо помню первую воздушную тревогу. Как потом сообщили - учебную. За
ней вскоре последовала вторая. Думали,  что тоже учебная, пока высоко в небе
не появились немецкие  самолеты-разведчики. Оба раза было жутковато и вместе
с  тем почему-то весело. Спорили о том, продлится ли война три-четыре месяца
или  Красная Армия  разгромит  фашистов раньше.  Я  досадовал, что  не  буду
участвовать в  этом  разгроме.  Всех ребят  из  моего класса  уже призвали в
армию, а мне еще не исполнилось восемнадцать лет.
     Затем немцы стали неожиданно быстро продвигаться. Появились слухи,  что
все самолеты нашего переднего эшелона  уничтожены на аэродромах, потому  что
не могли взлететь. Кто говорил, что не завезли бензин (измена?), а кто - что
весь  летный  состав  был  в увольнительной по  случаю  воскресенья.  Газеты
сообщали  о  парашютных  десантах,  о "психических  атаках"  пулеметчиков на
мотоциклах. Они мчались по  дорогам, стреляя наугад, чтобы посеять панику. О
трех месяцах уже никто не вспоминал. Стали вводить  затемнение.  В остальном
город  жил  еще своей обычной  жизнью.  Вузы начали  прием  заявлений. Начал
занятия и наш второй курс. Но вскоре было объявлено, что 1 июля нас отправят
на  "трудфронт" -  рыть  противотанковые  рвы.  В тот  же  день отправляли в
Ростовскую  область  эвакуированных из Москвы  детей, под  надзором девочек,
окончивших  нашу школу. В их числе была и  Оля, успевшая  до  отъезда подать
документы в  энергетический институт. Ни  с Олей, ни с Ирой  я не успел даже
толком попрощаться...
     Наш эшелон отправился  вечером с запасного пути Рижского вокзала. Ехали
в товарных  вагонах ("теплушках").  Спали вповалку на  деревянных нарах и на
полу.  Следующий  день  был  солнечным,  жарким,  совсем  мирным.   Мелькали
телеграфные  столбы.  Рядом  с вагонами  бежали, то стремительно  падая,  то
взмывая вверх, линии проводов. Дверь теплушки была отодвинута. Мы по очереди
сидели на полу в ее проеме, свесив ноги и держась руками за деревянный брус,
пересекавший проем  двери. Нас  обдувал  теплый ветер.  Было хорошо  и  лишь
чуть-чуть  тревожно. Долго стояли в Ржеве. Потом по другой дороге поехали на
юг.  Проехали Вязьму и  снова повернули на запад. Выгрузились уже вечером на
станции Издешково. Колонной человек в  шестьсот  прошли  к  длинной,  пустой
грузовой  платформе и  расположились  там  на ночлег под двускатной  крышей,
опиравшейся  на  редко стоящие  железные столбы. Командиры  взводов  раздали
сухой паек. Я  с чайником сбегал  на станцию  за  кипятком.  Пока поужинали,
стемнело. Только  небо еще  оставалось светлым. Стали  укладываться спать, и
тут  где-то рядом, забили  зенитки. Самолетов не было видно, но в  перерывах
между выстрелами  явно  слышался низкий,  чуть звенящий гул  моторов.  Потом
слева  над краем  крыши нашей  платформы и довольно высоко  появилось первое
звено немецких бомбардировщиков. За ним второе и третье. Светлые, освещенные
заходящим  солнцем машины четко вырисовывались  на  фоне еще более  светлого
неба. Казалось, они плывут медленно, не обращая внимания на суетливую пальбу
зениток.
     Вдруг первое звено стало  круто  разворачиваться  вправо  и,  снижаясь,
пошло  прямо на нас. Я  понял, что  сейчас начнут бомбить. Мы  располагались
посередине  широкой  платформы. Поэтому самолеты вскоре скрылись за краем ее
крыши. Тем временем начало  разворачиваться второе звено. Я подумал, что мне
не страшно и значит я не трус. Но все же прижался к цементному  полу и укрыл
голову  под  рюкзак.  Мне  показалось,  что  прошло  много  времени и немцы,
наверное,  пролетели  над  платформой,  когда  раздались  первые  взрывы. Не
оглушительные. Вероятно, бомбы упали  далеко.  Потом последовали еще взрывы.
Как будто ближе. В перерывах между ними мы слышали, как часто, захлебываясь,
били зенитки.  Затем  взрывы прекратились.  Зенитки  полаяли  еще  несколько
секунд  и  смолкли.  На  мгновение стало  совсем  тихо. Потом  зашевелилась,
загалдела  вся  платформа.  Каждый  спешил  рассказать,  как  он  совсем  не
испугался.  Только голоса  были более  громкими  и  руки  чересчур энергично
двигались, показывая, как летели  самолеты и  откуда били зенитки. Потом все
понемногу успокоились, затихли, и остальная часть ночи прошла спокойно, хотя
где-то на станции полыхал пожар...
     Утром стало известно, что по радио будет  выступать Сталин. На одном из
столбов  платформы  висел  динамик.  Когда  такой  знакомый  голос произнес:
"Товарищи, братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои..." у меня спазмой
сдавило горло.  Сталин  был  с  нами, здесь,  рядом! Я слышал,  как в паузах
булькает  вода  в  стакане.  Чувство  любви,  преданности  Родине  и Сталину
переполняло все мое существо...
     Днем  колонна  построилась и  проселочными дорогами направилась к месту
работы. Расположились  лагерем в хозяйственных постройках  соседней деревни.
Весь отряд  нашего  факультета  поместился  в  одном  большом  сарае.  Стали
сооружать  очаг  из кирпичей, оказавшихся  в складе  неподалеку.  Из деревни
приволокли котел. После обеда грузовик привез лопаты, и командиры отрядов во
главе с каким-то военным отправились намечать линию будущего рва. Подъем был
назначен на шесть часов утра...
     Копать  начали  весело, наперегонки. Но уже к  обеду  здорово устали. У
многих, в том  числе и у  меня, на  руках появились водяные мозоли. Командир
отряда добыл в деревне рукавицы, но все равно каждый бросок лопаты был очень
болезненным.  К  вечеру  едва  дотащились  до  своего  сарая.  Даже  есть не
хотелось.  Наутро так ломило спину и  руки, что  насилу поднялись. Такими же
тяжелыми были и  следующие  дня три. Но работа шла  (по  двенадцать  часов в
день),  ров обозначился  и  темной, трехметровой ширины лентой уходил в  обе
стороны к соседним отрядам.
     Потом стало легче, спина пообвыкла, кожа на руках загрубела,  появилась
сноровка. Когда углубились метра  на два,  пошла  жирная, красноватая глина.
Копать ее было удобно - лопата отрезала ровный, блестящий пласт. Но зато эти
пласты стали куда  увесистей, чем земля. А до  контрольной  глубины  в три с
половиной  метра  оставалось  еще копать и  копать!  Ребят послабее командир
нашего отделения поставил откидывать  глину  от  края рва.  А я и  еще  двое
студентов  кидали  ее  со  дна. Теперь  каждый бросок  приходилось делать  с
замахом, так, чтобы  пласт глины  с  шорохом соскальзывал  с  лопаты и летел
высоко вверх на кромку рва. Это стало нашей специальностью. По мере того как
ров  продвигался,  мы  переходили с одного придонного участка  на  другой. Я
гордился  своей ответственной ролью,  но  к вечеру уставал  до  смерти, хотя
спину и руки по утрам уже не ломило.
     Перед  сном  мы с моим корешем  Витей  Киреевым, лежа  на соломе  возле
сарая,  глядели  в  прозрачную  высь  предзакатного  неба  и  разговаривали.
Вспоминали Москву.  Дом  за  домом  мысленно проходили по знакомым улицам...
Почти  каждый  вечер,  в  одно  и  то  же  время  над  нами  шли  на  Москву
бомбардировщики. Им никто не мешал. Они ровно,  уверенно, хотя из-за большой
высоты  и  негромко,  гудели  моторами.  Часа  через два, уже  ночью, летели
обратно. Мы с Витькой гадали, насколько  успешны их налеты. Из Москвы вестей
не  было. Конечно, подступы  к ней  охраняют  и зенитки,  и истребители.  Но
самолетов было много, и какие-то,  наверное, прорывались к городу.  За своих
близких мы не тревожились - рядом было метро. А вот не знать, что с городом,
велики  ли  разрушения,  много  ли  жертв  бомбардировок  было  тяжело.  Все
сходились на том,  что невелики и немного, но  поручиться за  это,  конечно,
никто не мог.
     Так прошел весь июль.  Мы дважды переходили  на новое место. Очерченная
густой тенью, линия  рва тянулась насколько хватало глаз. Странное  дело - я
почти совсем не думал об Ирине. И не потому, что она оказалась права: Гитлер
коварно  обманул  Сталина.  Просто последние воспоминания о встречах с Иркой
были безрадостными. А хотелось вспоминать что-то хорошее, теплое и легкое, к
чему можно будет вернуться после  войны. В этом плане образ Ольги постепенно
обрел черты  необыкновенной привлекательности. Как я мог думать расстаться с
ней? Ведь она меня любит беззаветно. И я ее люблю! Я писал ей нежные письма,
хотя  и не  мог  их  отправить - никакая  почта нас не обслуживала.  Но  мне
становилось легче, когда я писал. Переносился мысленно в ее комнатку, где мы
целовались,  гулял  с  ней  по  аллеям парка.  И  она приветливо  и радостно
улыбалась мне...
     Но вот в конце месяца я случайно узнал, что  в  деревню, находившуюся в
нескольких километрах от нашей, прибыла колонна студентов 1-го  медицинского
института.  И все во мне вдруг всколыхнулось. Ярко вспомнился тот бесконечно
счастливый  школьный  год.  Что  если  Иринка  там,  в  этой  колонне? Шансы
невелики.  У нас девушек на трудфронт не очень-то брали.  Но  в  медицинском
большинство студентов - девчонки. Может  быть, их поставят на  другую, менее
тяжелую  работу.  Я не  находил  себе  места. Удалось выяснить,  что  медики
остановились  на большой  привал,  будут  обедать, а  потом уйдут.  Я  решил
сбегать  туда.  Отпросился  у командира  взвода и побежал.  Меня лихорадило:
неужели опоздаю? В котором часу они встали на привал, я не знал. Быть может,
сейчас  они  уже  уходят.  Старался бежать  быстро, но  так,  чтобы не сбить
дыхания. И все  же  начинал  задыхаться.  Пот лил  градом, сердце колотилось
отчаянно.  Поневоле переходил на быстрый шаг.  Но беспокойство подстегивало.
"Жалеешь себя, - говорил я вслух, - а она уйдет и мы, может быть, никогда не
увидимся! Тряпка!  Беги -  не помрешь!" И я снова пускался бежать.  И  снова
через несколько сотен шагов, когда в глазах темнело, переходил на ходьбу.
     Предположение,  что  мы  можем  никогда  не  увидеться, имело под собой
некоторое основание. Дня за два до  того впереди линии нашего рва, на берегу
небольшой  речушки,  появились  красноармейцы.   Они  начали  рыть  окопы  и
устраивать  огневые точки.  Стало ясно,  что  раз уж здесь  начали  готовить
резервную  линию   обороны,  значит  немцы  близко.  Ров  был  почти  готов,
оставались только  перешейки между участками соседних колонн, которые должны
были  срыть в последнюю  очередь, так как по ним еще проходили к фронту наши
автомашины. (Потом говорили, что по  этим перешейкам прошли немецкие танки).
Ожидалось, что скоро студентов вернут  в Москву. Мы с Витькой решили просить
командира  воинской  части, рывшей окопы, взять нас к себе. Оба хорошо знали
винтовку и хорошо стреляли в тире...
     ...Когда я уже буквально падал от изнеможения, дорога вышла из леса  на
опушку и невдалеке на пригорке я увидел деревню. Колонна была еще там. Чтобы
отдышаться,  я уже не побежал, а пошел к деревне.  Сначала быстро, потом все
медленнее, страшась узнать, что  Иринки нет среди  студентов, хотя с  самого
начала был к этому готов... Она была там!
     Самого  момента нашей встречи я почему-то  не могу вспомнить, но хорошо
помню, что было потом. Колонна должна  была отправиться через  полчаса. Мы с
Ирой вышли  за деревню и пошли по дороге  среди высокой, пыльно-желтой, сухо
шелестящей  пшеницы.  Поле  было большое, окаймленное лесом.  Солнце палило,
безоблачное  небо  было  подернуто  дымкой.  Мы шли,  взявшись  за  руки,  и
говорили,  торопясь рассказать  все, что с нами  произошло за  этот огромный
месяц.  Я  расспрашивал о  Москве,  о  бомбежках,  о том,  что  у  нее дома.
Рассказывал о Витьке и ребятах. Вдруг Ира остановилась и показала  в сторону
леса:
     - Смотри, видишь?
     Я  посмотрел. Далеко  за лесом в небе  почти неподвижно висели немецкие
бомбардировщики. Я уже привык и издали узнал их контуры.
     - Смотри, смотри! - настойчиво повторила Ира.
     Я взглянул еще раз и увидел, как падают бомбы.  Это  и я видел в первый
раз.  Короткие  темные черточки отделялись  от фюзеляжей, медленно,  как  бы
нехотя,  поворачивались  и, описав  четкую  дугу,  падали где-то  за  лесом.
Разрывов  не  было  слышно.  Этот  безмолвный  полет  бомб  и  неподвижность
самолетов - все было как во  сне, как-то нереально, не взаправду и, вместе с
тем, было абсолютной  правдой. Там,  за лесом, рвались бомбы, погибали люди,
стонали  раненые. А здесь была  тишина,  припекало  солнце, и легкий ветерок
обдувал наши лица.
     Бомбежка окончилась, мы очнулись. Я подумал, что, может быть, сам скоро
окажусь под  бомбами.  Страха  не  было,  но  говорить  больше не  хотелось.
Хотелось прижаться лицом к Иркиному лицу, найти губами ее губы и так стоять,
ни  о  чем  не думая. Я потянулся к  ней, обнял. Но она  мягко отстранилась,
посмотрела  мне  в глаза  своими потемневшими  глазами и тихо сказала: "Нет,
Лева,  сейчас  нельзя   -  война,  гибнут  люди".   И  я  вдруг  понял,  что
действительно нельзя, хотя не смог бы объяснить, почему...
     Мы вернулись в деревню, где уже строилась походная колонна...
     Дня через три  ров на нашем  участке  был закончен, но нас  перевели  в
другое место, где работа  задержалась. Там  мы провели только три дня. Ночью
нас подняли по тревоге, кое-как  построили  и быстрым маршем повели куда-то.
Вскоре  по  рядам  распространился  слух,  что  немцы выбросили  десант и мы
выходим  и окружения. Приказано было идти молча. Мы шли и шли без  остановок
по  мягкой, еще теплой пыли едва серевшей в темноте дороги.  Взяв друг друга
под руку, засыпая и просыпа