И хорошо, что
у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости  тебя, мою
бесценную. И он  принесет нам еще много радости.  Только бы скорее нам снова
быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев".

Глава 6. Инженер-конструктор

     Прежде  чем  начать  рассказ  о  ситуациях и эпизодах  моей гражданской
жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей
военного романа.  То, что он завершится печально, внимательный читатель  мог
предположить  на  основании  тех  сомнений,  которые  у меня  возникли после
первого двухмесячного опыта  нашей  совместной жизни во  время преддипломной
практики  в НИИ-1  (август  -  октябрь 45-го года). А  также второго,  почти
месячного  пребывания в Москве  перед отъездом на  Дальний  Восток в феврале
46-го года.
     Писать о грустном  не  хочется. И к счастью, наша память устроена  так,
что  прилежно  хранит светлые  впечатления давно  прошедших  дней  и  теряет
горькие или печальные. Тем не  менее по отрывкам воспоминаний о нашей  всего
лишь трехлетней семейной  жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как
мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.
     Помимо  короткого  периода нежной  дружбы, возникшей  между нами осенью
41-го  года, наш  платонический  роман  был  скреплен  двумя, казалось,  бы,
прочными  нитями.  Во-первых,  коммунистической  идейностью,  а   во-вторых,
твердой  решимостью   посвятить  свою  жизнь  эффективному  служению  людям,
сообществу  советских  людей.  Последнее требовало  высокой квалификации,  а
значит, и упорной  учебы. Эти  два  основных  жизненных  принципа  постоянно
подтверждаются в  моих  сохранившихся письмах. Олины  письма  утрачены.  Но,
по-видимому, и в них была  выражена не менее  горячая приверженность  тем же
идеалам. Иначе нельзя понять, почему я так упорно писал (особенно первые два
года),  что  считаю ее в нравственном плане выше и лучше меня и что стараюсь
тянуться  за нею. Была ли  это действительно  ее жизненная позиция во  время
войны  или  лишь  зеркальное отражение  моих настроений, продиктованное  той
привязанностью друг к другу,  которую мы смело именовали любовью, сказать не
могу. Но в ситуации непосредственного контакта в  первые послевоенные месяцы
эти две связующие нас нити оборвались.
     От коммунистической идейности у Оли как-то ничего  не осталось. Так что
мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной  комсомольской деятельности она
участия  не  принимала,  исключая ту  ночь,  когда мы  украшали  школу перед
экзаменами и  ей  впервые удалось завоевать  мою симпатию.  Что  же касается
упорной  учебы,  то, хотя после демобилизации она  восстановилась на  первом
курсе  Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы,
учиться ей явно не хотелось. После  моего отъезда  на Дальний  Восток  Оля в
связи  с беременностью  оставила Институт. Начала было заниматься английским
языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки  продолжали
занятия и даже сдавали госэкзамены буквально  до дня родов. Но,  разумеется,
беременность может протекать по-разному - не мне об этом судить.  Однако то,
что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о  том, что
возвращаться в МЭИ она не собиралась.
     Хотя две нити,  связывавшие нас  во время войны, оборвались,  появилась
новая связь -  наш сын  Саша. Ему Оля  самозабвенно посвятила все  три  года
нашей совместной  жизни.  Времена  были трудные,  и  она  поступила работать
воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу.
Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще
не  умею любить совсем маленьких детей - мне все кажется, что женщины играют
с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у  нас
сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на
то основания.  И вообще  оказалась безумно  ревнива. Мы часто  ссорились  по
этому поводу.  Помню ужасную сцену, когда она прочитала  (без  моего ведома)
письмо  Маргариты  Петровны,  моей  преподавательницы  английского  языка  в
Академии, с которой мы  подружились  во время  моих несчастий  в Ленинграде.
Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало
лишь информацию о том, что она собирается провести  отпуск на юге и что было
бы  славно,  если я  смог  составить ей там  компанию. Разница  возрастов  в
пятнадцать  лет  в  то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати  пяти,
исключала (по крайней мере для меня)  возможность каких-либо иных отношений,
кроме дружеских. Тем не менее  Оля устроила в присутствии моей матери  дикий
скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее
у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.
     Однако  главной  причиной разрушения  нашей  семьи послужили  отношения
между Олей и моей  мамой. Я уже писал, что мама демонстративно  не пришла на
нашу свадьбу. Ее категорическое неприятие нашего брака не изменилось и после
рождения внука. В силу  замкнутости своего характера, она никогда  не делала
никаких  замечаний,  но умела  молчать  так выразительно, что Оля  постоянно
чувствовала это неприятие  и, как я теперь понимаю, ощущала себя в положении
нежеланной гостьи в  нашем доме. Ее самолюбие не могло долго  выносить такое
испытание,  и наконец,  в  момент  очередной  обиды, она  схватила  на  руки
трехгодовалого  Сашку  и  унесла  его  к  своим  родителям. Я,  естественно,
последовал за  ней  и  прожил  там пару  месяцев, терпеливо  уговаривая  Олю
вернуться обратно. Но тщетно. Она мне прямо сказала, что ненавидит мою мать,
желает ее смерти и непременным условием сохранения  нашего брака ставит  мой
окончательный уход из дома и разрыв всяких отношений с матерью.  Все попытки
смягчить ее решимость оказались бесполезными.
     Не могу сказать, что был горячо любящим сыном, но такое требование меня
возмутило. Чувство долга по отношению  к  матери, всю  свою тяжелую трудовую
жизнь  посвятившей  тому,  чтобы поставить меня на  ноги, оказалось  сильнее
чувства долга по отношению к сыну. У него впереди была вся жизнь, в то время
как жизнь мамы уже шла к концу...  Я отверг предъявленный  мне ультиматум, и
мы  с  Олей  решили расстаться.  Но  это  оказалось  нелегко.  За  три  года
супружеской  жизни  нас связала  еще одна, новая и крепкая нить. Появилось и
вполне окрепло то самое взаимное  "чувственное желание", отсутствие которого
смущало  меня в  пору нашего "романа  в письмах". Оказалось, что  мы  вполне
подходим друг  другу  в  этом  плане. Я  вернулся  домой, но  наши  интимные
отношения,  скрытно  от  родителей,  продолжались  еще  около года.  Мы  оба
отыскивали  для  этого  малейшие возможности.  Тем  не  менее восстановления
нормальной семьи не произошло, и в 49-м году мы оформили  развод.  Уже после
него, в письме, датированном 50-м годом, я  предлагал  Оле сойтись снова, но
"поезд уже  ушел".  У  нее  появился поклонник,  соученик  по  Библиотечному
институту, который она все-таки окончила.  Он ее  по-настоящему любил. Через
пару лет, оценив  его неизменную преданность, Оля вышла за него замуж. Живут
они вместе до сих пор, и как будто живут хорошо.
     Первые годы  Сашка  бывал у  нас дома,  даже  после  того,  как  я тоже
женился. Но потом Оля попросила меня с ним больше не видеться, так как своих
детей у  нее с  Левой  (ее  муж оказался моим  тезкой) не  появилось,  и она
хотела, чтобы отчим целиком заменил Саше отца. Что, насколько  я понимаю, со
временем и осуществилось.
     У  нас с Олей сохранились добрые отношения. На Новый год, в день Победы
и  в  наши дни рождения мы  обмениваемся поздравлениями  по  телефону. Очень
изредка  встречаемся - в дни  сбора бывших  соучеников  ее класса  или когда
выходит  очередная  моя книжка,  которую  я  ей  дарю  "на  добрую  память".
Надписывая ее так, не  лукавлю  -  помню, что  нашему  "роману  в  письмах",
вероятно, обязан жизнью, и потому питаю к Оле глубокую благодарность.
     Завершив таким  образом  сугубо  личную тему, могу перейти к рассказу о
начале трудового пути "на гражданке". Естественно, что путь этот начинался в
том учреждении, которое освободило меня от военной службы.

В НИИ-1
     В отделе Бондарюка, где работал  руководитель  моего  диплома профессор
Варшавский,  вакантного  места  для  меня  не нашлось.  Я  был  зачислен  на
должность  инженера-конструктора  в  отдел  Миклашевского,   где  занимались
проектированием  аэродинамических труб для  испытания  моделей сверхзвуковых
самолетов-истребителей. Такая труба представляет собой  огромное сооружение,
наиболее  внушительную  часть  которого  образует  "батарея"  из  нескольких
десятков корпусов морских торпед. Мощные насосы предварительно наполняют эти
гигантские резервуары  воздухом,  сжатым до давления в десятки  атмосфер.  В
момент   испытания   клапаны,   запирающие   все   "торпеды",    открываются
одновременно.  Мощнейший  поток  воздуха  со  скоростью,  в   несколько  раз
превышающей  скорость звука, в  течение одной-двух секунд  проносится  через
стальную  трубу  диаметром  около  полутора метров.  На  ее  оси  закреплена
уменьшенная  во  много  раз  точная  копия   испытуемого  объекта,  например
самолета. Оптическая система использует зависимость коэффициента преломления
света  от  плотности  воздуха.  Она  фиксирует  на  фотопленке распределение
давления  воздушного потока  по всей  поверхности  модели и в  ее  ближайшей
окрестности. А также вибрации  или деформации  модели. Хорошо  разработанные
математические  методы позволяют  на основании результатов  таких  испытаний
предсказать  состояние  и  поведение реального самолета  во время  полета со
сверхзвуковой  скоростью  в  обычной  воздушной  среде. Нетрудно представить
себе,  что системы управления сверхзвуковым воздушным потоком в совокупности
с  системами регистрации многих параметров  состояния модели образуют весьма
сложную  машину.  Остается  добавить,  что  в  силу  новизны  самих  проблем
(сверхзвуковые  полеты   самолетов   в   ту   пору   только   начинались)  и
засекреченности соответствующих  исследований во  всех  промышленно развитых
странах, работа отдела носила новаторский характер.
     Теперь немного  о  конструкторском бюро (КБ), где воплощались в рабочих
чертежах  идеи  создателей  трубы,  и  о людях,  с которыми  мне  предстояло
сотрудничать в течение двух лет. Для  тех, кто  никогда не  видел настоящего
КБ,  попробую  описать  свое  первое  впечатление. Представьте себе  большой
светлый зал, где человек  тридцать работают  стоя перед большими  чертежными
досками, расположенными вертикально или слегка наклонно. Доски закреплены на
массивных станинах,  оснащенных разного рода рычагами и зубчатыми секторами,
позволяющими регулировать  высоту расположения и  наклон доски. Почему  надо
работать стоя,  тем более  что  за  спиной каждого  конструктора практически
пустует  небольшой письменный стол? Да потому что,  выполняя чертеж большого
размера, пришлось бы все равно не  сидеть, а  стоять в  неудобном  наклонном
положении. Тогда зачем стол? Сидя за ним, конструктор в блокноте набрасывает
эскизы элементов будущей конструкции. Первоначальный  замысел  их воплощения
возникает в  его голове как "смутное видение". Для  его прояснения и  служат
эскизы разных  вариантов  решения.  Из них конструктор выбирает  наилучший и
лишь   тогда  встает  перед  доской.  Сам   процесс   черчения  (карандашом)
чрезвычайно   упрощается  благодаря   легкой  системе   шарнирно   связанных
металлических  стержней,  несущих  две  взаимно  перпендикулярные  линейки с
миллиметровыми  делениями.  Эта  система  (кульман) позволяет  в любом месте
доски проводить на чертеже заведомо параллельные или перпендикулярные линии.
     Однако самое первое впечатление  на  человека, входящего в зал, еще  до
того,  как  он  рассмотрит  описанную   картину,  производит  негромкий,  но
непрерывный шум. Не сразу удается понять, что каждый из конструкторов что-то
напевает  или  насвистывает.   Монотонный  шумовой  фон  отнюдь  не   мешает
напряженной работе их мысли. Наоборот. Никто его не воспринимает, так же как
не  слышит  тех  звуков, которые издает  сам.  Вся эта  странная  какофония,
экранирующая  любую  внятную  звуковую  информацию,  помогает   конструктору
совершенно отключиться от внешнего мира и полностью сосредоточиться на своем
творческом процессе.
     По своему внешнему виду,  одежде или  обустройстве рабочего места никто
из находящихся  в зале  не  отличается  от своих коллег.  Но  на самом  деле
строгая  иерархия  здесь существует. Она  определяется  не образованием (оно
может быть и не высшим), а опытом, квалификацией и талантом конструкторов. И
выражается в различной трудности задач, которые стоят перед  каждым из  них.
Это  различие вытекает  из  самого  процесса  создания  сложной конструкции.
Главный  конструктор  (руководитель  отдела)  набрасывает  в   общих  чертах
устройство проектируемого объекта, выделяет в нем отдельные крупные "узлы" и
определяет  их функции. Разработка  конструкции каждого из узлов  поручается
наиболее  опытным  -  "ведущим  конструкторам".  Результатом  их  творчества
является "рабочий чертеж" узла, где при помощи множества "разрезов", сечений
и вынесенных  отдельно  проекций  выявляются все  детали,  образующие данный
узел. Этот чертеж утверждает главный конструктор. После чего он поступает на
"деталировку"  к рядовым конструкторам. Они  под общим  наблюдением ведущего
выполняют чертежи всех деталей - со всеми размерами, указанием материалов и,
если  необходимо, технологии изготовления. Все  это возвращается  обратно  к
ведущему  конструктору.  Он осуществляет  "сборку",  то  есть  чертеж  узла,
подобный рабочему  чертежу, но  уже собранный  (на бумаге)  из разработанных
деталей, по  их размерам.  Таким образом проверяется  соответствие всех этих
деталей друг другу и общему назначению узла. На этом этапе в конструкцию или
размеры деталей  могут быть внесены необходимые поправки. Завершается работа
созданием  "сборочного  чертежа"  всей  машины, где  проверяется  стыковка и
взаимодействие  узлов. Этот сложный чертеж  должен  выполнять  один человек,
который может мысленно проследить работу  всей машины. Опять-таки, с помощью
разрезов, сечений и проекций  он  должен  показать  на этом  чертеже  все ее
детали   для   того,    чтобы   приемная   комиссия   и   главный   технолог
завода-изготовителя могли убедиться в "корректности"  конструкции  в  целом,
прежде   чем  приступать  к  изготовлению  всех  частей,  из  которых  будет
собираться машина.
     По окончании всего  описанного наступает очередь копировщиц  (это почти
всегда женщины  - они  внимательнее).  На слегка наклонно лежащих досках они
копируют тушью на кальку чертежи деталей и узлов. Этот этап  работы не менее
ответствен,  чем  все  предыдущие.  С  калек  на светочувствительной  бумаге
отпечатываются "синьки", поступающие в цех к рабочим - изготовителям деталей
и сборщикам. Малейшая ошибка девушки-копировщицы может  привести к неверному
размеру  или  конфигурации  какой-нибудь детали,  что  обнаружится  только в
момент  реальной  сборки всего  изготовленного  узла или всей  машины. Таким
образом, конечный результат работы всего КБ зависит  от  добросовестности  и
внимания   каждого  из   участников   многоступенчатого  процесса   создания
конструкции,  на какой бы ступени он ни находился. Поэтому в конструкторском
бюро, как  ни  в  каком  другом месте,  устанавливается  атмосфера всеобщего
взаимного  уважения  и спайки. Снова как в детстве:  "Один за всех и  все за
одного!"   Последнее   выражается   в   том,   что  каждый   готов   помочь,
проконсультировать или проверить работу любого из сотрудников.
     На  этом  месте  строгий критик  может  проворчать:  "И  зачем все  эти
подробности профессионального  труда конструкторов?" Отвечаю.  Во-первых, мы
все  теперь  плотно  окружены  машинами.  Даже  оставляя  в  стороне военную
технику,  это обширный список, начиная от  самолетов, автомобилей, поездов и
метро,   кончая   холодильниками,  стиральными   машинами   и   кофемолками.
Современному  человеку  должно  быть  небезынтересно,  как  все  эти  машины
создаются.  Во-вторых, эти подробности  будут  необходимы  для описания двух
эпизодов, сыгравших большую  роль в формировании моего  мировоззрения, что и
есть главная тема книги.
     Но прежде  чем я  начну рассказ об  этих  двух  эпизодах, хочу добавить
несколько строк о том, как протекала моя работа в НИИ-1. В КБ меня встретили
очень хорошо, я сразу почувствовал ту дружескую атмосферу, о которой написал
выше.  Разумеется,  сначала  мне  поручили  простую деталировку.  Но  быстро
поняли, что я могу справиться и с более сложной работой. Все-таки в Академии
на кафедре  моторостроения нас неплохо подготовили к конструированию. Начали
доверять более  сложные  детали,  а  потом и разработку относительно простых
узлов. Я  многому учился у опытных конструкторов.  Они охотно разъясняли мне
свои  подходы   к   работе,  показывали   апробированные  приемы  и  правила
конструирования. Некоторые  из  этих  приемов оказались  довольно забавны  и
психологически  точны.  Например, для того чтобы преодолеть неуверенность  в
момент перехода от разработанного эскиза к чертежу на пустом листе  ватмана,
конструкторский опыт  рекомендовал остро  заточить  твердый карандаш  и,  не
думая, провести штрих-пунктирную осевую линию.  Потом эту  линию можно будет
стереть, если она окажется не на месте. Но лист уже утрачивает свою пугающую
пустоту - работа начинается.
     Между тем  я поступил  на  заочное  отделение Московского  авиационного
института. Значительную часть предметов мне зачли на основании сохранившейся
зачетной  книжки из Академии. Некоторые  лекции я слушал  вместе с очниками,
остальные  предметы  готовил  и сдавал  по  учебникам.  К концу второго года
работы в КБ  подошел к диплому. В  качестве его темы мне утвердили ту, что я
начинал  в  Академии: конструкцию турбореактивного двигателя с профилируемым
соплом  для самолета.  Чертеж  делал  в КБ по вечерам. К  этому  времени мне
присвоили звание инженера-конструктора второй категории. Это примерно то же,
что уровень кандидата в науке. Кстати,  конструкторы  над учеными степенями,
даже кандидата технических наук, посмеиваются, считая, что это не более, чем
легкий способ обеспечить себе постоянный, повышенный уровень зарплаты.
     Теперь я могу рассказать о первом эпизоде. В  конце  мая 48-го года мой
дипломный проект  был  готов. Чертеж двигателя в натуральную величину  занял
восемь вертикально поставленных и склеенных между  собой листов ватмана. Это
был  настоящий сборочный чертеж со всеми разрезами и сечениями, как  описано
выше.  За неделю до назначенного дня защиты мне было предложено вывесить его
на стене в кабинете  Миклашевского. Затем все ведущие конструкторы собрались
и в течение  почти целого рабочего дня придирчиво "лазили"  с карандашами по
всему двигателю, задавая мне сотни каверзных вопросов,  от которых я изо вех
сил отбивался.  Наконец пришли к согласию, что конструкцию можно  одобрить и
меня выпустить на защиту.
     Разумеется, высокая комиссия МАИ, принимавшая защиту, не могла оценить,
насколько  профессионально была разработана и представлена  моя конструкция.
Но пятерку  они мне поставили единодушно. Между  прочим, когда проходила эта
предзащита,  в КБ уже начался аврал  в связи с приближавшимся  сроком  сдачи
проекта  трубы   Госкомиссии.   Мои  "критики"  и   без  того  уже  работали
сверхурочно.  Но помощь своему юному коллеге они  ставили выше, чем экономию
целого дня дорогого для них времени. И осуществляли эту  помощь с величайшей
тщательностью.
     Эпизод второй. Его я помню во всех подробностях, хотя с тех пор  прошло
более полувека.