ские оцепления.  Однако  при предъявлении паспорта  с
пропиской мы могли через них спокойно проходить.
     Нам с Линой  тоже было любопытно посмотреть  на "усатого"  в гробу. Для
нас это было  очень просто.  Выйдя из  своего  парадного и перейдя улицу, мы
встроились в  очередь, не встретив возражений, поскольку всем было ясно, что
через  десять минут они попадут  в  Колонный  зал, а солдаты  стояли лицом к
очереди.  Выпускали из зала  в Георгиевский переулок и далее  на Тверскую. С
нее благодаря паспортам с  пропиской мы через проезд МХАТа вернулись  домой.
На меня встреча с прахом "лучшего друга физкультурников" особого впечатления
не произвела. Я уже  давно презирал  этого человека и только удивился, какой
он маленький, рыжий и конопатый.
     Поделившись своими впечатлениями с мамой, мы спокойно собрались ужинать
(уже стемнело), когда  ощутили  мощные и непонятные удары, сотрясавшие стены
дома.  Выглянув на  улицу, я не обнаружил  причину этого странного  явления.
Потом  догадался  пройти  на общую  кухню нашей коммунальной квартиры,  окно
которой  выходило во двор. Там в полутьме  мне  удалось разглядеть  картину,
напоминавшую иллюстрации к книгам по истории древнего мира.
     Случилось  так, что в эти дни готовилась  смена  перекрытий на чердаках
нашего  дома.  Во дворе  лежали  огромные  деревянные  балки  прямоугольного
сечения   со  стороной  не  менее  чем  сантиметров   тридцать  и  длиной  в
десять-двенадцать  метров. Мне удалось разглядеть, что  одну  из  этих балок
держит  на  весу множество  мужчин, что  эта балка  до половины скрывается в
подворотне дома, где ее, очевидно, держит не меньшее число мужиков, и что по
чьей-то  команде:  "Р-раз,   два"   -   все   они   одновременно   совершают
возвратно-поступательное движение,  заканчивающееся  звуком мощного удара. Я
понял, что перед моими глазами  действует древний таран.  В следующую минуту
сообразил, что таранят железные ворота, обычно настежь распахнутые, а сейчас
запирающие выход из  подворотни на  улицу. Люди, использующие это  старинное
стенобитное орудие, проникли в наш двор  из Дмитровского переулка через двор
соседнего   дома   (помойка,   некогда  разделявшая  эти  дворы,   была  уже
ликвидирована).   Таким   образом   они   намеревались   обойти   баррикаду,
преграждавшую выход из переулка на улицу.
     Трудно  было  представить себе, что  эта агрессивная  толпа состоит  из
убитых горем людей. Ими владели жажда необычайного зрелища и возмущение тем,
что на пути к нему воздвигнуты преграды. Мною же овладела ярость из-за того,
что  ради  утоления этой жажды они  готовы обрушить наш старенький  дом. Бог
знает, выдержат ли его стены такие  сотрясения. Я бросился через парадное на
улицу.  К моменту  моего появления сорванные с петель  ворота  уже лежали на
земле, и  большой военный грузовик задним ходом въезжал  в подворотню. Между
его кузовом и стеной подворотни оставался проход шириной в полметра. В  него
друг  за  другом вбегали солдаты  и  милиционеры, чтобы  оттеснить  толпу от
грузовика. Не очень отдавая себе отчет в своем поступке, движимый все той же
яростью (хотя дом и  не обрушился), я тоже ринулся  в  этот  проход и принял
участие  в завязавшейся в темноте двора драке на  стороне  сил правопорядка.
Через несколько минут  численное превосходство этих сил стало явным. Большая
часть  "агрессоров"  отступила  через  соседний  двор   в  переулок  и   там
рассеялась.  Тех  же, кто  не  успел  ретироваться, рассвирепевшие солдаты и
милиционеры ловили  и избивали. Тут я  сообразил, что одет в штатское и могу
разделить участь побежденных. Остановился и прислонился спиной к стене дома.
Когда  ко мне  с кулаками подбежал какой-то солдат, я успел ему крикнуть: "Я
из этого дома,  дрался  вместе  с вами!" Он мне  поверил и оставил в  покое.
"Бой"  вскоре  затих.  Приказа задерживать противников, очевидно, не было, и
они, порядком помятые, покидали двор  тем же путем, что и остальные. Я  тоже
беспрепятственно вернулся домой. Но воспоминание  о факте своего участия  на
стороне властей в сражении с народом и о словах "я  дрался вместе с вами" до
сих  пор  рождает   в  моей  душе   чувство  некоего  стыда.  Хотя  "народ",
участвовавший в этом сражении, вряд ли заслуживал симпатии...
Встречи с Петром Капицей
     В начале  50-х  годов события  моей жизни накладывались друг на  друга.
Поэтому для связного их изложения приходится делать некоторые отступления от
хронологии.
     Весной  52-го  года   госэкзамены  в  МГУ  были   сданы,  и  надо  было
определяться с темой дипломной  работы. Заочное отделение физфака предлагало
только  темы по  истории  физики. Если оканчивавший студент желал в качестве
дипломной выполнить какую-либо  экспериментальную  исследовательскую работу,
он  должен  был  сам  найти  научное  учреждение,  где  такую  работу  и  ее
руководителя ему предложили бы, а затем согласовать тему диплома с деканатом
заочного отделения.
     Я решил, что следует поискать учреждение, где для меня нашлась бы тема,
по  возможности,  близкая к  биофизике.  Естественно,  что  первым  делом  я
направился в Институт биофизики Академии наук (Биологический центр  в Пущино
только  строился, институт  находился в Москве).  Беседа с  его  директором,
академиком  Глебом  Франком  не  дала  результата.  Узнав,   что  я  работал
инженером-конструктором,  он  предложил  мне место  начальника мастерской  и
соблазнял перспективой развертывания  на  ее базе  после  переезда  в Пущино
специального КБ  биологического приборостроения.  Я соблазну  не поддался  и
ушел ни с чем. В частности еще и потому, что институт Франка, как выяснилось
из  нашей  беседы,  был в  то время  ориентирован  на изучение  радиационных
поражений человека. Это было  естественно и  необходимо  ввиду развертывания
широкого  фронта работ по использованию атомной энергии, но  не совпадало  с
моим  пусть еще  отдаленным,  но вполне определившимся научным  интересом  в
области биофизики.
     Рассказал о моем неудачном  визите  к Франку Гале Петровой.  Неожиданно
она мне посоветовала поговорить о своих планах  с Абрамом Федоровичем Иоффе.
При этом  призналась,  что никогда  не слышала,  чтобы  Иоффе  интересовался
проблемами биофизики.  Но он настоящий большой ученый  и не может  не знать,
кто и где собирается  начать исследования  в области  физики живой  природы,
поскольку (она была  с  этим совершенно согласна) такие исследования -  дело
самого  ближайшего  будущего.  И  кроме того,  Абрам  Федорович  известен  в
Академии как доступный, отзывчивый и добрый человек.
     В  это время  А.Ф.  Иоффе занимал пост  вице-президента  Академии наук.
Дверь  его  кабинета  выходила  в большой круглый вестибюль напротив  двери,
ведущей  в  кабинет президента.  Я  уже  побывал  в  этом  вестибюле,  когда
докладывал  у С.И.  Вавилова конструкцию прибора ФИАР-2.  Знание  "поля боя"
придавало мне решимости. Перед каждой из  двух дверей  за  своими  столиками
сидели секретарши президента и вице-президента. Иоффе  жил  в Ленинграде,  в
свои 72 года оставался директором созданного им Института и наезжал в Москву
нечасто.  Вряд ли  он был  сильно загружен  делами в эти свои  приезды. Пост
вице-президента скорее всего  был  ему предложен  в знак почета  и признания
особенных  заслуг  в  становлении  физики  в   СССР,  а  не  для  участия  в
повседневном руководстве Академией.
     Телефон вице-президента нетрудно было отыскать  в  справочнике Академии
наук, а об очередном появлении Абрама Федоровича в Москве меня известила все
та  же Галя Петрова: у нее  были знакомые в аппарате президиума Академии.  Я
позвонил.   Трубку    взяла,    естественно,   секретарша   вице-президента.
Представился ей (для солидности) как дипломированный инженер,  сообщил,  что
заканчиваю  физический  факультет  МГУ   и  хочу  посоветоваться  с  Абрамом
Федоровичем о выборе специализации в области  физики. Она  мне  сказала, что
вице-президент занят  делами  Академии  и  индивидуального приема не  ведет.
Памятуя  о  доступности  и  доброте  Абрама  Федоровича, я  стал  настойчиво
уговаривать  секретаршу  спросить у  вице-президента,  не  согласится ли  он
принять меня  в порядке исключения. Она отнекивалась. Я  упорствовал в своей
просьбе. Наконец она сдалась,  велела подождать у телефона и через несколько
минут сообщила, что Абрам Федорович согласен меня принять в таком-то часу...
     И вот я уже сижу  в  его небольшом кабинете. С почтительным восхищением
гляжу  в  умные  глаза  старого  и   явно  очень  доброго  человека.  Сильно
взволнованный сознанием того, что говорю с одним из крупнейших физиков мира,
рассказываю  свою историю.  О работе  в  КБ,  об  опытах Турлыгина (они  ему
известны),  о моей  уверенности  в  триумфальном  будущем  физики  живого, о
готовности посвятить себя целиком становлению  этой новой физики. Признаюсь,
что не знаю, где и кому предложить свои услуги. Прошу совета...
     Рассказывая  дома  об  этом разговоре,  я  уверял, что  в  ответ на мою
просьбу  великий старец  прослезился  и  прижал меня  к  своей  груди.  Это,
конечно, было бессовестной  выдумкой, но мой рассказ и просьба действительно
растрогали  Абрама Федоровича  напоминанием  о  его  юности. "Вот так же,  -
сказал  он  мне,  -  примерно  в  Вашем  возрасте  я  приехал  за советом  к
Резерфорду.  Но  что  я  могу  Вам  сказать?  Знаю  только  одного  крупного
советского ученого, который серьезно  интересовался перспективами биофизики.
Это Петр  Капица.  Он сейчас не у дел, но не сомневаюсь,  что  это временно.
Кроме  того,  он,  конечно,  знает  ситуацию  в  мировой  науке.  Попробуйте
посоветоваться с ним".
     Я  знал, что Капица  в  опале за отказ  работать над созданием атомного
оружия  и  безвыездно живет на своей даче в  поселке "Николина Гора".  Решил
отправиться туда...
     Теплый  весенний  день.  Я  иду   пешком   от  железнодорожной  станции
Перхушково  до Николиной  Горы (добрых 12 километров) и всю дорогу волнуюсь,
воображая  свой разговор с  великим  Капицей. Легко нахожу его дачу. Ворота,
ведущие  на дачный  участок,  распахнуты.  Захожу,  оглядываюсь. На  крыльцо
выходит женщина,  вероятно, жена  Петра Леонидовича.  Объясняю ей цель моего
визита,  ссылаюсь  на рекомендацию  Абрама Федоровича. Она говорит, что Петр
Леонидович  никого  не  принимает,  советует  написать  ему письмо.  Пытаюсь
уговорить ее, но она непреклонна. Теперь я  ее понимаю. Находясь в опале, да
еще по причине отказа сотрудничать с Берией, который начальствовал над всеми
работами  по  созданию   атомной  бомбы,  Капица  имел  основания  опасаться
какой-нибудь провокации, если  не теракта. Ухожу ни  с чем. Писать письмо не
вижу  смысла. Не  поговорив  со  мной,  Петр Леонидович вряд  ли  станет мне
что-нибудь рекомендовать...
     Проходит год, умирает  Сталин, Берия расстрелян.  Очевидно,  что  опала
Капицы окончилась. Летом  54-го года решаю повторить свою попытку. Снова тот
же долгий, волнительный поход на его дачу. Опять встреча с женой Капицы. Она
меня узнает, просит подождать и уходит в  дом. Через несколько минут выходит
и приглашает  меня  пройти  на  маленькую  боковую  террасу. Петр Леонидович
выйдет ко мне. На террасе простой деревянный стол  и две скамейки. Сажусь на
одну из них.  В состоянии крайнего  волнения  ожидаю, уставившись на  темное
пятно  сучка на противоположной стене. Пытаюсь про  себя прорепетировать мой
рассказ, но мысли скачут, ничего связного придумать не могу. Проходит  минут
пять-десять  (мне кажется, что час), и появляется Капица. Он смотрит на меня
благожелательно.  Я  успокаиваюсь  и   повторяю  то,   что  излагал   Абраму
Федоровичу.
     Петр Леонидович говорит, что процессы жизнедеятельности, без  сомнения,
в  самом  ближайшем   будущем  станут  плодотворным  полем  для   физических
исследований и что его это направление  уже давно интересует.  Но  сейчас он
ничего  определенного  сказать не может.  Через  некоторое  время, вероятно,
вернется  в  свой Институт физических проблем.  После того как  разберется с
состоянием  дел в  Институте, он  готов меня  там принять  и продолжить  наш
разговор.  Прощаясь,  подает  мне  руку.   Благодарный,  окрыленный,  полный
радужных  надежд,  покидаю  дачу.  Обратный путь  на  станцию кажется  вдвое
короче...
     Через  какое-то  время узнаю,  что  Капица  вновь  назначен  директором
созданного   им  Института.  В   физических   кругах   Москвы  ходят   самые
фантастические слухи  о  том,  как  он восстанавливает  былой  облик  своего
детища. До отстранения Капицы Институт физических проблем в системе Академии
наук, да и  во всей  советской системе, являлся немыслимым исключением. Мало
того, что число сотрудников  на единицу площади в нем было вдвое меньше, чем
по  обычным академическим нормам. В Институте  не было  ни  бухгалтерии,  ни
отдела снабжения, ни канцелярии, ни даже спецотдела. Со всеми  действительно
необходимыми  функциями   этих  подразделений  справлялась  одна  секретарша
директора. В  Госбанке были открыты неограниченные счета для Института - как
в  рублях,  так  и  в  твердой  валюте для закупки  нужного оборудования  за
границей. Научные сотрудники не имели определенного отпуска. Те из  них, кто
чувствовал   необходимость   отдыха,  обращались  к   Петру  Леонидовичу  за
разрешением не приходить в лабораторию в течение согласованного с ним срока.
Если они предпочитали отдых на берегу  моря, то могли с семьей отправиться в
принадлежащий  Институту небольшой санаторий  -  разумеется,  бесплатно. Для
этой цели в московском аэропорту Институт держал собственный самолет.
     Все это было оговорено Капицей как  условие  возвращения  в 1934 году в
СССР из  Англии. Так же как закупка  и доставка  в Москву всего оборудования
лаборатории,  в которой он там работал. Остается добавить,  что Институт был
выстроен по его проекту, но лишь после того, как рядом был  построен дом для
его будущих сотрудников.
     Рассказывали (быть может в качестве анекдота), что первой его акцией по
возвращении из  изгнания был созыв  четырех  дворников,  числившихся в штате
Института, и  предложение любому  одному из них принять на  себя обязанности
всех  четверых  при  условии выплаты ему  их  суммарной  зарплаты  (желающий
нашелся).  Затем он ликвидировал все перечисленные выше обслуживающие отделы
и принялся за сокращение штатов Института...
     Выслушивал научные  отчеты заведующих  всех размножившихся за время его
отсутствия   лабораторий,   и   если   считал  сохранение  каких-то  из  них
нецелесообразным, увольнял в полном составе. Предварительно  договорившись с
президиумом Академии и ВЦСПС, что все уволенные в том же составе и на тех же
условиях оплаты будут переведены в другие институты Академии.
     Весной 55-го  года, в разгар  этого "побоища"  я и  явился в  Институт.
Никакого  вахтера  на  входе  не  оказалось. Так  же как  и  гардеробщицы  в
гардеробе.  Повесил свой плащ и поднялся  на второй этаж. У встретившегося в
коридоре сотрудника узнал,  где  могу найти  Петра Леонидовича.  Постучал  в
дверь и вошел.
     Просторная комната без  каких-либо  украшений,  без ковра  на  полу  и,
насколько мне помнится, без фотографий  или картин на  стенах. Вероятно,  не
кабинет  директора, а  комната для семинаров.  В  глубине небольшой стол, за
которым сидят Капица и академик Шальников. Последнего я узнал потому, что он
принимал у меня госэкзамен на физфаке. Рядом со столом стоит высокий молодой
мужчина.  Как  мне  потом  сказали,  академик-секретарь  Президиума  Пешков.
Похоже,   что   эта  "троица"  как  раз  и  выслушивала  доклады  заведующих
лабораториями (зачем бы еще в ее составе мог оказаться академик-секретарь?).
     Только  я  собрался  напомнить  о  нашей  встрече  на  даче,  как  Петр
Леонидович сказал:  "Помню, помню, молодой человек. Вот что могу  теперь Вам
сказать.   Биофизика  бесспорно  является   одним  из   наиболее  интересных
направлений  развития физики  в ближайшие годы.  Но я уже не молод, и у меня
только  одна  жизнь. Поэтому  биофизикой  всерьез я  заниматься  не  буду, а
продолжу свои работы  в области  физики  низких температур.  Посоветовать, к
кому  еще обратиться,  не  могу  - не  знаю. Но готов  Вас  принять  в  свой
Институт. Разумеется, на нашу тематику".
     Но я был молод и глуп, к тому же самолюбив и потому ответил: "Благодарю
Вас,  Петр Леонидович,  но  у меня  тоже  только одна жизнь и я посвятил  ее
физике живого". Этот  отказ, как теперь ясно,  был величайшей  ошибкой  моей
жизни.  Если бы я  мог  предвидеть,  сколь  мало  продуктивной  окажется моя
деятельность в этой области науки! И как, по всей вероятности, интересно мне
было бы  работать у Капицы. Я  уже тогда понимал,  что мои мозги не способны
унести  меня  в  заоблачные  выси  теоретической  физики.  Но   прирожденное
пространственное   воображение,  смекалка,  неплохо  "привешенные"  руки   и
определенное  конструкторское дарование сулили успех в постановке физических
экспериментов. Эти качества в какой-то  мере  послужили мне  и при  работе в
области  молекулярной  биологии.  Но  там  эксперименты будут  сводиться,  в
основном,   к   выделению,  очистке   и  исследованию  структур  и   функций
биологически   активных  молекул.   Для   постановки   подлинно   физических
экспериментов  и  создания  специальных лабораторных  установок  поле  очень
узкое...
     Капица  выказал  уважение  моей  решимости  и  пожелал успехов в  сфере
биологической физики. Я поблагодарил и удалился.
В лаборатории Обреимова
     Вопрос о теме дипломной работы оставался висящим в воздухе. Стало ясно,
что искать ее в  еще толком не народившейся области биофизики не приходится.
Тогда  я  решил  выбрать  тему  по  электронике,  понимая,  что эта  область
прикладной физики будет играть ключевую роль в постановке любого физического
эксперимента.   Общие   знакомые   свели   меня  с   Владимиром   Ивановичем
Диановым-Клоковым.    Еще    молодой,    но    исключительно   эрудированный
инженер-электронщик,   он   работал  в  Институте  органической   химии,   в
лаборатории  академика Обреимова.  Там он  был занят разработкой приставки к
обычному спектрографу,  позволявшей  автоматически  регистрировать на экране
осциллографа весь спектр  поглощения  раствора любого  химического вещества.
Участие  в  этой разработке  вполне  годилось  в  качестве  темы  дипломного
проекта. Владимир Иванович имел степень кандидата физико-математических наук
и мог быть руководителем моей работы. В деканате заочного отделения  физфака
МГУ  и  дирекции  ИОХа  было  оформлено  мое  прикомандирование  в  качестве
дипломника к оптической лаборатории академика Обреимова.
     Явившись  в феврале 54-го года  к  Обреимову,  я  скоро понял, что меня
опять  ожидает в первую очередь конструкторская работа. Реализация приставки
к   спектрографу  требовала  определенной  механической  системы:   корпуса,
вращающегося  перфорированного диска,  механизма автоматического  управления
поворотом дифракционной  решетки и прочего. Возможность выполнения в будущем
дипломной работы по  электронике  мне  предстояло  "оплатить"  безвозмездным
конструкторским трудом, а затем и курированием изготовления моей конструкции
в течение более чем года. Это было не слишком "по-джентльменски",  но выбора
у меня не  было. В целом  пришлось затратить на "дипломную работу" целых два
года  (правда, на последние полгода меня зачислили  в  штат  младшим научным
сотрудником и платили зарплату).
     Несколько слов о  двух незаурядных ученых, с которыми я был связан  эти
два года.
     Иван   Васильевич   Обреимов    тоже   был    питомцем   ленинградского
Физико-технического института, где под руководством Абрама  Федоровича Иоффе
формировалась  целая  плеяда  выдающихся  советских   физиков.   Капица  был
ровесником  Обреимова, Семенов -  на два года его  моложе.  Иван Васильевич,
быть может, не уступал по своим