руки будут каждый  день за  нашим
обеденным столом потчевать меня...
     После обеда мы пошли гулять в  окрестные поля,  дошли до оврага, по дну
которого бежал ручей. Оля сказала, что хочет искупаться, но купальник она не
захватила  - придется  совсем  раздеться... Просила меня отвернуться, что  я
послушно и сделал. Когда она, искупавшись и снова облачившись в свою военную
форму, подошла ко мне, то сказала, улыбаясь: "Дурачок!"...
     Ее отпустили на  сутки. Какая-то знакомая старушка уступила нам на ночь
свою широкую кровать, стоявшую  в  маленькой, отделенной дверью комнатке. Мы
легли  в  эту кровать,  обнаженные,  но... не полностью(!). Не спали. Лежали
обнявшись, ласкаясь и  целуясь без конца, но  так и не переступили последнюю
черту. Я уже писал, что мораль того времени запрещала молодым людям интимную
связь  до женитьбы. А мы оба были еще очень молоды, и  могучие силы природы,
способные отвергнуть эту мораль, еще не проснулись в нас обоих...
     Чтобы успеть на  поезд, мне пришлось уйти задолго до рассвета. Уговорил
Олю не провожать меня, а поспать немного перед дежурством. Навсегда запомнил
мигающий  свет коптилки,  ее лицо на подушке  -  улыбающееся, но с затаенным
страхом  в глазах.  Неужели  это  наши последние  минуты вместе?  Неужели не
увидимся  больше? Ведь война!.. Те  же мысли владели и мной.  Я поцеловал ее
еще раз в губы долго-долго и, не оборачиваясь, ушел.
     Из письма Ольге от 7 октября 1943 года
     "Леканька, моя родная!
     Чудесная, ласковая моя девчурочка! Любимая моя!  Ну их к богу все обиды
и раздоры. Ведь люблю я тебя, понимаешь,  чертенок  сероглазый,  люблю!  Все
ласковое, теплое, все  хорошее,  что  есть во мне, это  - для тебя, от тебя,
ради тебя. В общем, с  тобой  связано. Никто не сумеет мне заменить  тебя...
Быть может, уже скоро твои нежные, бесценные ручоны обнимут меня, и я забуду
у тебя на груди все мои беды и невзгоды, как  забыл тогда... тогда, но, увы,
лишь на один миг..."
     Из письма Ольге от 12 января 1944 года
     "Глупенькая моя девочка!
     Я  получил  письмо от  31  декабря. Конечно,  ты не думаешь  всерьез  и
десятой части того, что  написала... Ты  пишешь,  что  мое  отношение к тебе
"построено на чувственном  желании, а не  желании  обладать моей  душой". Не
знаю даже, как начать отвечать тебе - такая это чудовищная несправедливость,
так  больно и резко она зачеркивает  все, чем я жил эти два года. Как можно?
Как можно такое написать даже  в минуту горечи?..  Ведь только  твою душу  и
люблю  я. Тебя саму я  почти не знаю.  Смутно помню твое лицо,  тело. Иногда
теплой волной нахлынет твой образ, вспомню  какую-нибудь твою повадку: то ты
смешно ладошкой потрешь нос, то станешь носочками маленьких ножек внутрь, то
лукаво улыбнешься и скажешь "ни" - но это  все редкие мгновенья. А душа твоя
всегда со мной. Она в твоих письмах, она в моих мыслях непрестанно.  Я почти
боготворю ее. Она для меня высший суд всех моих поступков...  Отчего  я  все
сильнее привязывался  к тебе за эти годы?  Оттого, что душа твоя во  всей ее
красоте  все  более раскрывалась  передо мной.  Пойми, ведь всю мою  будущую
жизнь  я  связываю  с  тобой.  Я  сознаю страшную  бедность  в  образовании:
литература, искусство, история, философия, языки - все это надо, обязательно
надо  познать,  кроме  своей  основной специальности...  Вместе с  тобой,  я
уверен, мы сумеем одолеть все это. Один - я спасую...
     Понимаешь ли ты  хоть теперь,  что ты мне нужна не на год-два, а на всю
жизнь.  И не только тело твое,  а душа,  воля, совесть.  Совесть! Вот верное
слово.  Ты  - моя совесть, а  без  совести  человек  пропадет.  "Чувственное
желание" - как можно так, Оля?! Больше того (отвечу тебе признанием столь же
искренним). Недостаток  этого самого  чувственного  желания  иногда  смущает
меня.  Семья  - это  все же не  только боевой союз  двух  людей,  это семья.
Физическая склонность  так  же  необходима,  чтобы построить  семью,  как  и
духовное родство, хотя прочной основой может быть только последнее... Говоря
грубо,  я  с  радостью  представляю себе  всю  нашу  долгую  и  плодотворную
совместную  жизнь,  борьбу,  непрестанную  учебу,  но...  я   не  могу  себе
представить нашу первую ночь... Я верю, что когда судьба сведет нас снова, я
полюблю в тебе  женщину так  же крепко,  как  я люблю твою душу. И  тогда...
тогда мы соединим наши жизни (обещаю, что это не произойдет раньше). И будем
очень счастливы!"
     Из письма к Ольге от 20 июня 1944 года (день ее рождения).
     "...Часто в письмах  (за  исключением  последних трех месяцев,  если ты
заметила)  стояло  слово "люблю".  Это было искренне. Но  имел  ли  я  право
называть так  то,  что  было в моем сердце? Боюсь, что  нет. Ни  разу  я  не
изменил тебе, даже не смотрел на девушек, мне они абсолютно безразличны... Я
мечтаю о  том,  чтобы ты стала  подругой всей  моей жизни.  Никого  я так не
уважаю, как тебя,  никем так не дорожу, никто не понимает меня так, никто не
умеет  так  приласкать,  умиротворить,  поддержать  меня,  как  ты.  Великая
нежность хранится в моем сердце для тебя. Но любовь ли это?
     Не  встречу ли я когда-нибудь девушку,  которую полюблю без  памяти? До
самозабвения.  А что будет с тобой, если  мы уже будем мужем и женой? Какими
несчастьями  грозит нам  тогда  будущее?  А может быть...  может  быть, этой
девушкой будешь ты?! Тогда какое счастье  ожидает нас! ...Но  суждено ли мне
действительно полюбить тебя? Об этом может сказать только встреча. А  сейчас
лучше остановиться... Я дал себе слово больше не давать волю своей слабости.
Если  я не буду  уверен в том,  что смогу составить  счастье твоей жизни,  я
сумею оторваться от тебя.
     Через полтора  месяца  я  буду в Москве.  Шесть недель  мы будем рядом,
будем видеться часто. Даю тебе слово, родная, что я честно решу эту проблему
и постараюсь сделать так, как  лучше для тебя, для  твоего будущего. А  пока
прощай.
     Крепко целую твои нежные глазенки. Твой Лев".
     Мои надежды не оправдались.  Летняя практика 44-го года в авиаремонтной
мастерской была не в  Москве,  а в Можайске. Ни  мне к Ольге,  ни ей ко  мне
приехать не удалось.
     Осенью того же года у меня появились,  как мне казалось,  основания для
ревности. Ольга мне  сама  писала о каком-то  капитане,  который к ней очень
хорошо относится.  Тепло о нем отзывалась. Даже ездила (я не понял, зачем) к
нему в  другую  часть, где он служил. Ничего серьезного между ними не  было.
Потом  у меня  была  возможность в  этом  определенно убедиться.  Но тогда в
голову порой лезли черные мысли.
     Письмо Ольге от 15 декабря 1944 года (я живу на частной квартире).
     "Родная моя, Аленушка моя ненаглядная!
     Не могу не писать. Вот думал, что есть у меня воля, а  не могу. Сегодня
мне все чудится,  что ты здесь, в доме,  в другой комнате. Вижу тебя до боли
ясно. Не надо бы писать тебе этого, потому что знаю, что снова увлекаю тебя,
а мне должно помочь тебе оторваться от  меня. Ведь ты обманываешь  себя - не
любишь ведь!  Разобью я  твою  жизнь, Аленка. Поймешь ты себя,  когда поздно
будет. Но не могу! Люблю, понимаешь?  Ты мне  как воздух нужна. Без тебя  не
построить мне своей жизни. О,  черт! Какой я  проклятый эгоист - опять влеку
тебя в пропасть. Злюсь на себя, но пишу...
     Ласковый котенок  мой, лучистая моя девчурка, как я  жду тебя! Как  мне
нужна ласка твоих рук, только твоих! Улыбка твоих глаз - ни у кого нет таких
глаз! Но ведь не любишь, не  любишь! Ольга, заклинаю тебя всем на свете - не
жалей меня. Сегодня  - это мгновенный срыв,  у  меня хватит сил взять себя в
руки. Я стану еще больше работать. Помоги только мне - напиши эти два слова.
Ведь меня лишает твердости сомнение.  Вдруг я ошибаюсь, вдруг любишь...  И я
своими руками разрушу  свое  и  твое счастье. Разве в  жизни  найдешь другое
такое? А если я прав? Куда я тяну тебя?
     Олька,  пожалей  свое  и  мое  будущее,  наберись  мужества  и  отбрось
сострадание.  Остался  лишь один шаг.  Давай  кончать.  О боги! Ну  и пытка!
Прости, что так мучаю тебя, но  я не хочу, не хочу, чтобы ты меня жалела - я
знаю, что конец неизбежен. Так скорее же...
     Крепко, до боли целую... (а ты опять первая отрываешь губы. Эх!). Лев"
     24 апреля  45-го года началось возвращение академии в Ленинград -  ушел
первый эшелон.
     День  Победы, 9 мая, мы встретили беспорядочной стрельбой  в  воздух из
табельного оружия, что, конечно,  строго запрещалось, но... не в такой день!
В одиннадцать  часов вечера  я заступил в  караул  и  там  в течение ночного
дежурства написал Ольге  письмо в  шесть  больших, мелко исписанных страниц,
заполненных  довольно скверной литературщиной. Оно начиналось фразой: "Стены
караульного помещения  раздвигаются,  исчезают, и  мой дух мчится  вдаль,  в
Москву".
     Затем  следуют описания умолкнувших полей сражения,  отдыхающих солдат,
повсеместной  радости  селян и  горожан.  И,  конечно, Кремль,  где  Сталин,
приостановив напряженный  ритм своей  работы, садится за праздничный стол со
своими сподвижниками  и... улыбается в  усы. Далее  мой дух из ворот  Кремля
незримо  выходит  в  город  и бродит  по  знакомым  улицам среди веселящихся
москвичей. Наконец, он  прибывает  домой, где на  двух  страницах описан (по
воспоминаниям довоенных времен) роскошный праздничный стол. За столом я, Оля
и наши близкие друзья. Тосты в честь  победы и нашего  народа.  Пьем за нашу
дружбу, крепкую  не только личной симпатией, но  единством  мыслей и борьбы.
Поем, танцуем.  Потом всей гурьбой идем  гулять  по  праздничной, сверкающей
огнями ночной Москве...  И  так далее... На рассвете над полями и лесами мой
дух летит обратно. "Стены караульного помещения смыкаются,  на столе полевой
телефон,  у стены  -  козлы  с  винтовками,  нары,  где  отдыхает  следующая
смена..." Здорово я  отпраздновал день Победы. Мало кто провел  в Йошкар-Оле
эту ночь так радостно и с таким легким сердцем, как я.
     Письмо Ольге от 20 июня 1945 года (еще из Йошкар-Олы).
     "Родная моя, ненаглядная моя девонька!
     Сегодня твой день рождения. Я сижу один в комнате, передо мной все твои
фотокарточки. Я обращаюсь к тебе, такой далекой и такой близкой, родной... Я
люблю тебя.  Мне нужна твоя ласка, мне надо  глядеть  в твои глаза,  слышать
твой смех, дышать с тобой одним воздухом, ощущать тебя рядом...
     Я верю в твою любовь безгранично,  хотя иногда на меня находят приступы
отчаяния и мне кажется, что ты холодна, что ты не любишь,  что это самообман
- пройдет время и ты поймешь свою ошибку...
     Только написал эту фразу, как черные мысли снова нахлынули на меня и я,
было, затосковал.  Но затем  перечитал несколько  твоих  старых  писем и все
прошло.  Ты  любишь меня, любишь. Я  знаю,  верю  - любишь! Прости  любимая,
хорошая, ненаглядная моя девонька. Но ведь так плохо без тебя, а вот уже два
месяца  нет  твоих чудесных писем... Неужели  что-то изменилось  за эти  два
месяца?  Видишь  - опять. Что со  мной сегодня? Я старался не думать  о тебе
последние недели, чтобы не тосковать, а  сегодня... Эх!.. Да нет, ерунда все
это. Ведь  вот твои  слова: "Ты моя надежда,  опора  и  защита, моя любовь и
друг". Это  написано 15 февраля. А вот 1  марта:  "Ведь  ты для  меня все, и
настоящее, и будущее, с тобой связаны  все мечты о дальнейшей жизни". Неужто
сейчас  это  уже неправда? Неужто ты  смутилась и поморщилась,  прочитав эти
свои слова? Если да, ты обязана сказать мне об этом при  первой  же встрече.
Ты не смеешь меня жалеть. Ты мне нужна вся... или ничего.
     Проклятье! Не могу писать больше.
     Наш  эшелон  идет следующим. Через  две  недели я  буду  у  тебя  и  ты
успокоишь меня или... или конец.
     Ну,  пока.  Крепко  и  нежно целую (уже последний раз  на бумаге). Твой
Львенок".

Глава 5. На Дальнем Востоке

     В начале июля 45-го года наш эшелон отправился в Ленинград по маршруту,
увы, миновавшему Москву. Надежда встретиться во время  переезда  нас с  Олей
обманула. Вскоре после  прибытия  в город  были  утверждены  темы  дипломных
работ. Я  выбрал  проект  турбореактивного двигателя - тему по  тем временам
совсем  новую.  После  чего  до середины  августа весь  курс  отправился  на
войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом.  Тем временем
начальство согласовывало места для  преддипломной практики. Меня направили в
Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.
     Наконец-то  мы  с  Олей  могли быть  неразлучны  в  течение почти  двух
месяцев! За  это  время  нам  обоим  предстояло  понять, чем  завершится наш
четырехлетний заочный  роман.  В письмах, приведенных  в  предыдущей  главе,
нет-нет  да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим  завершением будет
счастливый  брак.  Первые дни в Москве не рассеяли, а,  скорее  укрепили эти
сомнения. Во всяком случае у меня.  И не в плане злополучного  "чувственного
желания" (письмо от 12.1.44).  С ним-то как раз  через  год,  когда начнется
наша регулярная семейная жизнь, будет все  в порядке. Сомнения  относились к
области  соответствия  наших  характеров  и  взглядов   на  жизнь.  (Вопреки
продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми
полны  мои  письма). Богиня  сошла с  пьедестала  и  оказалась  обыкновенной
девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной,  без каких-то особенно
высоких  нравственных  достоинств.  Наш  брак  был вполне  возможен,  но  не
категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих  чувствах,  но думаю
(судя  по  последующим  событиям), что  подобные  сомнения испытывала и Оля.
Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А  им противостояла ясная логика
завершения  столь   длительного  романа,  предполагавшая  полную  физическую
близость. Она  и осуществилась,  когда  случай предоставил  нам  возможность
остаться  вдвоем  у  меня дома. Никакое страстное  желание  ни меня,  ни мою
подругу   на  это   не  толкало.   И   "подвиг"  наш   не  был  вознагражден
предполагающимся при  этом наслаждением.  Скорее это  был "аванс", обещающий
такое вознаграждение в будущем. И,  как я  уже упомянул, нас не  обманувший.
Пока  же  из  случившегося,  вопреки  всем   сомнениям,  для  меня  вытекала
бесспорная  необходимость  жениться  на  Оле.  Ее  диктовали  мои  тогдашние
представления о чести. Если наш семейный союз  окажется  неудачным,  то  при
другой  попытке  будет  заведомо  известно,  что  Оля  рассталась  со  своим
девичеством в лоне законного  брака. (Здесь современный читатель может вволю
посмеяться!)
     Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так  как офицеру в то  время
на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и
отпраздновать  свадьбу мы  могли. Что мы  и сделали.  Свадьбу праздновали на
квартире  у родителей  Оли. Неожиданно моя мама категорически  отказалась на
ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне
было  ясно,  что причиной  его был тот факт, что Оля - русская. Странное это
дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда
не  говорили  на еврейском языке.  Уверен, что  они  его  давно  забыли.  Но
какое-то   подсознательное,  воспитанное  многовековой  традицией  неприятие
смешанных браков у мамы сохранилось.
     Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою
семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на  той же улице), где
мы могли расположиться в отдельной  комнате.  В середине октября я  уехал  в
Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.
     Моя  практика  в  НИИ-1   оказалась  довольно  успешной.  Мне   удалось
предложить   конструкцию  выходного  сопла  для   реактивного   двигателя  с
регулируемым  профилем  сечения.  По прикидочным расчетам  такое сопло могло
увеличить  тягу двигателя.  Академия  тем  временем  успела  разместиться  в
отведенных для  нее  зданиях.  Мы, дипломники, получили в  свое распоряжение
отменную   "дипломку"   -   просторную  комнату,   обеспеченную  достаточным
количеством рабочих столов и подвижных чертежных  досок ("кульманов").  Жили
на частных квартирах. Мы с моим товарищем Андреем  Детлафом сняли комнату на
двоих.
     29  октября пришла  телеграмма  от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей
сына. Это  означало, что,  несмотря на наши неумелые  предосторожности,  она
забеременела.  Что  я  мог ответить?  В  прочности нашего брака  мы оба были
далеко  не  уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию.  Но аборты
были  запрещены.  Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в
антисанитарных условиях.  Решавшиеся  на  такую  операцию  матери  рисковали
жизнью. Степень этого риска  я мог попытаться оценить только на месте. В тот
же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в
Москву.
     Пребывание  в  "дипломке"  никто  не  контролировал -  мы  имели  право
заниматься  расчетами дома. Сказал  Андрею,  что  уезжаю  на  пару  дней  по
срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей
Академии. Единственное условие - не попадаться на глаза офицерским патрулям.
Проводники общих  вагонов и  билетные контролеры с военными  предпочитали не
связываться.  От патрулей, проверявших поезда,  мне  удавалось прятаться  на
багажных полках.  А в Москве однажды Бог спас. Я  выходил  в довольно густой
толпе  из  метро на вокзальную площадь.  Шагах в двадцати  от  выхода увидел
ожидавшую  нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо
офицеров. Их разобрали по рукам  патрульные. Пятый  из  них,  еще свободный,
явно  поджидал меня.  Стоило  мне  замедлить  шаг или  попытаться свернуть в
сторону,  и  я  пропал  бы. Оставалось надеяться на чудо. И  оно свершилось!
Какой-то  очень  спешивший  майор  обогнал  меня  и  был  остановлен  "моим"
патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.
     С Ольгой  я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не
смогли  - уехал  ни  с чем. В Ленинград прибыл 3-го  ноября днем.  Никто  не
заметил  моего  отсутствия.  Но  утром  того  же  дня,  опасаясь,  что  меня
арестовали и надо  выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении
своего товарища по комнате. Мне  сильно  не повезло. В те же дни, в  связи с
падением дисциплины в победившей  армии, Верховный  Главнокомандующий  издал
приказ об  ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать
за  самовольные  отлучки  из  части. Я попал  в положение "козла отпущения".
Самоволка  длительностью более  двух суток в военное время  приравнивалась к
дезертирству. Командир части  имел  право расстрелять  виновного на месте. В
мирное время  его  надлежало отдать  под суд  военного  трибунала. Начальник
Академии   проявил   великую   снисходительность,   приказав   судить   меня
"офицерскому суду чести", то есть моим же однокурсникам.
     Назначили через  неделю. В  тот же  день состоялось партийное  собрание
курса,  где  меня,   естественно,   исключили  из  партии.  Так  что   после
партсобрания  я  отправился  прямехонько  на  суд.  Заседание  происходило в
будничной обстановке лекционной аудитории. Меня поставили у доски,  лицом  к
амфитеатру,  где располагался весь  наш курс.  Я так и не  понял, кто  здесь
судьи,  а  кто -  "публика".  Допрашивал меня  старшина курса  Женька Рыжов.
Очевидно,   он  исполнял  обязанности   председателя   суда.   Определенного
обвинителя, а  также  защитника не было. Впрочем,  я прекрасно понимал,  что
решение   суда   уже   подготовлено   командованием  и   что  меня   ожидает
"показательный"  приговор.  Недаром  в  аудитории  присутствовали  начальник
строевой части Академии и замполит нашего  факультета генерал  Котов. Однако
оснований для особого волнения у меня не было.
     Раз  уж  не  отдали  под трибунал, тюрьма мне  не  грозит.  Максимум  -
исключение  из Академии. Но  я  уже давно отказался от военной карьеры и