менников. При осторожном перемешивании происходило
оплодотворение - икра явно набухала... Далее Саша следил за ранним развитием
зародышей  в  тех  же  чашках,  помещая  их   в  термостат  при  температуре
21,5оС. Время от времени чашки покачивали для  улучшения аэрации.
Уже через 2 часа в  бинокулярную лупу  можно было видеть, как на поверхности
икринки появлялся  первый "пузырек".  Затем он  делился  надвое,  потом  еще
деление и так далее. На икринке нарастает "шапочка" (бластодерма).  Это  уже
зародыш.  В течение  первых  20  часов  он  проходит  ранние стадии развития
(морула  -  бластула  -  гаструла).  На  глаз  это  заметно  как  увеличение
бластодермы и уменьшение размеров образующих ее клеток. Считается, что через
20  часов в  зародыше  начинаются  процессы  "органогенеза".  Я  не  пытался
вникнуть в тонкости физиологической  эволюции зародыша. Мне было  достаточно
уверенности в том, что по мере  его развития в  клетках бластодермы начинают
синтезироваться новые, характерные для каждой последующей стадии  белки. Эту
уверенность   разделял   и  Нейфих.  Открывалась  возможность   обнаруживать
изменения  белкового  состава и  наборов  тРНК  в зародышах с  разных стадий
развития.
     Не  устраивали меня только масштабы работы Нейфаха. Ему для  наблюдений
достаточно   было  располагать   икрой  из  трех-четырех  рыб.  А  мне   для
осуществления последующих операций фракционирования белков и тРНК  надо было
запускать  в  процесс одновременного  развития  икру  из,  по  меньшей мере,
полусотни  рыб. Выращивание зародышей на  чашках  для этого не  годилось. Из
нижней половины  разрезанной  стеклодувом 20-литровой бутылки  от реактивов,
настольного малогабаритного вентилятора, жидкостного  термостата и некоторых
вспомогательных устройств мне  удалось соорудить прибор, в котором благодаря
непрерывной  циркуляции   10  литров   взвеси  икринок  в  воде  происходило
нормальное развитие зародышей. (Как ни странно, повторить эту конструкцию не
удалось никому, даже Нейфаху - у них икра не росла.)
     Не буду описывать процедуры отделения и очистки бластодерм любой стадии
развития от "желтка" - самой  икринки с ее  запасом питательных веществ. Все
эти процедуры были отработаны Нейфахом. Важно то, что в результате удавалось
получить  (в зависимости  от стадии развития) от  2 до 5  грамм зародышевого
материала. Этого было достаточно для проведения всех многочисленных и тонких
операций по  вскрытию клеток зародыша,  извлечению из  них  нужных  фракций,
постановке опытов in vitro и последующего анализа результатов этих опытов.
     Ограничусь замечанием,  что  отработка всех методик  и проведение самих
экспериментов потребовали от  меня и моих двух лаборанток напряженной работы
в течение  девяти  лет.  После  чего постараюсь  вкратце изложить полученные
результаты, разбив всю работу на три этапа.

1-й этап. Обследование метилаз вьюна
     Поскольку   методика  сопоставления  активностей   метилаз  из   разных
источников была уже отработана, решено было  провести  сравнительную  оценку
активностей метилаз из разных органов вьюна и его зародышей на  10-часовой и
30-часовой стадиях  развития.  Соотношения  этих  активностей  оказались  бы
полезными на заключительной  стадии исследования роли тРНК  в  регулировании
биосинтеза белков.
     Полученные   результаты   обнаружили,   что   соотношения   активностей
соответствующих  метилаз для  печени,  сердца  и мозга  вьюна,  а  также его
зародышей сильно различаются между собой. Повторенный  в эти же  дни  анализ
распределения  активностей для  печени крысы  оказался совсем  иным, чем для
печени вьюна.
     Методически  опыты  ставились  так  же,  как  описано  ранее: субъектом
метилирования служила  суммарная тРНК  из "дефицитных"  по синтезу метильной
группы бактерий E.coli K12W6(CH3-). Радиоактивный метил включался
за счет того же 14С-SAM.
     В  другой  серии  опытов  прослеживали  динамику  изменения  активности
метилаз в зародышах вьюна в зависимости от времени их развития. Сопоставляли
стадии:  4,5;  7;  12;  20  и  27  часов  роста.  Различия  в  распределении
активностей метилаз были не столь  резкими,  как для разных тканей взрослого
вьюна,  но  заметные. При  этом для некоторых  метилаз  можно было усмотреть
определенную постепенность изменения активности  от  одной  стадии  развития
зародыша к другой.
     Обнаружение  отличия в  распределении  активностей  разных  метилаз  из
тканей одного  и  того же  животного и тем  более,  его  зародышей на разных
стадиях развития  свидетельствовало в пользу предложенной гипотезы, но никак
еще не доказывало ее правильность.
     Этот этап занял тоже около двух лет: 73-й и 74-й годы.
     Любезный читатель, здесь я еще раз позволю себе небольшое отклонение от
темы. Неумолимая хронология заставляет меня отложить на время описание наших
исследований и отдать дань  событию, случившемуся в нашей лаборатории в  том
же 74-м году. Событие это повлияло не только на мою собственную судьбу, но и
на судьбу всего нашего Института.
     В один  прекрасный день Александр Александрович Баев  сообщил  нам, что
вскоре  в  лаборатории  появится   новый   сотрудник,  Костя  Скрябин,   сын
академика-секретаря  президиума  Академии  наук  (и,  как  я  уже  упоминал,
близкого друга  Баева). Эта  новость была с тревогой воспринята почти  всеми
сотрудниками,  еще остававшимися  в  лаборатории.  К "барскому  сыночку" они
заранее питали  недоверие  и  неприязнь. Мне  это  казалось  несправедливым.
"Костя не виноват, что родился в столь высокопоставленной семье, - убеждал я
моих коллег. - Быть  может, он отличный парень. Давайте примем его дружески,
а там посмотрим, что он за птица".
     Но вот  он появился. Высокий, статный, быстрый в движениях и  горячий в
споре.  Красивый,  с  еще  очень  юным  лицом,  на  котором довольно  нелепо
выглядели густые, как у его  отца,  усы.  Приветливый.  Хотя  что-то  в этой
приветливости и в выражении лица было  (или казалось) немного высокомерным и
нагловатым. Явно  умный.  Он только что  защитил кандидатскую диссертацию  и
потому пригласил нас всех к себе домой, в  огромную академическую  квартиру,
отметить это событие.
     Под моим нажимом подготовили некий  приветственный "капустник", шутливо
обыгравший  тему  восхождения  новой  звезды  на  научном  горизонте.  Потом
прилично   выпили   (старшее    поколение   деликатно    отсутствовало),   и
первоначальная натянутость сменилась шумным и вполне дружелюбным застольем.
     Однако в первые же недели пребывания в лаборатории "восхождение звезды"
пошло  с  такой скоростью,  что мы,  как  говорится,  только  рты  разинули.
Александр  Александрович  передал  в  распоряжение  Кости  три  лабораторных
"модуля",  в которых  ранее  работала его  группа. Немедленно в них началось
переоборудование. Заграничные химические столы  сплошь из дюраля,  покрытого
каким-то ко  всему на свете устойчивым лаком, со  множеством ящичков,  легко
выкатывающихся  на колесиках, заменили наши  массивные деревянные,  покрытые
линолеумом "гробы". Сменили свое  национальное происхождение  даже  вытяжные
шкафы. Потом появились  набранные Костей пятеро сотрудников. Все  - молодые,
энергичные  ребята.  Трое - иногородние аспиранты.  Затем  начали  поступать
приборы.  Вне  каких-либо  институтских  заявок  и лимитов.  Валюта  для  их
приобретения -  "целевым назначением". Стало понятно, почему Баев  в течение
трех  лет  после  избрания   академиком-секретарем   Отделения  не  оставлял
заведывания лабораторией (безвозмездно).
     За рубежом бурно развивалась генная инженерия. Баев и юный Скрябин были
одними  из первых в  СССР, кто ринулся в этот  поток. Конечно,  они могли бы
работать в  Пущине, в институте Скрябина старшего,  но Костю это, видимо, не
устраивало.  Карьеру  надо  было  делать  в Москве,  на виду  у  руководства
Академии. Поработав с полгода руками  и "запустив в дело" своих сотрудников,
Костя отправился на годичную стажировку в США (за последующие четыре года он
побывал там  раз пять  или шесть).  После его возвращения Баев стал  гораздо
чаще бывать в лаборатории, но интересовался только делами группы Скрябина.
     Костя  Скрябин оказался  одним  из  самых ярких  представителей  нового
поколения советских  ученых. Его интересовало не  раскрытие тайн природы,  а
личный успех. И этот успех ковался энергично, без ложного стеснения. Благами
отцовского и  баевского покровительства этот  молодой человек пользовался  с
очаровательной откровенностью. К нам,  грешным, не  принадлежавшим к научной
элите, он относился с добродушным презрением.
     Кстати, я  только тогда,  и  то случайно, узнал о  существовании  такой
"элиты". Наверное, года через три после появления Кости у нас  случилось ЧП.
В Финляндию  на какую-то конференцию поехала группа наших сотрудников и в их
числе  Алик Варшавский.  Едва ли  не  первый  случай,  когда  рядового еврея
послали за границу. Алик был очень талантливым молодым человеком, уже широко
известным по своим публикациям. Руководителем  делегации  был  назначен  Юра
Богданов,   тоже  сын  академика.  Из  Финляндии  Алик  сбежал!  Точнее,  по
предварительной с ним договоренности его выкрали  американцы  и  доставили в
США,  где он тут  же получил  лабораторию.  Для  института это была  большая
неприятность.  И  вот  я  услышал,  как  Костя  Скрябин  со  злостью  бросил
проходившему мимо  Юре Богданову: "Наша  семья  с вашей больше никакого дела
иметь не будет!"
     Сам Костя уже не работал за химическим  столом,  а разъезжал по свету и
вращался где-то  в начальственных  сферах,  как главный специалист по генной
инженерии.  Но   мальчиков   своих  он  заставлял   работать   чуть   ли  не
круглосуточно. Конечно, не даром. Им были  обещаны кандидатские диссертации,
жилье и  московская  прописка  для  иногородних.  Вскоре  была  подготовлена
Костина докторская  диссертация. Защитил он ее блестяще.  Надо сказать,  что
способностей этому юноше было не занимать. И эрудиции  тоже. Он схватывал на
лету и держал в памяти все, что видел и слышал за границей.
     Так  был  взят  старт.  И  хорошо   просматривался  вожделенный  финиш.
Энгельгардту  было уже за  80. Без  сомнения, Скрябин старший и Баев прочили
Костю  ему  в  преемники. Но  сначала  надо  было  очистить  и занять  место
заместителя директора  по науке.  Эту  должность уже  15  лет  занимал Борис
Павлович Готтих. Он проявил себя как очень неплохой администратор - дельный,
спокойный,  терпимый,   по-немецки  аккуратный.  Умел  улаживать  конфликты,
справедливо  согласовывать   противоречивые  интересы  лабораторий.  Крупным
ученым он стать не мог, поскольку в 30 лет взвалил на свои плечи тяжкий груз
фактического  руководства  всей  организационно-административной  работой  в
Институте.  Готтиха надо было  спихнуть  вопреки Энгельгардту,  который  его
очень ценил.
     Помог  случай!  Побег   юного   Варшавского   "повесили"   на  Готтиха.
Соответствующие  кнопки были нажаты, и райком партии не только влепил Борису
строгий выговор, но, ко всеобщему  сожалению, снял  его  с поста заместителя
директора Института.
     Одновременно с  ростом как на дрожжах  юного Скрябина  произошел полный
разрыв  Баева  с Энгельгардтом.  Бывая в Институте, Александр  Александрович
никогда более не заходил  в кабинет  Владимира Александровича,  которому был
обязан  всей своей карьерой. Ни на  одной из сотен  любительских фотографий,
относящихся к  последнему десятилетию жизни  Энгельгардта  (он  умер в  84-м
году)  нет снимка,  где были  бы рядом  Баев и  Энгельгардт.  Хотя оба  они,
подобно  путникам, вышедшим  к  воде  после долгих  странствий  в пустыне, с
жадностью использовали каждую возможность поехать  за  границу для участия в
международных  конференциях,  симпозиумах и совещаниях. Говорили, что разрыв
этот  произошел  еще  до  74-го года,  когда  жена Баева  "Катенька", бывшая
медсестра  в норильской  больнице, после избрания мужа академиком-секретарем
вообразила себя  гранд-дамой (я не интересовался, в чем это выразилось),  но
была  поставлена   на   место  супругой  Энгельгардта  Милицей  Николаевной,
действительно  аристократкой, получившей воспитание в Париже. А помимо этого
- крупным ученым, профессором, почти в равной мере участвовавшим в открытии,
принесшем мировую  славу Владимиру Александровичу.  Катенька  не простила, а
Александр  Александрович был у нее  под каблучком. Впрочем, за достоверность
этого слуха я поручиться не могу.
     Но вернусь к Косте. Место заместителя директора освободилось, однако он
на него  не попал. "Деда"  еще  рано было списывать со счетов. Временно,  до
утверждения президиумом  Академии,  он  назначил  своим  заместителем Андрея
Мирзабекова. Это был  серьезный  удар по  планам Баева и Скрябиных. Андрей и
его  лаборатория работали очень успешно. Их достижения приобрели известность
во  всем  научном  мире.  Мирзабеков уже  давно стал  доктором  наук,  но...
все-таки  был  беспартийным.  Костя  же,  естественно,  был  членом  партии.
Директор академического  Института  - номенклатура ЦК.  То,  что  терпели  в
отношении   всемирно   знаменитого   Энгельгардта,  ЦК   не  мог   разрешить
Мирзабекову!
     И вот... в один прекрасный день  я с удивлением увидел, что на повестке
дня очередного партсобрания стоит "прием в кандидаты КПСС А.Д. Мирзабекова".
У меня с Андрюшей, несмотря на разницу в возрасте, отношения были дружеские.
Я знал  его как человека вполне  порядочного. Встретив в коридоре,  спросил:
"Андрюша, зачем?  Как  же так?" Смутившись, он ответил: "А  что  делать, Лев
Абрамович?  Коготок  увяз  -  всей  птичке  пропасть!"  Вскоре  его  избрали
членом-корреспондентом  Академии  и  после  смерти Владимира  Александровича
назначили директором ИМБ. Потом выбрали и академиком. Он возглавлял Институт
в  течение 18 лет, хотя,  по существу  дела, руководил  (и  весьма  активно)
главным  образом  своей сильно  разросшейся  лабораторией.  Летом  2003 года
Андрей неожиданно умер.
     Костя  Скрябин  из  ИМБ  ушел, чтобы  возглавить  какой-то  другой,  не
академический Институт.  В конце  концов  его  тоже  избрали  действительным
членом  Академии  наук.  Судя  по  частым  появлениям  на   радио  и  экране
телевизора, он теперь самый главный специалист по генной инженерии. Которая,
впрочем,   в  связи   с  запрещением  биологического  оружия  утратила  свое
главенствующее значение...
     Но в  моем отступлении  я ушел очень далеко  вперед. Вернемся "к родным
баранам". Я прервал рассказ  о наших опытах после 1-го этапа работы. Давайте
двинемся дальше.

2-й этап. Выяснение различия наборов изоакцепторных тРНК на 6-часовой
и 12-часовой стадиях развития зародыша вьюна
     Суммарную тРНК из клеточного  сока  зародышей  на этих стадиях выделяли
разработанным  нами методом.  Другие порции  клеточного сока из тех же самых
стадий  развития   с   помощью   колоночной  хроматографии  освобождали   от
собственных  тРНК  и  всех  аминокислот.  В  этом  соке,  однако, оставались
ферменты,  присоединяющие различные аминокислоты к соответствующим молекулам
тРНК  для  переноса  их  в  рибосому.  Назовем  их сокращенно "синтетазами".
Напомню, что в силу избыточности генетического  кода  для  всех  аминокислот
существует несколько (от 2 до 6) разных, так называемых изоакцепторных тРНК,
несущих  одну  и ту  же аминокислоту, но "узнающих" различные  ее  кодоны  в
информационных РНК.
     Для каждой из двух стадий развития зародыша, in vitro проводили реакцию
присоединения к тРНК  (в разных опытах) десяти различных аминокислот. Каждый
раз  в  пробирке  смешивали  суммарную тРНК,  клеточный  сок, содержащий все
синтетазы, но освобожденный от аминокислот и только одну из девяти выбранных
аминокислот. Причем радиоактивно меченную!  Инкубировали при 37оС
в течение 40 минут. Присоединяясь к "своим" изоакцепторным тРНК, эта меченая
аминокислота "метила" и тРНК. Так что по радиоактивностям фракций, выходящих
из хроматографической  колонки,  можно  было  построить  "пики"  или,  лучше
сказать,  профили  этих  тРНК.  Аминокислоты,  присоединяющиеся  к  тРНК  из
6-часовой   стадии   развития   зародыша,   метили   радиоактивным   тритием
(3Н). А  те  же  аминокислоты,  садящиеся на  тРНК из  12-часовой
стадии,  были помечены радиоактивным  углеродом  (14С).  Продукты
двух реакций присоединения  одной и той же аминокислоты смешивали  и вносили
на специально подобранную для этой  цели  хроматографическую  колонку. Число
профилей на хроматограмме указывало число активных на данной стадии развития
изоакцепторных  тРНК   для  выбранной  радиоактивно  меченной  аминокислоты.
Современный счетчик радиоактивности позволяет  в любой выходящей  из колонки
фракции измерять независимо радиоактивности трития и
     14С-углерода.    Условия   хроматографического    разделения
очевидно  тождественны  для  обоих тРНК, взятых  из  разных стадий  развития
зародыша.
     Если  зародыши  на  двух сопоставляемых стадиях  роста имеют одинаковые
изоакцепторные тРНК для данной аминокислоты, то их профили, меченные разными
изотопами,  должны  совпасть.  Если  же  эти  тРНК  различаются  числом  или
характером своей "миноризации", то профили должны разойтись.
     Из  девяти сопоставленных таким образом тРНК для двух  стадий  развития
зародыша пять не обнаружили никаких различий - их профили точно совпадали. А
для четырех тРНК наблюдалось явное расхождение профилей и даже различие в их
числе. Что означало различие числа изоакцепторных, "работающих" тРНК на двух
сопоставляемых  стадиях  роста. Наверное,  не случайно для всех этих четырех
аминокислот  генетический код  оказался  сильно избыточным. В четверку вошли
все три аминокислоты, которым соответствует  по 6 кодонов, и одна, имеющая 4
кодона.
     Эти  результаты  также свидетельствовали в пользу нашей гипотезы. Но  и
они еще не доказывали ее правильности.
     Описанный этап длился тоже два года: 75-й и 76-й.

3-й этап. Решающий эксперимент
     План  был  таков.  Очистить  от тРНК  и аминокислот  клеточный  сок  из
6-часовой   стадии   развития.  В  нем  должны   остаться  все  ферменты   и
информационные  РНК, присутствующие  на  этой  стадии. Далее осуществить два
опыта.  В первом из них к этой очищенной системе добавить полный набор 20-ти
аминокислот, из которых хотя бы одна (все равно какая) была  бы радиоактивно
меченая, а также суммарную фракцию тРНК, очищенную из той же
     6-часовой   стадии  развития  зародыша.   Провести   синтез   in  vitro
радиоактивно   меченных  белков   (одной  меченой   аминокислоты  для  этого
достаточно).
     Во  втором  опыте проделать  то же  самое,  но  суммарную  фракцию тРНК
очистить из  12-часовой  стадии  и провести in  vitro  синтез  радиоактивных
белков  в тех же условиях. В  обоих случаях отобрать белковые фракции,  куда
войдут и новосинтезированные,  радиоактивно меченные  белки. Затем разделить
их  методом  электрофореза  в   тождественных   условиях  -  в  параллельных
"дорожках"  на одной  и той  же  пластине  геля.  Если во  втором случае  по
сравнению с первым обнаружатся дополнительные белки, то это означает, что их
синтез был  стимулирован именно "поздним"  набором тРНК. Ведь информационные
РНК в обоих опытах одни и те же, взятые из 6-часовой стадии роста.
     Для  постановки  этих  опытов   было  необходимо,  во-первых,  найти  и
оптимизировать условия осуществления синтеза полноценных  белков in vitro  в
описанных  выше  условиях.  Во-вторых, освоить и  оптимизировать  для  наших
объектов  метод  электрофореза  в  геле, позволяющий разделять большое число
белков.  В-третьих,  отработать оптимальные условия регистрации  полученного
разделения  белков на рентгеновской  пленке. Все  это заняло около двух лет.
Наконец,  все  методики были отработаны и "решающий эксперимент" поставлен и
повторен.  Были   получены  четкие,  воспроизводимые  картины  электрофореза
бел