Лев Остерман
   Течению наперекор

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Лев Остерман
     Издательство "Грантъ", 2002
     From: vika@sail.msk.ru
     Date: 20 Jun 2004
---------------------------------------------------------------

          примечательные события долгой жизни
          Москва - 2004


СОДЕРЖАНИЕ

     Глава 1. Двор 3
     Глава 2. Комсомольская юность 19
     Глава 3. Ирина и Оля 33
     Глава 4. Мимо фронта 52
     Глава 5. На Дальнем Востоке 77
     Глава 6. Инженер-конструктор 94
     Глава 7. Уроки доброты 118
     Глава 8. Учитель 146
     Глава 9. Горы 167
     Глава 10. На дальних подступах к науке 192
     Глава 11. Первые шаги в науке 213
     Глава 12. Гипотеза 243
     Глава 13. Крутой поворот 281
     Глава 14. На новой стезе 316
     Глава 15. "Римская история в лицах" 342
     Глава 16. "Хотели как лучше..." 384
     Послесловие автора 425

Глава 1. Двор

     В угоду взыскательному читателю придется, видимо,  начать с "предков" и
дома. Дед по отцовской линии (тоже Лев) имел необычную для еврея профессию -
плотогон. Сплавлял лес по горным рекам в Карпатах. Полагаю,  что от него мне
досталась  некая доля  авантюризма.  Профессия  опасная -  дед  погиб  рано,
оставив  трех  сыновей.  Как полагается  в  еврейских  семьях, старший  брат
Соломон,  едва  получив  начальное  образование,   пошел   работать,   чтобы
"поднять", то есть выучить,  младших. Он до конца дней  остался  агентом  по
снабжению  лесом.   После   революции  служил  в   каком-то  государственном
ведомстве.  Я  для  него  рисовал  диаграммы  роста  поставок  леса  в  виде
удлинявшихся  год от года цепочек красных товарных  вагонов. Был он высоким,
прямым, крепко слаженным стариком, со слегка обвислыми, на украинский манер,
седыми  усами  и   доброй   улыбкой.  Жил  в   полуподвальной  комнатке   на
Рождественском  бульваре со своей  горячо  любимой,  все  еще  красивой,  но
совершенно глухой женой Любкой. Своих детей у них не было.
     Когда  няня  привозила меня к ним, то, кроме восторгов дядьки по поводу
моих  "успехов"  и  всевозможных  вкусностей, припасенных для  этого  случая
теткой, меня встречала  незабываемая до  сих пор атмосфера горячей  любви, в
которую я погружался с особым наслаждением после холода родительского  дома.
При  прощании мне лично  каждый  раз вручался пятачок "на извозчика". Умерли
они оба почти одновременно где-то в конце 20-х годов.
     Мой отец Абрам Львович еще до первой мировой войны закончил Харьковский
политехнический  институт   по  специальности  "гражданское  строительство".
Что-то  строил  в провинции  и в  Москве. Последние  годы  жизни  работал  в
Московском  Совете   народного  хозяйства   (МСНХ)  чуть  ли  не  одним   из
заместителей  председателя.   Внешний  его   облик,   насколько   я   помню,
соответствовал нашим  последующим  кинообразам  "старых специалистов": белая
рубашка со стоячим воротничком, галстук "бабочкой", аккуратно  подстриженные
усы, пенсне и форменная фуражка с молоточками, прикрывавшая обширную лысину.
Во время домашнего обеда перед  его тарелкой неизменно ставился  хрустальный
графинчик  с  водкой,  из  коего  он наливал себе  только  одну рюмку - "для
аппетита".  Заканчивался  обед   стаканом  чая  из  кружевного   серебряного
подстаканника.  В  чай  отец  клал   вишневое  варенье,  а  "спитые"   вишни
доставались  мне.  Эта  традиция являет,  пожалуй,  единственное благодарное
воспоминание о моем родителе. Не могу припомнить ни одного разговора с  ним,
ни  одного  подарка. Похоже, что  своей  семьей  отец тяготился. Вечерами он
часто уходил к  друзьям  играть в преферанс, а летом, неизменно  один, ездил
отдыхать на  юг,  в  санаторий.  Для  меня  с  братом и  мамы снимал дачу  в
подмосковной Тайнинке. Помню большую открытую веранду этой дачи, желтую тень
парусины, защищающей ее от  солнца,  стол, покрытый клеенкой. На нем блюдо с
черешней: это приехал отец.  Умер он счастливо, в одно мгновение от "разрыва
сердца" на Курском вокзале при посадке в сочинский поезд.
     Теперь  я  понимаю,  что  ранняя  смерть  отца  спасла  нашу  семью  от
преследований.  Он  умер  в 31-м году, всего  лишь 52-х лет  от роду. Мог бы
прожить  еще несколько  лет,  и  тогда...  У  отца  было  довольно  солидное
революционное прошлое. После Октября какое-то время был членом реввоенсовета
города  Екатеринослава от еврейской революционной рабочей  партии "Бунд".  В
годы  репрессий  он вместе  с  другими  бундовцами  был  бы,  без  сомнения,
расстрелян. Когда отец умер, мне еще не исполнилось восьми лет.
     Следует сказать  хотя бы несколько  слов  и  о младшем брате отца, дяде
Мише.  Три брата  весьма  отличались  друг  от  друга  по  образованности  и
положению  в  обществе. Дядя  Миша  был  эрудит. Знал несколько  иностранных
языков. Его семья: сын Женька, немного старше меня, дочь - еще старше и жена
Фима - занимала четырехкомнатную квартиру с  большими полукруглыми окнами на
втором  этаже дома, что стоит  на  углу Воздвиженки и  улицы Грановского.  В
квартире была  собственная ванна (!) и кухня. У  Женьки - отдельная комната,
забитая  игрушками.  В  кабинете дяди  -  огромная библиотека  и широченная,
покрытая ковром тахта. Перед тахтой на полу  лежала шкура белого медведя. На
ней, по словам дяди, любил валяться его друг - известный физик Петр Капица.
     Дядя  Миша  тоже был революционер, наверное,  большевик.  Он  дружил  с
Луначарским, вместе с ним создавал  сеть техникумов в России. Когда умер мой
отец, Миша занимал пост заместителя наркома финансов. За ним ежедневно утром
заезжал большой,  черный и  угловатый "Роллс-Ройс".  С  кончика его могучего
радиатора летела вперед бронзовая фигурка Меркурия.
     Миша меня любил, играл и дурачился  со мной и Женькой, когда я приходил
к  ним. Впрочем, это случалось редко.  Я побаивался его  жены,  тети  Фимы -
важной  и строгой, по  всему обличью - высокопоставленной  дамы.  Она  меня,
бедного родственника, не жаловала. Отношения наших семей совсем разладились,
когда в день похорон  моего отца тетя Фима  явилась к нам с букетом цветов и
сказала матери: "Поля, ведь цветы - всегда радость!" Эту фразу мама не могла
простить ей до конца дней...
     Мать моя, Полина Натановна Лейтес, дожила до 69-го года. Я помню ее уже
вдовой. Она  работала участковым  врачом-терапевтом в районной  поликлинике.
Жили мы трудно. Чтобы  поставить на ноги  старшего брата Натана и меня, мать
работала на две ставки.  А это означало принимать в поликлинике или посещать
на дому за день 30-40 больных в нашем  центральном районе, где старые дома с
высокими этажами, как правило, не имели лифтов. Приходила с работы "мертвая"
от  усталости и сразу ложилась,  чтобы читать газету. Со своими  московскими
родственниками мама  общалась редко и только  у  них. К себе приглашать было
обременительно. Я тоже не звал к нам приятелей  - ни  школьных, ни дворовых:
маме был необходим отдых. Радио у нас не было. По  вечерам в квартире царила
тишина.  Не помню ни одного  праздничного вечера.  Даже  дни моего  рождения
никогда не отмечались застольем  и  гостями,  хотя  какой-нибудь подарок мне
мама вручала непременно. Единственными ее праздниками были регулярно,  раз в
две недели, визиты к одному старому пациенту  - виолончелисту. К нему в этот
день  приходили еще  трое музыкантов (тоже  пациенты), и они  специально для
мамы  играли. Чаще всего Чайковского. Особенно она любила,  с ее  слов, трио
"Памяти великого артиста" и "Размышление".
     По выходным  дням  мама  дежурила, а летом ездила врачом  в  пионерские
лагеря, куда бесплатно можно было взять меня. Все хозяйство  вела преданная,
но  бестолковая  и немного ущербная  моя  няня  ("домработница")  Настя. Она
попала к нам прямо из деревни. Я учил  ее грамоте. Стряпала она преотвратно.
Но надо  отдать ей  должное:  во время войны  (я был в  армии, мама работала
далеко от Москвы в эвакогоспитале, а брат уже давно женился и ушел из дому).
Настя оставалась одна  в  квартире,  где-то  работала на  фабрике, но  в эти
голодные  годы  не  продала  из  дома  ни  единой тряпочки.  Когда я впервые
неожиданно  приехал на побывку, в квартире все было  чисто  прибрано, и  все
бумаги на моем письменном столе лежали в  том же порядке, что и в день моего
поспешного ухода в армию.
     Свой  участок  мать обслуживала лет  сорок.  Знала всех больных, добрая
половина    которых   родилась    на    ее   памяти.    Была   замечательным
диагностом-практиком.  Спасла от гибели  не один  десяток  своих  пациентов.
Нередко ее будили среди ночи паническим сообщением по телефону,  что кому-то
очень плохо.  Она  безропотно вставала  и  шла  к больному.  Денег не  брала
никогда  - ни копейки! Иногда от самых близких и  давно  знакомых  пациентов
принимала коробку конфет, которые потом  месяцами ("до  случая") черствели в
шкафу между стопками белья. (Ни конфет, ни фруктов мы покупать не могли.)
     Со стыдом  вспоминаю, что почти за всю ее жизнь я не испытывал к матери
никаких  нежных чувств.  Может  быть,  потому,  что  она  была  так  сурова.
Разговаривали мы  с ней редко,  да и не было  у нас общих тем. Мои  школьные
дела ее не интересовали.
     Благодаря  хорошей  памяти  я  учился  всегда  на  одни "отлично".  Это
разумелось само собой. Не  помню ни одной ласки, даже из  моего  дошкольного
возраста. Только обрывки каких-то сказок, которые она мне читала.
     После войны, когда я уже многое понимал в нашей общественной жизни, мне
с трудом удавалось  сносить ее категорические сентенции:  "Вот же написано в
газете..." Спорить было бесполезно. И вообще, характер у мамы был замкнутый,
сосредоточенный  на чувстве долга, доходящего до  жертвенности, и потому для
меня  (кому  в основном  предназначались  эти  жертвы) особенно  трудный.  К
примеру,  она  могла  месяцами откладывать  каждую  копейку  и  потом  вдруг
заявить: "Тебе надо сшить  хороший  бостоновый костюм". Он мне  вовсе не был
нужен,  но  я  знал,  что должен подчиниться. Из гипертрофированного чувства
долга она отказалась вторично выйти  замуж за очень интеллигентного и хорошо
обеспеченного вдовца, который ей был явно симпатичен. Я, кстати, относился к
нему вполне благожелательно.
     Только  спустя  много  лет после  ее смерти я  понял,  что это  чувство
ответственности, особенно в отношении  к своему  труду, она воспитала во мне
своим молчаливым примером. Возможно, что и некоторые черты внешней суровости
я унаследовал от матери (суровости, обращенной на самом деле к себе самому).
Однако отец мой  (вне семьи) был, как говорили, человек легкий, жизнелюбивый
и общительный. Надеюсь, что кое-что мне досталось и от него.
     Когда в 83 года мама, наконец, вышла на  пенсию,  я частенько  провожал
ее, закутанную зимой в какие-то немыслимые тряпки, на  скверик  посидеть.  И
каждый раз бывал поражен: буквально, каждый третий из встречавшихся на улице
пешеходов останавливался, снимал шапку и говорил: "Здравствуйте, доктор! Как
Вы себя чувствуете?" Мне бы Бог послал такой конец жизни!
     Но вернусь на землю, в свое детство.
     Читать я выучился самостоятельно лет в пять - по вывескам  и заголовкам
в газете.  В доме не  было ни одной книжной полки.  Видимо,  папенька считал
покупку  книг  излишней  роскошью.  Не  помню,  чтобы  мои  родители  ходили
когда-нибудь  в театр. Правда. в наследство  он нам оставил две купленные на
толкучке довольно  неплохие  картины  и  очаровательную, французской  работы
гипсовую головку спящей девушки.
     Тем   не   менее,  в   ранние  школьные  годы  я  читал  взахлеб  массу
приключенческой литературы, которую мама  приносила мне от  своих постоянных
пациентов. Пираты,  индейцы,  Жюль  Верн,  Берроуз,  Вальтер Скотт,  Дюма...
Отвага, благородство, верность дружбе, защита слабых, рыцарское  отношение к
женщине  - какая  отличная  пища для детского ума и  сердца! Куда эти  книги
подевались?
     Завершить картину родительского  крова следует воспоминанием о том, что
высокие  стены  большой  комнаты бывшей  богатой  квартиры,  превращенной  в
"коммуналку", были  до  потолка  оклеены темно-синими обоями. В эту  комнату
никогда не проникал луч солнца, поскольку  напротив нашего трехэтажного дома
No  14 через  узкую  Большую  Дмитровку  высился  огромный  по  тем временам
шестиэтажный дом No 9. Постоянный полумрак в этой нашей "гостиной" (была еще
крошечная спальня и отдельная от общей  кухонька) не способствовали веселому
расположению духа членов обретавшегося в ней семейства. В этом семействе,  в
октябре 1923 года появился и я.
     Вспоминается эпизод из самого раннего, дошкольного детства.
     ...Яркий  летний  день.  На  участке  близ  дачи  меня  окружает  кучка
мальчишек. Мы только что приехали. Один из них говорит:
     - Спорим, что я сейчас за одну минуту могу свести тебя с ума.
     - Не сможешь, - говорю я.
     - Спорим, что смогу! Боишься?
     - Не боюсь!
     - Боится! - это уже хор мальчишек...
     Я  лихорадочно  думаю:   "Отказаться  -  сразу  показать  себя  трусом.
Согласиться? Какой ужасный риск! Стать сумасшедшим... быть может навсегда. Я
видел таких детей с бессмысленным взглядом.  Их,  уже больших, мамы катают в
креслах на колесах... Мысли  скачут... Вдруг  какой-то способ сведения с ума
существует?.. Настя мне рассказывала про "наговор"... Но  нужно мое согласие
- иначе зачем спор? Я буду сопротивляться!..  А если не хватит сил?.. Но это
бессмыслица!  Если бы  такой способ существовал, он был  бы известен, и мама
меня   бы  предупредила.  Она  же  врач!  Я  должен  согласиться!..  А  если
все-таки... Как страшно!.. Секунды летят, я молчу...
     - Ну что, боишься?
     - Не боюсь! - с отчаянием.
     - Тогда спорим?
     - Спорим.
     Я  протягиваю  дрожащую  руку. Мне  завязывают  глаза,  куда-то  ведут.
Останавливают.  Хором  произносят  какие-то  заклинания.  Как  страшно!..  Я
цепляюсь за рассудок - не может быть! Но как страшно!.. Мой противник держит
меня за руку. Заставляет сделать еще шаг...  Потом повязку снимают. Пока что
все в  порядке: вот дача, деревья,  ребята... Выдержал! Не поддался!.. Какое
счастье!..  Тут  спорщик отпускает  мою  руку, нагибается и поднимает с того
места, где я стоял, бумажку, на которой крупными буквами написано "ум"...
     - Ты проспорил!
     Я  пытаюсь  протестовать  ("Это нечестно!"), но лишь для  вида.  Жарким
потоком заливает радость: я в своем уме, это была шутка!.. Какое счастье!..
     Наверное  тогда впервые в жизни  я  сумел  поверить в  разум и победить
страх.
     Теперь я могу спуститься во двор.
     Для  мелюзги  - дошкольников  и  учеников начальных классов -  двор был
центром их личных интересов  и одновременно первой школой жизни. Начну с его
топографии.  Наш бывший доходный  дом  состоял из трех  вплотную примыкавших
друг к  другу строений. В плане они образовывали букву  "Н", одна  из сторон
которой выходила трехэтажным фасадом на улицу. Левый, если  смотреть с  этой
стороны,  "открытый  конец буквы" замыкала глухая стена  соседнего  дома,  а
правый  - сравнительно невысокая стенка  каких-то вспомогательных  помещений
(возможно, в прошлом  конюшен) другого соседнего дома. Эта  стенка  метра на
три не доходила до внутренней стороны лицевого строения. Здесь ее продолжала
высокая черная деревянная помойка с двумя наклонными крышками, обслуживавшая
оба дома.  В образованный таким образом передний (б льший  по размерам) двор
от правого  конца фасада  вели ворота.  Проходя  под  всей  толщей  лицевого
строения  (квартиры  в нем выходили на обе стороны) эти ворота  образовывали
полутемный  сводчатый туннель. Второй точно  такой же туннель  проходил  под
дальним концом среднего строения (перекладина у "Н"). Он  приводил на задний
двор, вдвое более узкий.
     Население двора составляло  18-20  ребят разного возраста  (от 4  до 14
лет), разных национальностей и социального положения родителей. Отец братьев
Тольки  и Котьки Красавиных был  шофером грузовика. Здоровенный и старший из
всех  Пашка   Куликов   -  сыном  повара;  Мишка  и  Сарра  Вядро  -  детьми
еврея-скорняка; Колька Горин  и Васька  Седов  были из рабочих семей. Нина и
Эля  Гринштейн -  дети нэпмана. Он изготавливал гуталин  - так  в те времена
называли  крем  для  обуви.  Жафер  и  Фатик  были  сыновьями дворника  (эта
профессия в Москве  была  представлена тогда,  в  основном, татарами).  Отец
Петьки Голодницкого служил мелким чиновником (хотя их тогда так не называли)
в каком-то наркомате. В войну  Петька стал летчиком-истребителем и  погиб...
Остальных ребят не помню.
     Передний двор  был асфальтирован и  в детстве казался огромным. Когда я
теперь захожу туда при случае, то каждый  раз поражаюсь: какой он крошечный!
А в самом  его центре,  пробившись сквозь  асфальт, выросло огромное дерево.
Кстати, заходить приходится  через двор соседнего дома No 12.  Помойка давно
исчезла,  но  зато  туннель  главных  ворот  нашего  дома  в первый  же  год
"перестройки"  захватил какой-то  предприимчивый  торговец и устроил  в  нем
ювелирный  магазин  с  витриной  на  улицу.   Если  бы  его   очаровательные
покупательницы знали, сколько под полом этого  роскошного магазина находится
засохшей   мочи  пьянчужек,  непрестанно  посещавших  в  наше  время  темную
подворотню!
     Жило население двора дружно  - без ссор, дразнилок и потасовок. Старшие
опекали и обучали  младших.  Последние  в  самом раннем  и  нежном  возрасте
узнавали все матерные слова и выражения, не всегда понимая их смысл.  В этом
плане   бывали   и  свои   "художественные   перлы".   К   примеру,   такой:
"Барышни-фрейлины  в царскосельском саду перекликаются с лицеистами: Пушкин,
Пушкин, где Вы? - Во мху я".
     Попробуйте произнести  все  это  быстро с характерной  для  московского
говора заменой буквы "о" на "а"...
     Национальные  различия никого  не интересовали. Антисемитизма не было и
следа. "Королем"  двора был единодушно  признан Мишка Вядро, и вот  за какой
недоступный более никому подвиг.
     Главным инструментом для испытания мужества  служила  железная пожарная
лестница. Она круто поднималась до самой крыши лицевого  строения. Низ ее не
был закрыт досками, а круглые  черные перекладины  толщиной в палец довольно
далеко отстояли друг от друга. Некоторые из них отвратительно прокручивались
под ногой. Первым  испытанием для новичка, достигшего лет восьми и желавшего
стать  полноправным  членом  дворового  братства,  было  подняться  по  этой
лестнице на  крышу. Боже,  как  это было страшно!  Главное  - надо  было  не
смотреть  вниз,  а  сосредоточить  все  внимание  на  проверке рукой  каждой
следующей перекладины  - не  прокручивается ли.  На опасную перекладину надо
было  по-особому,  точно  сверху,  ставить  ногу.  Но  посмотреть вниз так и
тянуло! И если ты не мог побороть  это искушение, а находился уже достаточно
высоко,  то  простиравшаяся  под тобой  10-15-метровая высота над  асфальтом
заставляла замирать  сердце. Еще  труднее  было  спускаться.  Здесь поневоле
приходилось  смотреть  вниз, дотягиваясь  ногой до очередной перекладины,  и
ногой же проверять ее подвижность. Вы скажете, что можно было раз и навсегда
установить порядковые  номера  опасных  ступеней. Но поверьте мне,  находясь
высоко  на этой  лестнице, вы не  сумели бы досчитать до десяти. Обсуждалось
предложение  пометить краской вращающиеся  перекладины. Оно было  отвергнуто
сообществом, как снижающее ценность испытания.
     Так вот. На  высоте 3-го  этажа лестница  крепилась к стене дома  двумя
железными прутьями квадратного сечения со стороной не более чем 2 сантиметра
и  длиной около  3-х метров. Один из прутьев  подходил прямо  под окно общей
кухни  нашей  квартиры.  Мишка  вылезал из этого окна с  балалайкой в  руке,
становился на прут и проходил эти три метра, играя на балалайке!!
     Другим "героем  лестницы"  был Ника Гр