оты.  Газета
имела свое небольшое  помещение,  где до позднего вечера готовился очередной
ее  номер.  У  каждой  редакции  был свой "штат  добровольцев" -  родителей,
печатавших заметки, и,  разумеется, свой художник-карикатурист. Объединенная
редакция  располагала  коллективными   фотографиями  учащихся  всех  старших
классов  (и  негативами этих  фотографий).  Так  что  каждая карикатура  или
похвальная  заметка   оживлялись  фотографией   действующего   лица.  Газета
пользовалась огромной  популярностью.  Когда  на большой  перемене новый  ее
номер сменял номер вчерашний, от звонка до звонка около доски не уменьшалась
в размере оживленная кучка читательниц.
     Памяти Тамары Эстриной
     По  единодушному  утверждению моих  недавних  гостей, все девочки моего
класса были в меня влюблены. Охотно верю, понимая, что влюбленность эта была
детской. Но случилось и другое - сильное и трагическое чувство. Осенью 52-го
года в "мой" 9-й класс перевели "трудную  девочку", своим  вызывающе дерзким
поведением изводившую  учителей и  классных  руководителей параллельных  9-х
классов. Училась она  плохо. Домашними заданиями пренебрегала.  Была на  год
или два старше моих деток. Наверное, ранее пропустила  год по болезни. (Меня
Анна Константиновна предупредила, что у нее больное сердце.) Поначалу Тамара
(так  звали эту девочку) была агрессивно  настроена и  по отношению  ко мне.
Потом, то ли общая доброжелательная атмосфера класса, то  ли моя спокойная и
слегка ироническая реакция на  ее  выпады сделали свое  дело,  но  она стала
спокойнее и учиться  стала лучше. Постепенно неизменный вызов,  читавшийся в
ее глазах, сменился выражением симпатии и благодарности. А в 10-м классе мне
нетрудно  было  в  нем  разглядеть  вполне  взрослую  любовь.  Ей тогда  уже
исполнилось 18 лет. Она ее и не  скрывала. Говорила подругам, что непременно
женит  меня  на  себе, хотя я уже был женат. Разумеется, я никак не  выдавал
свое понимание  ее чувства  и ничем не отвечал на  него. Но  проникся  к ней
уважением и вот при каких обстоятельствах.  Как-то  раз,  еще в  9-м классе,
когда  она  пропустила несколько дней по  болезни,  я  решил навестить  ее и
познакомиться с родителями Тамары. Оказалось, что это два немощных и по виду
пожилых инвалида (у них был еще  старший сын),  обожающих свою дочь, которая
дома проявляла себя совсем иначе, чем в школе, - ласковой и заботливой.
     Все домашнее хозяйство держится на ней. Она и покупает продукты  (семья
-  явно  бедная),  и  готовит,  и  убирает,  и  стирает,  несмотря  на  свое
хроническое заболевание. Брат  ее вечно пропадает на какой-то  комсомольской
работе,  и  весь порядок в доме, все тепло взаимоотношений в семье создаются
этой  нежно  любящей  дочерью  и  сестрой.  Я  был поражен  таким  различием
поведения в школе и дома. Быть может, вызывающая позиция в классе этой очень
незаурядной и  гордой девочки проистекала из сознания  своей  болезненности,
скудности быта семьи и беспомощности ее родителей. Ведь у других девочек все
было  иначе. Ну  а  домашние  задания?  Когда  же  при ее заботах  она могла
выкроить  для  них  время? Родители Тамары приняли меня  с явным  почтением.
Время от  времени я навещал их.  Думаю, что  они  раньше  меня догадались  о
чувстве, которое  зародилось в сердце  их  дочери.  Возможно,  что  она сама
рассказала им об этом. В конце концов, я был всего на 12 лет старше нее.
     Перед  выпускными экзаменами Тома заболела,  как это ни странно  в наше
время,  брюшным  тифом.  Ее  положили в  инфекционное  отделение  Боткинской
больницы.  Я навещал ее там  и  еще чаще - ее родителей, стараясь  утешить и
подбодрить их. Оформил освобождение Тамары от экзаменов...
     Никогда  не забуду теплый  весенний день.  Инфекционный корпус больницы
спрятан  в  глубине  ее  обширной  территории,  в  саду,  где  только-только
распустилась листва деревьев. На старенькой,  ветхой скамейке сидим мы трое:
я и родители  Томы,  которых я  привез  сюда  на  такси.  Нам  уже  известен
приговор:  там,  за темной  стеной  отделения  Тамара  умирает. Ее койку уже
выкатили из  палаты в коридор. Ждем  разрешения проститься с  ней.  Проходит
около  часа. Наконец появляется сестра  и  сообщает: "Она  зовет Льва". Я  в
великом  смущении. Но ее  мать  говорит мне: "Идите, идите. Она зовет  Вас".
Иду...  Увы, не помню, застал ли я Тому в  сознании или то было короткое его
просветление,  которое, говорят, бывает перед  смертью.  Но точно помню, что
был рядом с ней до самой последней минуты ее жизни...
     Хоронили Тамару всем классом 31 мая, а  на завтра, 1 июня, был назначен
экзамен по алгебре.
     Из воспоминаний Гали Наймушиной. "...Через несколько дней Томка умерла.
Об  этом нам  говорит Лев. Он стоит около  моей парты, положив на нее  руку.
Речь идет о цветах, которые надо купить  на  похороны.  Я едва слышу, что он
говорит. Смотрю на его руку и сама от себя гоню горячее желание приникнуть к
этой  руке,   поцеловать  ее  с  чувством  признательности  и   неожиданного
отчаяния..."
     Уже уйдя  из  школы, я в  течение  трех-четырех лет  время  от  времени
навещал родителей Тамары. Меня принимали  как  родного. Каждый раз ее  мать,
плача, говорила: "Она Вас так любила!.." Такая вот история...
Лина
     А  рядом,  с опережением  на пару  лет,  -  другая история, которой,  в
отличие  от  предыдущей,  почти  мгновенной,  суждено  было  длиться   более
полувека.
     О нашей первой  встрече  моя  жена Лина  при случае  любит рассказывать
примерно так:
     "Весной 50-го года я с отличием закончила философский факультет МГУ  по
специальности психология. Но направления на  работу мне не дали, так как мой
отец в 37-м году был арестован и вскоре, как я потом узнала, расстрелян. Мне
удалось поступить на работу  в 635-ю школу  только  благодаря благородному и
независимому характеру  ее директора,  Анны Константиновны  Щуровской. После
долгой и заинтересованной  беседы со мной она, как это, видимо,  полагалось,
позвонила в районный  отдел образования (РОНО). Разговор происходил при мне.
С присущей  ей нарочитой  грубоватостью Анна  Константиновна сообщила своему
начальствующему собеседнику,  что ей плевать на то,  что я еврейка, и  ни  в
каких  советах она не нуждается. Я ей  понравилась, и она меня берет. Так  я
стала  учителем  логики  и психологии  в ее школе. Первый из этих  предметов
проходили в выпускных, десятых классах. Моим ученицам было по 17 лет, мне  -
22 года. Ситуация  нелегкая! К тому  же мне, наверное, за  неимением  других
кандидатур, Анна поручила классное руководство в одном из десятых классов...
     Назначаю  первое классное собрание. Почти не  спала ночь  - обдумывала,
как  завоевать симпатию этих девушек, в большинстве своем  из интеллигентных
семей (центральный район Москвы), наверняка настроенных скептически...
     Вечер после  окончания  уроков второй смены.  В школе тихо и  темно. На
четвертом этаже в  ярко освещенном угловом классе начинается мое решительное
сражение  за право быть руководительницей этих совсем взрослых девиц. Сейчас
они  молча и очень внимательно меня рассматривают и готовы слушать. Но, быть
может,   через   несколько    минут   начнут   обмениваться   впечатлениями,
посмеиваться. Понимаю,  как  важно  заинтересовать  их  первыми же  фразами.
Ужасно  волнуюсь,  хотя  начало  моей "тронной  речи"  тщательно  продумано.
Подавив волнение, начинаю. Проходит несколько минут. Пока все идет хорошо. И
вдруг...  открывается дверь, и  ленивой  походкой в  класс  входит одетый  в
военную форму (но без погон) незнакомый молодой  мужчина.  Вероятно, один из
еще не встречавшихся мне учителей школы. На меня он не обращает ни малейшего
внимания. Наверное, принимает за одну из учениц, ведущую собрание. Небрежно,
с легкой иронией в голосе обращается прямо к классу: "Заседаете. Это хорошо!
А  о  чем  речь?.." Не  дожидаясь  ответа, менторским тоном  начинает что-то
вещать  удивленным девочкам.  Но я  его  слов  не  понимаю,  не слушаю. Меня
охватывает  отчаяние: мое первое  собрание сорвано!  Как  я  ненавижу  этого
самодовольного пижона!.."
     Я  тоже  помню этот вечер. Почему-то задержался в  школе  после уроков.
Помню,  что  делать  мне  было  нечего,  и  я  действительно лениво брел  по
потемневшему в наступивших сумерках  коридору четвертого этажа, когда увидел
яркую  полоску  света под  дверью  одного из  десятых классов.  Прислушался.
Молодой голос  кого-то  из учениц  что-то  взволнованно  вещает.  Что  -  не
разобрать. В том году я еще работал в  школе  по  совместительству только  в
одном из седьмых классов, но уже вынашивал идею создания ежедневной школьной
стенгазеты.  Подумал, что неплохо было бы  увлечь этой  идеей кого-нибудь из
выпускниц, открыл дверь и вошел в класс...
     Другое традиционное повествование  моей  дорогой  жены о начале  нашего
романа датируется  8  марта  51-го года. В школьном зале был накрыт стол, за
которым учителя, в большинстве своем женщины, отмечали  свой праздник. Мы  с
Линой сидели друг против друга на одном конце  стола, около которого в кадке
стоял  большой  фикус.  Мне  вдруг вздумалось  продемонстрировать "стойку на
руках" с  опорой на спинку стула. Лина утверждает, что я хотел покрасоваться
перед ней. Вероятно, так оно и было. Обычно этот эффектный номер давался мне
легко.  Но  тут,  видимо,  сказалась  некоторая  степень подпития  - потеряв
равновесие, я свалился. По одной  версии  - на фикус,  по  другой  -  угодил
головой в блюдо с салатом...
     Так  или  иначе, но очевидно,  что наши  с ней отношения  были  уже  по
меньшей мере  дружескими.  Она  с  самого  начала поддержала  идею  создания
ежедневной газеты.  К  середине 51/52-го  учебного  года  наши  объединенные
усилия  увенчались успехом  - газета  начала  выходить. На этой почве мы еще
более  сблизились. Если  верить воспоминаниям моих "девочек", они  уже тогда
заметили, что "наш  Лев ухаживает за Линой". Что не вызвало  у них ревности,
поскольку  Лина  с ее мягкой улыбкой,  роскошной рыжей  косой  густых волос,
собранных в пучок, всегда  "к лицу и хорошо одетая"  (по словам девочек) и к
тому же умная и приветливая, им понравилась...
     Летом 52-го года мы  поехали  вместе в дом отдыха  ВТО  на  Плесе,  а в
октябре  того же года  стали  мужем и  женой, хотя оформление  брака  решили
отложить до тех пор, пока не убедимся, что союз наш прочен.  (Вероятно,  это
было  мое  предложение:  "обжегшись  на молоке,  дуешь  на  воду".)  Свадьбу
справляли скромно -  на дому у радушной Лининой тетки Зины. На этот  раз моя
мама при  сем  присутствовала.  А  кроме  родных  Лины,  только  еще Николай
Сергеевич с матушкой...
     Сначала  мы  поселились  в  маленькой комнатушке  Лины  в  коммунальной
квартире на 6-м этаже  огромного жилого дома на  Ново-Басманной  улице. Туда
после  ареста отца всю  их семью выселили из трехкомнатной квартиры, которая
приглянулась  какому-то чину из НКВД. Теперь Лина жила  в ней  одна: мать ее
работала в Серпухове, ее там опекала  Настенька - бывшая Линина няня, а брат
женился  и жил у  жены. Комнатушка  была  крохотная.  Зато  ее  большое окно
смотрело в ничем  не заслоненный  простор синего  неба, что меня  совершенно
очаровало: такое никогда моим глазам не открывалось!
     В этой комнатушке мы принимали  первых в нашей совместной жизни дорогих
гостей:  матушку и  Николая  Сергеевича. Провели чудный  вечер, читали стихи
впервые изданного  на нашем веку Сергея Есенина.  (Это было как раз накануне
начала смертельной болезни матушки.)
     Потом  переехали  ближе  к школе, в нашу с мамой мрачную  двухкомнатную
квартиру. Из  ее  окон  неба вовсе не  было видно.  Убедившись в  надежности
нашего брака, мы его зарегистрировали в начале 57-го года. В том же году, 17
октября, у нас родился  сын  Андрей. Жили мы  хорошо, в счастливом согласии.
Заботились друг о друге, стремились лучше понять, чем-то порадовать. Уважали
интересы каждого из нас, включая и маленького сына.
     Дорогой  читатель, здесь уместно тебя предупредить, что в этой книжке я
не  предполагаю   рассказывать  подробнее  о   нашей  семейной  жизни.   Эти
подробности далеки от основной темы моего повествования.
     Вернусь  к делам школьным. В 54-м году я благополучно завершил обучение
на  заочном  отделении  физфака  МГУ,  а  мои  три  класса  окончили  школу.
Перешагнув тридцатилетний рубеж, пора было искать пути реализации моих давно
определившихся научных  устремлений. Из школы я ушел. До  февраля 55-го года
проработал в лаборатории академика Обреимова (см. ниже), где заканчивал свой
диплом. Затем поступил в НИИ физико-технических и радиоизмерений (ВНИИФТРИ).
О некоторых эпизодах, связанных с пребыванием там, расскажу в 10-й главе.
     Что же касается Лины, то когда в педагогических кругах стало известно о
предстоящей отмене преподавания  логики и  психологии в школе,  она  нашла в
себе  силы  и  мужество  поступить  на  первый   курс  заочного  физического
факультета Педагогического  института.  Окончила  его в  58-м году.  Еще год
проработала в  качестве учителя физики (начала во время учебы  на  физфаке).
Потом, в связи с  заменой, по  указанию Н.  Хрущева, преподавания  физики  в
школе  на "политехническое  обучение",  покинула родные  стены и в 59-м году
поступила   в    качестве   младшего   научного   сотрудника   в    Институт
элементоорганических соединений Академии наук СССР...
     Чтобы  продолжить  внешнюю линию ее жизни за протекшие с тех  пор сорок
три года, скажу только, что сейчас (в 2002 году) она доктор наук, профессор,
ученый с мировым именем в кругу специалистов ее профиля...
     Хотя  времена  нашего  расставания со школой уже  обозначены,  я должен
вернуться к весьма важному событию, произошедшему  в тот год, когда мы оба в
ней еще работали. Я имею в виду смерть Сталина в марте 53-го года.
     От  поклонения  этому человеку  к  пониманию его  зловещей  сущности  и
тиранического  правления я перешел  еще  в 46-м году.  От  членов  "общества
оптимистов",  собравшегося  вокруг  Гали  Петровой,  я  узнал  о  репрессиях
середины 30-х годов, которые в юности принимал за очистку нашего общества от
"врагов  народа".  А  от вернувшихся с  войны  соучеников - о  направлении в
концлагеря солдат, освобожденных  из немецкого плена. Лина  же  (и ее мать),
несмотря на арест и исчезновение отца, еще долгие  годы  оставались  в числе
верующих в  благотворный сталинский  "гений".  Году  в  51-м  Лина  подавала
заявление о  вступлении в партию и была  глубоко огорчена, узнав, что ей как
дочери репрессированного отказано в этой чести. Она с обидой повторяла слова
"вождя": "Сын за отца не отвечает!".
     Мы уже были дружны и, утешая ее,  я осторожно приступил к политическому
просвещению моей подруги. Потому  осторожно, что знал: среди моих ровесников
немало случаев, когда  крушение  веры  в  партию и  Сталина  приводило их  к
полному  нигилизму, отказу от приверженности к любым  общественным идеалам и
надеждам.  Естественно,  что  после  начала  нашей   совместной   жизни  моя
"политпросветработа"  развернулась  в  полную  силу.  Так что,  когда  радио
передало первые сведения  о тяжелой болезни "вождя народов", мы с одинаковой
радостью и надеждой ждали очевидно неизбежного конца...
     Хорошо помню прохладный, но солнечный день 9 марта 53-го года. Мы вышли
на улицу,  уже  свободную  от  заслонов,  но еще  не  открытую  для движения
транспорта. Из окрестных домов тоже высыпало множество людей. На большинстве
лиц можно  было прочитать истинное  горе и страх перед непостижимым  будущим
без Сталина. Наши  с Линой мысли тоже  были полны  тревогой о  будущем, хотя
тревога эта смешивалась с радостью и надеждой. Потом, в  12 часов, раздались
гудки, извещающие о внесении набальзамированного трупа в мавзолей Ленина. Мы
слушали их в благоговейном молчании - как сигналы наступления еще неведомой,
но новой эры.
     До этого, утром 6-го числа, мы были в школе, куда, как обычно, пришли и
все мои ученицы.  Многие только там узнали о состоявшейся смерти. Почти  все
плакали. Слов для утешения у меня не было, радость  свою  я  скрыл, чтобы не
оскорблять их печаль. Просто молчал. Состоялся  митинг с поминальными речами
кое-кого из учителей, но  без каких-либо траурных атрибутов.  Их припасти не
успели.  К тому же из райкома  партии поступила странная телефонограмма: "Не
увлекаться трауром!"  То  ли "родная  партия" жалела психику  детей,  то  ли
информировала   нас,  учителей,  что  она-то   осталась  и  потому   ожидать
существенных перемен в общественной жизни страны не  следует. К сожалению, я
не догадался в те дни узнать, получены ли были аналогичные телефонограммы на
предприятиях и учреждениях города.
Прощание с вождем
     Было объявлено,  что с  вечера 6-го  по 8-е  марта  в Колонный зал Дома
союзов  будет открыт  свободный доступ для  прощания  со Сталиным.  Началось
великое  паломничество.  Ехали  со  всех  концов Союза. Ехали  без  билетов,
штурмуя поезда. Говорили, что ехали даже  на крышах вагонов (это в начале-то
марта!). А в семимиллионной столице, наверное, все ее жители, за исключением
детей, стариков и  лежачих больных, намеревались  принять участие в  ритуале
прощания с "вождем партии  и народа". Какая  сила влекла их  к его смертному
ложу?  Думаю, что  многих  -  искреннее  горе. Любовь к нему воспитывалась с
детских лет. Вера  в его мудрость  и заботу о простых людях для очень многих
стала  религией, оторванной,  как ей  и полагается, от реалий скудной земной
жизни. Кроме того, он был Великим полководцем, спасшим страну от порабощения
ненавистным врагом. Несомненно, были  и такие, кто  стремился в Колонный зал
для того, чтобы бросить торжествующий взгляд на поверженного  в прах тирана.
Но подавляющее большинство людей, по моему глубокому убеждению, направляло к
его  гробу  простое  любопытство.  С  расстояния  в  каких-нибудь  три  шага
посмотреть  в умершее лицо  человека,  чье  слово было  законом  для двухсот
миллионов  граждан.  Лично  присутствовать  при  свершении события,  которое
должно повлиять на судьбу всего человечества. Чтобы потом рассказывать детям
и внукам: "Я был там, я видел"...
     Вряд  ли  растерянные  наследники  рухнувшего  всемогущества,  во  всех
серьезных  случаях получавшие указания  "с  самого верху", предвидели  такое
скопление народа.  И  вряд ли сами люди, направлявшиеся к Дому союзов, могли
себе представить, что окажутся в таких смертельно  опасных ситуациях. Кольца
милицейских оцеплений, баррикады из военных грузовиков, перекрывавшие улицы,
ведущие к центру города, и шпалеры солдат, формировавшие очередь, охватывали
лишь территорию  внутри  Бульварного  кольца.  По-видимому,  для  этой  цели
использовали  только силы  московской  милиции  и военного гарнизона города.
Между  тем  как  за день до открытия доступа  в Колонный  зал можно  было бы
мобилизовать для  организации  порядка  хотя  бы  дивизию внутренних  войск,
дислоцированную в Подмосковье.
     В результате на Трубной площади, от которой  начиналась  контролируемая
войсками очередь, возникло такое столпотворение, что  несколько человек были
задавлены   насмерть.  Кольца  оцепления  и  баррикады  на   улицах   внутри
Бульварного  кольца  толпы  людей  брали  штурмом  или  обходили  проходными
дворами.  Вторгались  в очередь,  ломали  ее  на  подходах к  верхнему концу
Большой Дмитровки.  Здесь же, ввиду близости Дома союзов, страсти утихали, и
нормальную   очередь  по  три-четыре   человека  в  ряд  солдатам  удавалось
удерживать в пределах тротуара на правой (по ходу движения) стороне улицы.
     Мы  жили тогда  как  раз  на  Большой Дмитровке, в доме No 14  -  между
Столешниковым и Дмитровским переулками. Со всех сторон нас окружали заслоны.
Выходы из обоих переулков на улицу были перекрыты охраняемыми баррикадами из
грузовиков, а  саму улицу чуть  ниже  Столешникова переулка  и проезда МХАТа
перегораживали  милицей