нкратова,  Гудзий, Головенченко  и специуполномоченный  ЦК, некто Кружков.
Хотя   Николай  Сергеевич,  выполняя   указание   ЦК,   активно   занимается
переработкой   подготовленных  томов   в  плане  сокращения  комментариев  и
предисловий, но по главному  вопросу  - полноте  собрания сочинений Толстого
сдавать позиции не собирается.
     "Идет моральная  битва  за наше издание, -  записывает он в дневнике 26
ноября 1950 года.  - Не отчаиваюсь, верю в правое дело,  и  уверен  в  конце
концов в успехе - надо все публиковать Толстого".
     Однако  есть и благая перемена. На  посту  директора  ГЛИ  Головенченко
сменяет  Котов.  Это уже не  полковник! Николай Сергеевич пишет ему письмо о
своей  будущей работе. Новый директор относится к  его планам благосклонно и
поручает ему по-прежнему руководить Изданием. Вдохновленный этим поручением,
Николай Сергеевич  с головой  погружается в работу по  корректировке  томов,
подготовленных к печати.
     Однако и враг не дремлет.  4 января 1951  года Котова  вызывают  в  ЦК.
Требуют  новый план. Настаивают на купюрах.  Но каких и в каком направлении,
не говорят. Вы-де сами предложите. Николай  Сергеевич понимает необходимость
хотя   бы  видимого   компромисса.  Он   решает,  что   можно   пожертвовать
сельскохозяйственными записными книжками Толстого. Без комментариев они  все
равно  будут  непонятны.  Целую  неделю  составляет новый план  Издания.  Но
дирекция  Гослитиздата его категорически  отвергает. Котов испуган нагоняем,
полученным в ЦК и под угрозой полного прекращения Издания  требует составить
новый  план,   в  котором  были   бы   исключены  все   тексты  "не  имеющие
общественного,   литературного   и   биографического   значения,   а   также
интимно-натуралистические и  явно  реакционные". Николай Сергеевич понимает,
что  должен  отступить.  В муках он  перерабатывает план,  что-то выпускает.
По-видимому, переработка сочтена приемлемой. К такому выводу можно прийти на
основании следующей горькой записи:
     Из дневника Н.С. 7 февраля 1951 года
     "Есть такие товарищи-друзья, которые склонны меня обвинять в том, что я
участвую и помогаю в  цензурировании Толстого. (Сами-то они стоят в стороне.
- Л.О.). Не принимаю  этого обвинения. Я хочу искренне напечатания Толстого.
В настоящих условиях полностью напечатать нельзя. Зная материал, я указываю,
что надо выпустить, чтобы  не рисковать всем делом. Это известный компромисс
и  очень тяжелый. Если  я его принимаю, то должен выполнять добросовестно  и
честно, а не заниматься саботажем.
     Я  готов  на  какие угодно компромиссы  для  себя лично,  лишь  бы  был
напечатан  максимум Толстого. Соблюдать при  всех  обстоятельствах  какую-то
"невинность", отходить  горделиво в сторону и говорить: "делайте как хотите,
я вам  не  помощник" глупо и неверно...  Это какой-то эгоцентризм. Я  живу и
должен  участвовать  в  жизни,  а  не  сидеть  в  углу  раком-отшельником  и
злопыхать.
     Понимаю,  что  то,  что  делается   и  как  это   делается  (совершенно
неавторитетными, случайными людьми) плохо, но я  стараюсь  и буду стараться,
чтобы при данных условиях  оно  было лучше,  грамотнее и  сознаю,  что  могу
внести в этом направлении свою лепту. Уход от дел в данной обстановке был бы
с моей стороны прямым предательством...
     Написав это, посмотрел  в  глаза моим мальчикам  (их портреты стоят  на
столе  и  смотрят на  меня) и  старичкам  (висят  над  креслом  на  стене) и
облегченно вздохнул. Они одобрили!"
     Однако, несмотря на достигнутое соглашение, подписанные к печати тома в
типографию не отправляются. 14  марта Николай Сергеевич обращается  по этому
поводу  к Маленкову. Ответа  нет. 10 апреля  он  пишет  письмо Фадееву,  как
председателю новой  Госредкомиссии. В этом  письме  Николай Сергеевич делает
попытку  взять  обратно свое  согласие  на  цензурирование  Толстого.  Ответ
Фадеева приходит через день. Он начинается  извещением о том, что задержка в
печатании произошла "потому, что многие члены комиссии, и я в том числе, при
всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Льва Николаевича
Толстого и его памяти, усомнились в  возможности публикования некоторых  его
произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов открыто
реакционный характер..."  Николай Сергеевич  понимает, что его  согласие  на
компромисс   не   дает   результата.   Толстого   собираются   цензурировать
основательно. Тогда он возвращается на прежние позиции. 10  мая  51-го  года
направляет в  ЦК докладную записку  "О первом Полном собрании сочинений Л.Н.
Толстого".  Она  начинается  словами:  "Считаю,  что   в  Полном,   научном,
малотиражном  издании  сочинений Толстого  необходимо печатать все, вышедшее
из-под  пера  великого  писателя,   без  изъятия:  все  его  произведения  -
художественные,  трактаты  и  статьи,  черновики,  уясняющие   процесс   его
творчества, дневники и письма".
     Разумеется, этот открытый демарш  остается  безуспешным, зато открывает
дорогу прямому преследованию его автора в ГЛИ.
     Из дневника Н.С. 15 июля 1951 года
     "Меня совершенно затравили в Гослитиздате... планы дальнейшей работы не
желают обсуждать. Когда я протестую против этих безобразий, на  меня злятся,
занимаются  интригами,  стараются  охаять   мою  работу   и  всех  настоящих
работников. Отыскивают всякую  мелочь - машинописные опечатки, пишут об этом
докладные записки, как пример "небрежной текстологической работы". Атмосфера
стала невозможной. Она определяется трусостью, перестраховкой и карьеризмом.
     Берут даже на измор, задерживая одобрение  14-го тома, выплату гонорара
за него и мой  отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше. Но я не сдамся,
пока  есть хоть какие-нибудь силы, так как несу моральную ответственность за
завещанное  мне  Львом  Николаевичем.  Владимиром  Григорьевичем  и  Сергеем
Львовичем дело - Fais ce que dois, advienne que pourra".
     В  марте  1952  года   Николаю  Сергеевичу  даже  объявляют  выговор  с
предупреждением  "за  безответственное  отношение  к  делу".  Это  у Николая
Сергеевича-то   безответственное!..   А   мы,  друзья   и   гости  радушного
Родионовского дома, обласканные и  утешенные в наших мелких неприятностях  и
заботах, ни о чем этом понятия не имеем!
     На  этом  я  прерываю  рассказ   о  борьбе  и   преследованиях  Николая
Сергеевича...
     После смерти Сталина все окончится благополучно.  Властям будет  не  до
того. Под неуклонным давлением Николая Сергеевича (и,  наверное, со ссылками
на  Ленина) в феврале 54-го  года Гослитиздат  примет  решение печатать  все
Толстого,  без  купюр. Оно будет  одобрено и  Госредкомиссией. В  1954  году
выйдет  11  томов  без всяких  сокращений.  За последующие  три  года -  все
остальные.
     Из дневника Н.С. 9 февраля 1954 года
     "Всегда  верил,  что Правда восторжествует  и еще при жизни своей увижу
все  Льва  Николаевича напечатанным и  можно будет  сказать: "Исполнен долг,
завещанный от Бога..."
     Из дневника Н.С. 23 июля 1957 года
     "Заехал в  Гослитиздат. (Он  больше  не  работает  там.  -  Л.О.).  Мне
говорили, что моя жизнь и деятельность результативны...  Хорошо все обошлись
и кажутся все  такими  хорошими. Радуюсь, как наивный  ребенок. Пускай. Но я
рад, что могу радоваться на людей. Хвалю Бога за  то, что могу видеть свет в
людях. Так легче жить и легче переносить даже самые тяжкие несчастья..."
     Но  ведь все это  уже тогда,  когда умерла  матушка и угас Родионовский
дом. Напомню читателю, для чего я  включил в эту главу  сокращенную  историю
Полного издания сочинений Толстого.  Для того чтобы он вслед за  мной понял,
почему Николай Сергеевич никогда не рассказывал своим гостям и мне о работе.
По  своей  безграничной   доброте  он   не  хотел  огорчать  нас!  Не  хотел
перекладывать на наши плечи груз, который мужественно нес в течение четверти
века.
     Теперь  еще  об одном  из упомянутых  выше  недоумений. Почему  в  доме
никогда не вспоминали о погибших детях, не показывали альбома фотографий или
каких-нибудь связанных  с ними  реликвий?  (Впрочем,  нет.  Однажды  Николай
Сергеевич  показал  мне  хранящуюся в  отдельном ящичке шифоньерки папиросу,
которую Сережа обещал выкурить, когда вернется с военной службы).
     Прочитав дневники Николая Сергеевича, я могу ответить и на этот вопрос.
И  ответ  будет  тождествен предыдущему. Хозяева дома не  хотели своим горем
омрачать настроение людей,  искавших  у  них  поддержки, утешения  да просто
отдыха от тягот повседневной жизни.
     Со  стыдом  вспоминаю  наше с  Сашкой  представление о  том,  что мы  в
какой-то мере  помогли родителям нашего друга примириться  с  утратой  обоих
сыновей.  Во  искупление  этого  чудовищного   самомнения  опубликую   здесь
несколько дневниковых  записей  Николая  Сергеевича  о детях. Начиная  не  с
военных и первых  послевоенных лет, когда он и матушка еще питали надежду на
чудесное возвращение  пропавших  без  вести  сыновей, а с 1948 года, когда я
впервые переступил порог Родионовского дома.
     Из дневника Н.С. 6 июля 1948 года
     "Шел сегодня по  улицам и думал, что единственный верный путь в жизни -
вера  во все  хорошее... Во всем, во всем искать светлую лицевую  сторону, а
изнанку, которая тоже неизбежно  во всем есть, - отбрасывать, не  взирать на
нее и не останавливаться на ней.
     Пришел  домой и  рыдал перед  портретами  мальчиков,  и  долго  не  мог
остановиться,  и это не ослабило меня,  а очистило и укрепило. Живу с  ними,
живу ими..."
     Из дневника Н.С. 24 июля 1948 года
     "...Надо жить, стремиться к людям и бодриться. Это наш долг перед ними,
моими мальчиками..."
     В  конце июня 49-го года Николай Сергеевич с  матушкой  решают провести
отпуск в путешествии на пароходе от Москвы до Уфы и обратно.
     Из дневника Н.С. 14 июня 1949 года
     "Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все  ждали, авось...
вдруг  случится  чудо,  и  они  или   кто-нибудь  один   приедет  или  будет
какая-нибудь весть, а нас не будет...
     Но вот не дождались. Едем 5-го".
     Из дневника Н.С. 4 марта 1950 года
     "Возвращаясь в метро,  видел наяву Сережу и Федю. Будто Сережа генерал,
входит в вагон в  папахе с  красным  верхом,  с усиками  и  бачками. Ехавший
военный вскочил, отдал ему честь и спросил разрешения остаться в вагоне.
     Сережа-генерал повез на  машине в Гослитиздат мои корректуры, и там это
произвело переполох...
     А вечером мы с Талечкой уехали  к Щукиным. Туда неожиданно пришел Федя.
Потрясающая встреча с ним...
     Пришел домой, задремал на кресле и опять тот же сон..."
     Летом 51-го года Николай Сергеевич и матушка отдыхали в доме отдыха ВТО
на Плесе.
     Из дневника Н.С. 27 августа 1951 года
     "...В первый же день  бродили вдвоем по лесу и взгорьям. Березовый лес,
опушка,  дорога, деревеньки  -  знакомая  и  родная картина.  Так  хорошо  и
привольно, далеко  от людской суеты.  Но  когда  хорошо, тогда и больно. Чем
лучше  и  отраднее,  тем  острее   боль,   которая  лежит  в  глубине  и  не
выплескивается наружу. Но тут не удержишь, и она вместе с рыданиями невольно
выходит  из замкнутых берегов. Хорошо, что  никого  нет,  видит одна  только
Талечка,   но  она  мать  и  хоронит  эту  грусть  еще  глубже  и  все,  все
переживает...
     Идем домой -  вокруг церкви старинное, заросшее деревенское кладбище. И
вдруг площадка, а на ней ряды одиноких могил с надписями: инициалы, фамилии,
годы  рождения  (все  смежные) и  смерти 42-44  годы. Это  братское кладбище
бойцов, умерших  в  госпитале.  Они нашли  "вечный покой" на  высоком берегу
Волги, на Плесе. Их вечный покой предвосхитил великий художник Левитан.
     Сегодня мы ходили на эту Левитановскую гору, где он писал свою картину.
А могилки героев вот здесь надо мною сейчас, когда я пишу. Неудержимо  тянет
туда, и  даже несбыточная  надежда,  мечта -  вдруг  найду  родную  могилу и
надпись...
     Вся  душа полна  ими, кроме них почти ничего не воспринимаю. И радуюсь,
радуюсь,  что я не  один, что нас двое, и оба  чувствуем  всю глубину, и оба
держимся так, что другим не видать..."
     Басманная больница. Смертельная  болезнь  матушки.  В  полузабытьи  она
спрашивает Николая Сергеевича:
     Из дневника Н.С. 5 декабря 1952 года
     "- Когда было последнее письмо от Феди?
     - От 19 января 1945 года.
     - Это ведь очень давно?
     - Да, очень давно!..
     - Почему нет еще писем?
     - Об этом я знаю ровно столько же, сколько и ты.
     Пауза минуты три, полузабытье. И снова:
     - Когда было письмо от Феди?
     Повторяю тот же ответ.
     - А от Сережи когда было последнее письмо?
     - Еще раньше: в августе 1941-го года.
     - Да почему же они не пишут?
     - Об этом знаю столько же, сколько и ты.
     - Да где же они? Почему  их нет  сейчас  со мной  здесь?  Нельзя ли  их
вызвать?
     Опять забытье..."
     Из дневника Н.С. 3 мая 1955 года
     "...Под вечер с удовольствием  на стадион. Спартак - Локомотив (2 : 1).
Ехал туда - опять тоскливо и грустно, особенно о Феде  (уходя в армию,  Федя
просил  отца  ездить  вместо  него  "болеть"  за  Спартак.  -  Л.О.).  Вдруг
почувствовал  его живого, звук его голоса, шутливые, как  всегда, слова. Все
время под этим впечатлением".
     Из дневника Н.С. 14 октября 1956 года
     "Днем  заснул и видел во сне, как убили Сережу - пуля  прошла навылет в
висок...  Застонал и  проснулся.  Я  помню, как  он  бредил,  когда  у него,
мальчика, страшно болела голова при высокой  температуре. Боялись менингита.
Старик доктор Шмидт неотступно сидел  около него, а он кричал: "Вон  она моя
голова, отделилась  и я  не могу ее  никак  догнать.  Помогите!"  Было очень
страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову..."
     Из дневника Н.С. 2 сентября 1959 года (Дунино)
     "Господи, да неужто я с ума схожу? Сейчас, днем, застал себя рыдающим и
обливающимся  слезами  с  возгласом:  "Боже  мой,  всуе  мя  оставиши".  Это
мальчики, входящие в калитку, сейчас представились живо... Подкралось это ко
мне  совсем незаметно. Еле привел себя в порядок.  Хорошо, что никого нет. С
содроганием вспомнил "Черного монаха" Чехова..."
     Вот с такой кровоточащей раной в душе жили "мои старички" все то время,
что я знал их! Какова же должна  была быть в них сила добра и любви к людям,
чтобы свой  дом (до смерти матушки) превратить в  неизменный источник тепла,
радушия,  помощи и  надежды для всех,  кто в этом  нуждался. По-видимому,  я
интуитивно  почувствовал  эту жертвенную  и  животворящую  силу,  совсем  не
похожую  на  простое добродушие. И потому воспринял ее так глубоко, что  она
стала и моим символом веры.
     Доказательство того,  что это произошло  именно тогда, полвека назад, я
нашел  все  в  том  же  дневнике  Николая  Сергеевича  в виде  трех листков,
написанных моей  рукой и  вложенных  в  тетрадь.  Они  датированы  и потому,
несмотря на  всю наивность, я рискну с некоторыми сокращениями воспроизвести
их  здесь. Как отражение  важной вехи  собственной  биографии  и иллюстрации
формирования мировоззрения в подражание благородному примеру других людей.
     "...10 августа 1951 года
     Я  дежурю ночью, и  мне пришло в  голову изложить свою программу жизни,
как она  представляется мне сейчас, в 28  лет... Как я хочу прожить  жизнь и
для чего? Для счастья!  Ибо хочу взять от жизни все, что возможно. Но  в чем
счастье? Это - коренной, главный  вопрос. Для  ответа на него лучше начать с
одного очень важного обстоятельства, вернее условия моего счастья. Я не могу
быть счастлив один. Происходит ли это от присущей человечеству потребности в
коллективной жизни или это мое врожденное,  инстинктивное свойство,  но я не
могу  представить себе полной радости  от  наслаждения  благами  жизни,  как
материальными, так  и духовными,  если я буду знать, что другие люди  лишены
этих благ. И другие  - это не мои  близкие и друзья, а  все люди... Жить без
общения с людьми  невозможно. С самым широким кругом людей, хотя это общение
может  сводиться  к  ничтожно малому, даже только к взгляду,  брошенному  на
другого  человека. А  общение  - это  в  первую очередь  обмен  настроением,
состоянием души, взаимное  влияние.  Вот почему вопрос о счастье  всех людей
сливается в одно с вопросом о моем личном счастье.
     Я знаю, что  не  доживу до той поры, когда все  люди  будут  счастливы.
Значит ли  это, что я  не могу быть  счастлив теперь? Нет, не значит. Я могу
быть счастлив, если буду сознавать, что моя жизнь протекает не в безразличии
к  счастью других, а, напротив, все ее содержание, весь труд, который и есть
ее  главное  содержание,  -  все  служит  тому,  чтобы  помочь  людям   быть
счастливыми.  Отсюда  главная  цель,   смысл  жизни  и  ее  счастье   -  это
плодотворный труд для блага всех людей...
     Сейчас я  на пороге  первых шагов  к реализации  своей  мечты.  Еще год
напряженной учебы в Университете, и я начну заниматься биофизикой.  Я мечтаю
о  том  времени,  когда  наука  постигнет  физическую  природу  таинственных
процессов, которые протекают в нашей нервной системе и в мозгу.  И не только
постигнет, но научится управлять многими из них. Мозг! Командный пункт всего
организма! Вся жизнедеятельность человека,  борьба с болезнями,  старение  и
умирание управляются оттуда. Когда люди овладеют  этим штабом, они забудут о
болезнях. Какое варварство бороться с инфекцией или наследственным  недугом,
вводя химические  вещества через желудок или кровь.  Это  -  грубое насилие.
Ведь организм сам может выработать все нужные  для этого вещества. Но помочь
ему  мобилизоваться, перераспределить внутренние ресурсы,  стимулировать  на
борьбу, встряхнуть,  взбодрить  - это должна  и  сможет  делать наука, когда
научится  управлять  его  командным  штабом и средствами связи  -  мозгом  и
нервной системой.  Когда-нибудь  опытный врач будет  с  помощью  совершенных
физических  приборов разыгрывать  на нервных  клавишах  в мозгу  искуснейшие
симфонии со светлым, радостным финалом - исцелением от страданий.
     Физика  перестанет, наконец, быть  наукой  в себе и выйдет  на просторы
биологии  и медицины, как  ранее она  вошла в технику... Мы стоим на  пороге
открытий, неоценимо важных для людей, подлинных революций и в наших знаниях,
и в образе жизни, и во взаимоотношениях с природой!  Быть  в числе  пионеров
этого  дела,  сделать хоть несколько  маленьких шагов  на длинном-длинном  и
трудном пути к  его осуществлению -  вот цель моей жизни. Я  хорошо понимаю,
сколь   отдаленны   манящие    горизонты   моей   мечты    от    сегодняшней
действительности, от  того, чем я  буду  реально заниматься  всю жизнь. Я не
доживу  до  той  поры,  когда  ученый,  опираясь  на   огромный  накопленный
экспериментальный материал, начнет создавать в своем мозгу картину явления в
целом, выдвигать и проверять гипотезы. Счастливец! Это будут  великие минуты
в человеческой истории. Мыслию мысль познать!!
     А нам, тем, кто начнет, предстоит роль скромная: собирать и сортировать
факты,  тщательно их записывать,  создавать приборы  для все более тонкого и
искусного вторжения  в святое святых  Природы.  Мы  будем  бродить  вслепую,
ориентируясь ощупью, часто идя не в  ту сторону,  не умея отделить важное от
случайного,  возвращаться  назад,  терять надежду.  Но он, этот  счастливец,
будет  нашим наследником. И все  люди,  которым  он  принесет  избавление от
страданий, скажут спасибо и тем, кто делал первые  шаги.  Ради  этого  стоит
жить!
     Я  знаю,  что  мои  способности не  таковы,  чтобы  я мог идти в первой
шеренге  исследователей.  Но  мне  бы  хотелось  быть  помощником настоящего
большого ученого,  чтобы сочетание моего опыта в  постановке экспериментов и
конструировании  приборов служили ему  в самых тонких исследованиях и смелых
дерзаниях.
     А когда начнут дрожать руки и плохо видеть глаза, пойду учить и