ков,  синтезированных   in   vitro   для   двух  сопоставляемых   условий
эксперимента,  отличающихся  только  использованными  комплектами  тРНК - из
6-часовой и из 12-часовой  стадий развития  зародыша вьюна. На рентгеновской
пленке   были  ясно  видны  две  соседствующие  дорожки.  В  каждой  из  них
зафиксировано порядка ста полос, отвечающих отдельным радиоактивно  меченным
белкам.
     Но... при самом тщательном визуальном сопоставлении наборов  этих полос
различия между ними обнаружить не удалось!! Значило ли это, что  гипотезу  о
регуляторной  роли  тРНК следует отвергнуть?  Нет, не значило!  Новые  белки
могли  появиться  в очень малых количествах. На  фоне множества  "изначально
необходимых" белков, синтезируемых на  всех стадиях роста, их, может быть, и
невозможно  обнаружить. Окончательный вывод  можно сделать, только  убрав до
электрофореза из смеси белков, синтезированных с  помощью тРНК из 12-часовой
стадии, все  "необходимые"  белки,  синтезируемые  уже на  6-часовой  стадии
роста. По-видимому, единственный путь для решения  этой проблемы лежал через
использование иммунохимического подхода!
     В  тот  несчастливый  день  я  долго  размышлял,  глядя  на  как  будто
одинаковые картины разделения белков из двух сопоставляемых опытов. Методами
иммунохимии я не  владел вовсе.  Для их освоения  потребовалось бы 2-3  года
стажировки  в соответствующей лаборатории (лучше зарубежной). Или вовлечения
в нашу работу  кого-нибудь из опытных  иммунохимиков со стороны. То и другое
требовало поддержки заведующего лабораторией или  директора Института. Баеву
моя работа была неинтересна, а  Энгельгардт был увлечен  бурно развивавшейся
во  всем мире генной  инженерией. Между  тем  мне уже  исполнилось  56  лет.
Освоение методов  иммунохимии самоучкой, по  книгам, методом "проб и ошибок"
заняло   бы   очень  много   времени.  Я  понял,  что   доказать  мою  столь
многообещающую  гипотезу   не  успею.  Впервые   пришла  в  голову  мысль  о
нецелесообразности дальнейшего пребывания в Институте...
     Для  очистки  совести  сделал  последнюю  попытку. Написал большую,  на
десять  журнальных  страниц, обзорную  статью.  Собрал в ней  все  косвенные
данные  в  пользу своей гипотезы, рассыпанные  по зарубежным  публикациям за
последние  пять  лет.  Включил  и  описанные  выше,  полученные  нами  (тоже
косвенные) свидетельства. Написал,  конечно, и о перспективах  для медицины,
которые  откроются  в  случае надежного  подтверждения гипотезы. Перевел  на
английский и послал во французский журнал "Biochimie" (V. 61, N 3, 1979 г.),
выходящий на  международном для науки,  английском языке.  Статью напечатали
полностью, без каких-либо редакторских  поправок. Получил более 500 запросов
на оттиски этой статьи. Что толку? После моего отказа в 68-м году от поездки
в Чехословакию (см.  главу  13), дорога в заграничные  лаборатории  для меня
была закрыта.
     Русский  текст  статьи  разослал всем  академикам  -  вершителям  судеб
молекулярной биологии  в  нашей стране. Никто из них на нее  не откликнулся.
Оно и понятно - все были увлечены генной инженерией. Последнее мое прибежище
в большой науке, - молекулярная биология - явно вступала на "тропу войны". В
силу той же решимости не участвовать в подготовке биологического оружия.
     Намерение оставить  поприще научной работы  созрело окончательно. В  ее
результат  можно было зачислить только четыре  неплохих обзора (из них три -
на русском языке) и более практически ничего...
     Невеселый итог двадцатилетней  напряженной  работы! Что его обусловило?
Ну,  во-первых,  поздно  начал  -  в  36  лет.  В  этом  не  виноват - начал
одновременно  с  началом становления молекулярной биологии в  нашей  стране.
Быть  может,  не  следовало   тратить  добрых  восемь  лет  на  оборудование
Института?  Нет,  следовало! Кроме  меня,  это сделать  было некому.  И  моя
деятельность,  пусть уже всеми забытая, была  бесспорным вкладом в  развитие
советской  науки.  Не  следовало  уступать  свою  первую  тематику  Роберту?
Возможно, но  в тот момент, в силу своих тогдашних нравственных принципов, я
не  мог  поступить  иначе. Быть  может, надо было воспользоваться  открытием
медленного изотопного обмена водорода в  нуклеиновых основаниях, защитить на
этом кандидатскую, а потом и докторскую  диссертации? Что дальше? Добиваться
(быть  может, в другом  Институте) заведывания лабораторией,  чтобы  иметь в
своем распоряжении команду молодых и толковых исследователей? Неплохо бы, но
не люблю конкурентную борьбу за начальственное кресло. Да и не хочу занимать
его  в советской иерархической системе -  даже  в науке!  Подыскать умного и
порядочного "шефа" и работать в его фарватере? Это надо было делать с самого
начала.  Потом я стал слишком самостоятельным и вряд ли был бы  удовлетворен
работой в начатом  за  рубежом  направлении, как работали  все известные мне
тогда "большие ученые", кроме,  разве, Хесина. Но меня к нему не взяли. Нет,
наверное, все сложилось правильно. Жаль только, что времени не хватило...
     Когда  Баев  увидел,  что  я  прекратил  экспериментальную  работу,  он
избавился от меня без лишних церемоний. Вернувшись из отпуска,  я обнаружил,
что мои вещи и все бумаги  из рабочего стола вынесены  в коридор. В  комнату
поселили тогдашнего сотрудника Кости Скрябина Петю Рубцова.  Ему же передали
и  мою   Полину.  К   счастью,   Петя   оказался   человеком   достойным   и
доброжелательным. С  Костей его научные пути разошлись.  Из Института  он не
ушел. Баев лабораторию оставил, и она окончательно разбилась на разрозненные
группы. Полина до сих пор работает с Петей. Он к ней  относится хорошо, чему
я очень рад.

Глава 13. Крутой поворот

     "А слава... луч ее случайный"
     (Пушкин. Сцена из Фауста)

     Возможно, что закончив предыдущую  главу, ты, дорогой читатель, пожалел
о том, как бесславно  закончилась моя научная  карьера. Я, признаться, и сам
был  этим  немало  огорчен.  Столько  усилий  потрачено!  Столько  блестящих
перспектив по  дороге  отвергнуто!  Мог ли подумать я тогда и поверишь ли ты
сейчас, что спустя  30 лет после описанных событий мое имя будет известно во
всех  биохимических  лабораториях  мира?  И что  моего  сына  Андрюшу,  тоже
молекулярного биолога, работающего в США, на каждой научной конференции, где
полагается  пришпиливать к одежде карточку  с указанием  фамилии, непременно
кто-нибудь  да  спросит, не родственник ли он "того"  Остермана.  А наиболее
любопытные  еще  и поинтересуются: "Он жив еще?" Жив,  жив  и  даже  надеюсь
закончить эту книгу, прежде чем мне стукнет 80 лет.
     Быть  может,  если  бы  тогда,  в  79-м  году,  кто-то  всемогущий  мне
гарантировал  работоспособность еще на четверть века, я так или иначе освоил
бы иммунохимию  и закончил  свой  "решающий эксперимент". А может быть, и не
окончил, потому что разочарование в науке уже бродило в моем подсознании. Но
об этом позже.  А пока  следует объяснить,  каким  образом этот  самый  "луч
случайный" упал на мою голову.
     Оказавшись выкинутым  в  коридор  лаборатории  Баева,  хотя  никто  мне
приказа о переводе  (куда?) не предъявлял, я бы должен был подать в дирекцию
заявление  об  увольнении.  Но  я  свою  гордыню  смирил  по следующим  двум
причинам.  Во-первых,  оставалось  еще   три  года   до   пенсии.  Было   бы
несправедливо  мне  оказаться  на  улице  после  всего,  что  я  сделал  для
Института.  И  продолжал  делать,  так  как  текущий  ремонт   и  обновление
приборного    парка   для    научно-исследовательского   института   процесс
непрерывный.  Я,  как  и  прежде,  его  курировал  в  качестве  председателя
научно-технического  совета. Должность не штатная, но  возглавить этот совет
мне поручил лично сам Энгельгардт. Во-вторых, мне все-таки хотелось  уйти "с
честью",  сделав  что-то,  что оправдало бы мое двадцатилетнее пребывание  в
должности научного сотрудника.
     Формальная сторона  дела легко  уладилась. Я перешел  в том же качестве
старшего   научного   сотрудника  в   небольшую  отдельную  группу,  которую
возглавлял Коля Гнучев. Эта группа тоже занималась техническим обеспечением,
но по линии "оргтехники": всякая мебель, холодильники,  первые  компьютеры и
прочее. Коля был намного моложе меня. Парень простой и добродушный. Мы с ним
поладили. Он от меня ничего не требовал. Иногда советовался.
     Мои размышления о том, чем бы я мог завершить свою научную карьеру, шли
вот по какому руслу. Все-таки мой "багаж"  был в некотором  роде уникальным.
Начать  с  образования.  Физическое  плюс  техническое  плюс биохимическое -
самостоятельно  приобретенное  как из книг,  так и  благодаря большому опыту
экспериментальной работы. Особенно важна  была  первая составляющая.  В 11-й
главе я рассказал, как американские физики после Хиросимы перешли работать в
биологию и принесли с собой совершенную физическую аппаратуру. Используя ее,
они разработали новые  методы  исследования живых  объектов  на молекулярном
уровне.  Естественно, что в  основе  этой  аппаратуры и  этих методов лежали
физические явления и законы. Мало кому из биологов они были известны.
     Поэтому эксперименты с применением этих методов у нас в СССР ставились,
как  правило,  без  понимания их  физической  сущности  -  способом "проб  и
ошибок". Или  путем скрупулезного  копирования постановки аналогичных опытов
американскими  учеными  -  бывшими  физиками  или  биологами,  работавшими в
контакте  с ними.  Между  тем  такое копирование было  делом рискованным. Не
совсем идентичный объект  исследования, не той чистоты химические  реактивы,
не  должным   образом  отрегулированная  аппаратура...  и  результаты  всего
дорогостоящего эксперимента (реактивы, в основном, импортные) оказываются  в
раковине. Новая попытка, опять неудача...  и  еще  одна  кругленькая сумма в
иностранной  валюте "утекает" в канализацию. В моей экспериментальной работе
такие неудачи случались,  но,  как правило,  одной  пробы  было  достаточно.
Проанализировав полученный  результат, я  сознательно  корректировал условия
проведения опыта и редко когда ошибался.
     Кроме   специального   образования,   у   меня   был   20-летний   опыт
непосредственной  работы   руками   (ввиду  "малочисленности"  моего   штата
лаборантов). Важнейшие методы исследования я отлаживал сам. Другие методики,
с которыми мне не приходилось иметь дело, я довольно хорошо изучил "заочно".
Мне, физику и инженеру, было интересно следить за тем, как совершенствование
физических методов исследования позволяет ученым продвигаться вглубь полного
загадок и поразительно совершенного мира молекулярных  основ жизни. Я выбрал
десять ведущих  иностранных научных журналов. Наша  библиотека  получала  их
регулярно. Просматривал каждый номер - все его, как правило, далекие от моих
научных  интересов статьи.  Только  в той их части, где подробно описывалась
методика  эксперимента.  Без  такого описания,  помещенного  в  определенном
месте, статью  не принимал ни один научный  журнал.  Сопоставлял модификации
сходных методов и соответствующие результаты у различных авторов. "Вживался"
в их трудности и проблемы. Это чрезвычайно  увлекательное  занятие. А  какие
находки, какие красоты движения мысли открывались  подчас в  этих лаконичных
описаниях!   Все   интересное   -  выписывал.   К   моменту  расставания   с
экспериментальной работой в 85 ученических  тетрадках в клеточку, исписанных
мелким   почерком,  было  сделано  1970  записей,  относящихся   к   методам
исследования белков и нуклеиновых кислот.  (Я все-таки ограничил поле  своих
интересов  этими двумя важнейшими  объектами живой  природы  на молекулярном
уровне.)
     Наконец, у меня был определенный педагогический  опыт. Быть может, даже
некоторый  талант в этом  плане  -  без него работать в школе невозможно.  А
также небольшой,  но  тоже успешный опыт лекционной работы.  Один семестр  я
читал  лекции  по  методам  и  приборам  для  преподавателей  биологического
факультета МГУ.
     Взвесив  всю  эту  сумму  моих "особых"  достоинств  и  знаний, я решил
предложить нашей дирекции организовать раз в две недели по два часа чтение у
нас  в  Институте  двух-трехгодичного курса  лекций  по методам исследования
белков  и  нуклеиновых  кислот  для  молодых  научных  сотрудников   Москвы.
Энгельгардт мое предложение одобрил. В журнале "Биохимия"  было опубликовано
соответствующее объявление с указанием на то,  что  особое  внимание в  этом
курсе  будет  обращено  на физические  процессы,  лежащие  в основе  каждого
метода.
     Признаюсь, что  в  первый из объявленных  лекционных дней  осенью 80-го
года я с немалым волнением ожидал, явится ли кто-нибудь на мою лекцию. Что я
за фигура в глазах молодых  коллег из других институтов? Званием - кандидат,
публикаций мало,  на  конференциях  докладывал редко. Но наши ученые недаром
славятся на Западе широтой своих интересов. Упоминание физических процессов,
видимо,  привлекло их  внимание. К  назначенным 10  часам утра конференц-зал
нашего Института, насчитывающий 300 мест, был почти заполнен.
     Лекции проходили  следующим образом. Их текст я не писал. Ограничивался
подробным планом,  поскольку  материал  знал  хорошо.  Необходимые  рисунки,
числовые  величины  и  таблицы  заранее  изображал  черным   фломастером  на
прозрачных рентгеновских пленках.  С  помощью проектора "overhead" показывал
их на большом экране, висевшем  позади кафедры. Когда в ходе  анализа метода
разбирался  какой-либо   описанный   в  литературе  опыт,  ему  присваивался
порядковый номер. Нумерация шла через все лекции.  В  конце каждой из них  я
выводил  на экран  под указанными  номерами ссылки на статьи в журналах  или
монографиях,   откуда  были   взяты  описания  цитированных  опытов.  Лекция
продолжалась  два  астрономических часа  без  перерыва.  Слушатели  прилежно
записывали, благо, кресла в нашем зале снабжены выдвижными столиками.
     На второй лекции зал был уже полон. На третьей - мест не хватило. Часть
слушателей всю лекцию стояла. Выяснилось, что  в зале не только москвичи, но
и приезжие из  подмосковных  научных центров (Пущино, Черноголовка), а также
из  Ленинграда и  даже из Тарту (Эстония). На  четвертую  лекцию народ начал
собираться и занимать места за полчаса до ее начала.  А к 10 часам набралось
столько  слушателей,  что не менее сотни человек вынуждены  были тесниться у
стен  и позади кресел.  Записывать они, очевидно, толком  не  могли. Тогда я
экспромтом заявил стоящим,  что  рекомендую им  на  время  вернуться  в свои
институты, если они расположены близко. Или погулять, походить по магазинам.
Возвратиться к 12 часам, когда я начну читать повторно ту же лекцию. Обещал,
что такой порядок  сохранится  и  впредь.  Оставшиеся без  места последовали
моему совету. Хорошо помню чувство глубокого удовлетворения и даже гордости,
когда  после  окончания первой  лекции  я  отдыхал,  сидя в кресле за столом
Ученого совета, и смотрел, как заполняется зал к началу второй лекции.
     Убедившись,  что  делаю  действительно  нужное дело,  я решил  написать
книжку   по  разобранным  в  этот   первый  год   методам:  электрофорезу  и
ультрацентрифугированию.  Летом   81-го   года  рукопись  была   в  основном
закончена. Один из заведующих лабораторией нашего Института, к этому времени
уже член-корреспондент Академии  наук, Георгий Павлович Георгиев, согласился
быть ее ответственным  редактором.  Не уверен, что он прочитал всю рукопись,
но побывал на  нескольких моих лекциях. По-видимому, пришел к убеждению, что
моей добросовестности доверять  можно (забегая далеко вперед, скажу, что  не
обманул его доверия).  Ни  две последующие книжки на русском  языке, где  он
тоже  был ответственным редактором, ни английский перевод всех  трех книг не
вызвали никаких нареканий. Более того. После  выхода  английской версии моих
книг  в журнале  "Nature" была напечатана на  них  весьма лестная  рецензия.
Ученым-естественникам известно,  что  одобрительный отзыв  в  "Nature" - это
наивысший "знак качества".
     Первая книжка (как и две  последующие) вышла в издательстве  "Наука"  и
поступила в магазины "Академкнига" в  конце 81-го года. Восьмитысячный тираж
разошелся за  две недели. Разумеется, я вовремя предупредил своих слушателей
и заодно обещал им написать книжки по  всем остальным  разделам  намеченного
курса. После  этого "давление" на зал,  слава богу, снизилось. Многие решили
дождаться  выхода  книг  и  на  лекции  приходить   или  приезжать  издалека
перестали. Я смог вернуться  к  режиму одной лекции  в  день. Вторая  книжка
поступила в продажу в  середине 83-го года девятитысячным тиражом. Разошлась
так  же  быстро. Третья вышла  из печати в середине  85-го года.  Если  не о
достоинствах,  то  о  нужности  этих книг говорит следующий чисто российский
аргумент. По  прошествии  года  мои  книжки  оказались  украденными  из всех
библиотек, кроме Ленинки.
     6 июня  83-го  года я прочитал последнюю лекцию.  Мои  "поклонники", по
большей  части  немолодые,  подарили  мне  роскошную  книгу  фотографий  под
названием "Мелодии русского леса" с надписью:
     "Дорогому  Льву   Абрамовичу  -  нашему  неизменному   и  бесценнейшему
проводнику   в   многолетних  странствиях   по  дебрям   "нерусского   леса"
биохимических методов - с искренней благодарностью за цикл лекций и книги.
     С надеждой на дальнейшие встречи.
     Слушатели лекций 1980-1983 гг."
     Это было трогательно...
     Одновременно  с этим уже шло английское издание моих книжек по методам.
И  связанные  с ним события были не  трогательные,  но...  забавные. Вкратце
расскажу о них, поскольку слава-то ко мне явилась не  местная, российская, а
"мировая"  (если   за  "мир"  принять  узенький  круг  ученых,  студентов  и
технологов, работающих в сфере молекулярной биологии). А дело было так.
     Весной  80-го   года   в  Москве   состоялась   международная   книжная
выставка-ярмарка. Я ее посетил. И, в частности, зашел на стенд американского
издательства   "Джон  Вайли   и  сыновья",  известного  публикацией  научной
литературы.  Сотрудник, представлявший этот стенд, спросил,  нет  ли у  меня
готовой  рукописи   или  планов   к  написанию   книги,  которая  могла   бы
заинтересовать  Издательство.  Я к этому  времени уже заканчивал  разработку
программы лекций, которые  были объявлены на 1  сентября  того  же  года. Не
думаю, что моя внешность как-то обнадежила вопрошавшего. Скорее всего, он по
поручению  издателей  обращался  с  этим   вопросом  к  каждому  посетителю,
говорящему по-английски.
     В тот момент я еще не собирался писать книги даже по-русски. А  мысль о
том, чтобы печататься за  границей, мне  и  в голову не приходила. Но вопрос
был  задан  и...  "чем черт  не  шутит?"  Быть может,  правдивый, без ложной
скромности   ответ  на  него  повлечет  за  собой  какие-нибудь  неожиданные
последствия. Все-таки я знал, что мой методический арсенал значителен  и его
можно  представить в  нетривиальном  виде. Я  рассказал  стендисту  о  своих
замыслах  и  о  предстоящих лекциях.  А главное  -  о  намерении  раскрывать
существо  физических  процессов, лежащих в  основе  каждого из  методов.  Он
слушал внимательно,  что-то записывал. Когда я собрался уходить, сказал, что
ему  мой план кажется очень интересным, что он  доложит  о  нем издателям. И
если они будут того  же мнения, то, вероятно, захотят встретиться со мной. Я
покинул стенд довольный произведенным впечатлением, но в полной уверенности,
что никакой встречи не будет. Ради встречи со мной эти именитые издатели  не
предпримут  столь далекое путешествие.  Впрочем,  у  них в Союзе  могут быть
какие-нибудь другие, важные дела...
     И действительно,  недели через две мне  в Институт  позвонил  сотрудник
ВААП  -  государственного  агентства  по  защите  авторских  прав  ("защита"
состояла в том, что  агентство заключало с зару