то
вспоминал брата. Но с каждым годом думы о нем  становились  все  чернее  и
чернее. До него доходили слухи, через письма и рассказы, о  том,  что  все
попытки обеспечить свободное творчество терпели крах. Шли годы, а брат все
больше и  больше  погрязал  в  каких-то  темных  делах,  все  больше  пил.
Столкнувшись с жизнью свободных предпринимателей, шабашников, фарцовщиков,
спекулянтов, Александр, вынужденный жить по их волчьим законам, постепенно
превращался из романтического Гарибальди  в  пьянчужку,  шута  и  растяпу.
Конечно, для окружающих, людей хитрых, с алчными  бессмысленными  глазами.
Не умея копить денег, он не мог заработать задуманную сумму. Заработав  за
лето тысяч десять, он приезжал в Южный город, где женился и развелся,  тут
же подвергался осаде алчных друзей, ненасытных женщин и просто мошенников.
Недели две-три продолжались страшные, с пьянством и побоями, с развратом и
приводами в милицию, беспросветные кутежи. В  результате  он  спускал  все
свои деньги, и более того, влезал в  новые,  с  унизительными  процентами,
многотысячные долги. Короче, Александр катился безо всякого трения куда-то
вниз, где  обитают  люди  с  простыми  жизненными  запросами  -  выпить  и
опохмелиться.
     Сергей не зря сейчас вспоминал горькое падение  Александра.  Вот  уже
несколько минут, как мать перешла к разговору о старшем сыне. Мама  больше
любила Александра. Сергей давно догадывался об  этом.  Вначале  переживал,
даже плакал по ночам от страшной мысли, что мама, быть может,  вообще  его
не любит, а только делает вид, но позже свыкся с положением, ведь он и сам
любил  брата,  ведь  не  зря  из  нескольких  возможных  городов  он   при
распределении выбрал именно Южный город. Да, он  рассчитывал,  что  будучи
рядом, спасет брата, но не тут-то было. Старший брат практически не  бывал
в городе, а если бывал, то в пьяном виде.
     Тем временем мать заплакала. Она  всегда  плакала,  когда  вспоминала
несчастного Александра. Отец, который до этого в основном молчал и попивал
водочку, потихоньку захмелел и начал оживать:
     - Сволочи, замордовали человека! - отец с ожесточением рванул остатки
волос на покрасневшей лысой голове. - Слышь, сынок, нет Сашки, замордовали
гады!
     Мать всплеснула руками.
     - Успел уже, нализался. Господи, что мне с тобой делать. Замордовали,
да ты ведь и замордовал, паразит, он ведь от тебя и набрался, алкоголик.
     - Кто алкоголик? - возмутился отец.
     - Да ты, паразит,  набрался  уже,  не  мог  потерпеть,  сын  приехал,
поговорили бы хоть, - мать разрыдалась.
     Сергей даже оторопел от неожиданной перемены с отцом. Вдруг нахлынула
уже  позабытая  за  десять  лет,  а   теперь   опять   полностью   ожившая
беспросветная, безысходная атмосфера пропитанного пьянством  родительского
очага. Он встал и попытался успокоить мать.
     - У, мирихлюндия, - зло сказал отец. - Ишь, чего придумала,  на  меня
Сашку списать, слышь, чего придумала. Вон  посмотри,  мой  сын,  академик,
капли в рот не берет, это что - не мой сын, что ли? А? Сашка, ты  мой  сын
или нет?
     Сергей  не  стал  поправлять  отца.  Сколько  он  себя  помнил,  отец
постоянно путал имена сыновей. Не оттого, что  не  отличал,  а  просто  не
различал их имен. Мать же страшно этого не любила.
     - Так и помрет, не разобрав разницы между детьми.
     Упоминание о смерти действовало на старика однозначно.
     - А-а! Ждете, когда я подохну, гады, кровопийцы. Вы  сами  подохнете,
не дождетесь, паразиты.
     Отец приподнялся. Назревал скандал. Нужно  было  развести  враждующие
стороны. Сергей наклонился к матери и шепнул на ухо:
     - Мама, ты уйди, я его успокою.
     - Что вы там шушукаетесь, иждивенцы? - не унимался отец.
     Мать резко встала и вышла, а Сергей перехватил в свои  объятия  отца,
попытавшегося остановить ее. Это было не так-то просто сделать.  Все  свои
сто пять килограммов отец обрушил на сына и они  оба  закачались,  выбирая
направление падения. Вдруг отец вспомнил о  недопитой  бутылке  и  потащил
сына к столу.
     - Давай, сынок, выпьем, дорогой. Ты не  обижайся  на  мать,  ее  тоже
понять можно. - Отец разливал водку. - Ей тоже не сладко. Ну давай, давай,
выпей с отцом.
     Они выпили и одинаково скорчили рожи.
     -  Видишь,  Сашка,  сынок,  мы  тут  гнием,  подыхаем.  Мы  тут   все
провонялись в этом болоте. Ты не стесняйся тут с нами, мы тут  на  обочине
исторического процесса, у нас тут ни будущего, ни прошлого, один настоящий
вонючий момент. - Отец проглотил огурец, вытер пальцы  подмышкой  и,  чуть
наклонившись, шепотом спросил: - Правда, что ты засекреченный?
     Сергей мотнул головой.
     - Тсс-с-с, - отец оглянулся по  сторонам.  -  Бомбу  делаешь?  Молчи,
молчи, - отец вдруг испугался своего вопроса. - Знаю, делаешь. А какую же,
интересно, бомбу?
     - Да зачем тебе бомба? - усмехнулся сын.
     - Смеешься над отцом, сукин сын, не хочешь разговаривать,  а  я  ведь
должен знать, для чего я тебя, подлеца, родил на свет  божий.  Я  ж  тебя,
подлеца, воспитал, образование дал, а  общаться  ты  со  мной  не  хочешь,
общаться ты пойдешь к  своему  разлюбезному  звездоплюю,  этому  очкарику,
велосипедисту своему разлюбезному, а с нами, портянками, разговаривать  не
будешь, мы же темные пролетарии.
     Сергей запротестовал, но отец не обращал на него внимания.
     - Ладно, не хочешь про бомбу, не рассказывай. Но вот ты, такой умный,
образованный, объясни мне, старому дураку, отчего ваша наука  развивается,
а моя жизнь становится все глупее и глупее? А? Не знаешь?  То-то.  И  твой
ненаглядный Пирожин ни хрена не знает. - Отец  осклабился,  он  специально
перевирал фамилию Ильи  Ильича.  -  Ну  погоди,  погоди  обижаться,  давай
выпьем. У меня тут есть еще заначка.
     Сергей попытался отговорить отца, но тот все-таки  пошел  в  чулан  и
достал оттуда початую бутылку портвейна.
     - Слушай, сынок, а у Пирожиных-то дочка подросла - загляденье!
     - Какая дочка? - удивился Сергей.
     - Ну как же, Сонька. Помнишь, бегала сопливая такая, ну а  теперь,  я
скажу, очень-очень. Правда, к ней немец ходит,  бухгалтер,  тухлый  мужик.
Она тоже немного не в себе, библиотекарша, но вообще баба что надо. Сгниет
она тут со своим отцом  блаженным.  Да  ты  не  обижайся  за  него,  я  же
наоборот, я же понимаю: кому водка жить  помогает,  а  кому  байки  разные
космические. Только не люблю я твоего Пирожкова, ведь ты  знаешь,  что  он
тут мне сказал, - отец принялся наливать Сергею, но тот  отказался.  Тогда
отец, не разливая, тут же из горлышка выпил  остаток.  -  Он  сказал:  ты,
Афанасьич, так пьешь потому, что смерти не боишься.
     Сергей удивленно посмотрел на отца.
     - Так и говорит, собака. А я возражаю, как же я смерти не боюсь, если
я о ней даже думать, и то не решаюсь. А он говорит, то-то и  оно,  что  не
решаешься. Вот и выходит, что боишься смерти ты не так. Как  это  не  так,
спрашиваю я его. А он, книжный червь, не отвечает, а  наоборот,  напирает:
ведь ты, Афанасьич,  думаешь,  что  после  смерти  уже  ничего  не  будет.
Конечно, пропасть, подтверждаю я, бездна.
     - Бездна? - будто не услышав, переспросил Сергей.
     - Ну да, она самая, говорю. Бездна. Ну, не загробная же  жизнь  и  не
страшный суд. С этим мы, слава богу, покончили, говорю я.  А  он  говорит:
вот ты, выходит, не боишься, что когда помрешь, тебя к ответу привлекут за
твою прожитую  жизнь,  выходит,  ты  и  смерти  не  боишься.  Я,  конечно,
заподозрил, не имеет ли он каких-нибудь новых сведений  на  этот  счет.  И
точно. Тут-то он выдал про заживление. Говорит, технически  осуществимо  в
будущем. Слышь, Сашка, чего придумал? - Отец испытующе посмотрел на  сына.
- Неужто вправду такое уродство в будущем сделают? Что твоя наука  говорит
по этому поводу?
     - Серьезная наука этим не занимается, - успокоил Сергей отца.
     - Ну, слава богу. А то, понимаешь, обман трудящихся масс  получается.
Вначале обнадежили, мол, никакого бога нету,  ну,  мы  и  расслабились.  А
теперь получается, опять загробная жизнь вдали замаячила. Чего ж вы раньше
тогда не предупредили? А? А теперь что я со своей паршивой биографией буду
делать в вашем светлом будущем? Э, да ты врешь, собака, откуда  ты  можешь
знать, что дальше в науке произойдет. Ты не думай, что я  дурак.  Вдруг  и
вправду оживят  меня  и  какая-нибудь,  едриемать,  комиссия  начнет  меня
проверять. Ну, что ты молчишь?
     Заметив, что  отец  стал  уже  поклевывать  носом,  Сергей  решил  не
возбуждать его своими  идеями,  а  дать  спокойно  заснуть.  Он  прекрасно
помнил, что не  встречая  сопротивления,  отец  быстро  впадает  в  сонное
состояние, будто в нем живет какой-то  бес  сопротивления,  который,  если
действует, так только вопреки, а если  не  получается  найти  преград,  то
спит. Это простое свойство Афанасьича делало его в принципе  податливейшим
существом, и Сергей всегда удивлялся, неужели мать не видит этого, неужели
не замечает, что стоит только промолчать, согласиться и не  ответить,  как
тут же прекратилась бы любая ссора. Так нет, вся их совместная жизнь  была
непрерывной  тяжелой  цепью  раздоров  и  конфликтов   с   очень   редкими
передышками, похожими больше на затишье перед бурей, нежели на  счастливые
минутки, как их называл Афанасьич, когда подлизывался к жене.
     Теперь Афанасьич заснул среди посуды, а его сын пошел посмотреть, что
делает мать. В окно он заметил, что мать вынесла ковровые дорожки на  двор
и отбивает их высохшей яблоневой веткой. Сергей  вернулся  и  в  спокойной
обстановке принялся изучать следы далекого времени.  Теперь  он  обнаружил
сервант с треснувшим стеклом и  совершенно  пустыми  полками.  Именно  его
Афанасьич вчера опрокинул от отчаяния  на  пол.  Мать  любила  хрустальную
посуду и годами, по крохам, собирала  выставку  для  серванта.  По  стенам
висели две картины Александра. На одной был изображен  довольно  банальный
романтический сюжет: голый человек, расправив тонкие руки, бежит навстречу
восходящему солнцу. Картина была написана яркими расплавленными  красками.
Жирные мазки дополнительных цветов громоздились один на другой, и от этого
весь мир, казалось, находился вблизи точки плавления. На  другой  картине,
написанной  сухим  тонким  слоем,  тот  же  голый  человек   замерзал   на
заброшенном грязном дворе какого-то  старого  города.  Александр  когда-то
задумал триптих и вроде бы написал и третью картину, но вначале никому  ее
не показывал, а потом, кажется, продал или потерял.
     - Ну что, уснул паразит, - сказала мать, заходя в комнату. -  Видишь,
и с сыном-то по-человечески не поговорил. - Мать  изучающе  посмотрела  на
сына. - Пойди погуляй, что ли. К  Пригожиным  сходи,  он  часто  про  тебя
спрашивал, интересовался. Пойди, пойди, у нас тут скучно.
     Мать повернулась и ее узенькие  плечи  задрожали.  Сергей  подошел  и
неуклюже обнял мать.
     - Ничего, ничего. Иди погуляй, - сказала мать,  чуть  отстраняясь  от
сына и всем своим видом показывая, что у нее много дел и чтоб он ей тут не
мешал.



                                    12

     Часа в четыре Соня в сопровождении Шнитке возвращалась из  библиотеки
домой. На  ее  обычно  бледном  лице  играл  легкий  румянец  -  следствие
морозного воздуха и  оживленной  дискуссии  о  смысле  пьес  Доктора.  Они
принципиально разошлись с Евгением в этом вопросе. Евгений утверждал,  что
Доктор вовсе не добрый, а наоборот, слишком жестокий писатель. Для кого он
писал? - спрашивал Шнитке. Для так называемых сильных  людей,  а  обычному
человеку  от  этих  пьес  только  удавиться.  А  почему?  Потому  что   он
неправильно  изображал  простую  жизнь,  точнее,  он  чертовски  верно  ее
изображал, но не с теми героями.
     - Заметьте, Соня, - говорил Шнитке, - живут ни ради чего, и это очень
верно, но все они, живя просто так, много рассуждают о том, как  следовало
бы жить, как следовало бы чего-нибудь эдакое сотворить - или мужикам  волю
дать, или народ образовывать, а то, не дай  бог,  возглавить  какую-нибудь
борьбу за счастье. Ну и, конечно, с такими деятельными мыслями они  ничего
абсолютно не делают и только незаметно проживают свою жизнь,  и  от  этого
мучаются, стреляются, ревнуют, изменяют и еще бог знает,  чего  только  не
совершают. Какая же мораль у него получается? Нужно, мол, не  говорить,  а
действовать, не теряя  ни  минуты,  а  непременно,  наоборот,  их  копить,
убыстряя скорость добрых дел. А простая, так  называемая  пассивная  жизнь
признается низкой, серой, бездарной! Сонечка, да ведь так получается,  что
большинство людей зря живут! Но ведь это же глупость.  В  чем  же  у  него
ошибка получается? А в том, что  он  подставляет  совсем  не  тех  героев.
Условия он выбирает правильные, а герои не те, вот и конфликт.
     Соня не понимала, почему герои неправильные, и Евгений,  естественно,
объяснял.
     - Ну, положим, сельская местность с так называемым скучным  пейзажем,
с коровой, с петухами, с однообразными опостылевшими лицами,  с  не  очень
интересной фельдшерской  работой,  с  пьянством,  невежеством,  короче,  с
полным провинциальным набором. И вот  в  этот  пейзаж  он  помещает  людей
особого склада, людей с выдуманными мечтами, людей с теоретическими идеями
активного творения счастья.  Естественно,  происходит  коллизия  и  полная
драма. Отчего? А помести он сюда человека, тонко  чувствующего  окружающий
мир, человека, понимающего малейшее движение природы -  то  ли  это  ветка
покачнется не ветру, то ли кусочек грязи полетит с обода колеса телеги, то
ли знакомый мужик почешет себе косматую бороду или просто закашляет  -  да
ведь такому  человеку,  Сонечка,  только  и  радоваться,  только  и  жить.
Конечно, это не каждый сможет понять, для  этого  надо  знать,  какая  она
вокруг огромная и мертвая, наша Вселенная, какая почетная вследствие этого
ответственность лежит на  каждом  живом  существе,  от  самого  маленького
муравья до человека. Ответственность огромная, потому что даже простейшее,
обычнейшее действие, которое ежеминутно совершает  любой  живой  организм,
является  уникальнейшим,  -  нигде,  понимаете,  Сонечка,   совсем   нигде
неповторимым, - явлением материи.
     Соне очень понравились последние слова Евгения,  но  она  решила  так
просто не сдаваться. Она спросила, каково же место в жизни людей активных,
людей с  талантом  преобразования.  Ведь  и  сам  Доктор  беспокойный  был
человек, статьи писал, пьесы ставил, куда-то звал  людей.  Евгений  как-то
занервничал и, заикаясь, сказал:
     - Это, Сонечка, их  ошибка.  Это  у  них  от  незнания  мира,  а  вот
п-познают мир и успокоятся.
     У калитки Соня пригласила Евгения в  дом,  но  Евгений  отказался  и,
прежде чем уйти, вдруг сказал:
     - Соня, а вы заметили, что в городе не осталось ни одной вороны?
     - Поэтому вы  такой  сегодня  разговорчивый,  -  рассмеялась  Соня  и
поцеловала на прощанье в щеку своего суженого.
     Потом она проводила его взглядом до конца улицы. Когда Шнитке  исчез,
во мраке послышалось  грозное  рычание.  Соня  узнала  соседского  пса  и,
оглянувшись,  заметила  на  противоположной  стороне   улицы   незнакомого
мужчину, который тут  же  повернулся  и  быстро  пошел  прочь.  Подчиняясь
какому-то необъяснимому порыву, она пересекла улицу и начала  разглядывать
то место, где только что стоял мужчина. Снег был  гладко  вытоптан,  будто
здесь  стояли   несколько   часов   кряду.   Подивившись   больше   своему
исследовательскому порыву, чем странному явлению, она пошла домой.
     Ничего не подозревая, с легким сердцем, с какой-то  веселой  песенкой
на устах Соня заглянула в кабинет к отцу и здесь обнаружила  Илью  Ильича,
увлеченно беседовавшего с незнакомым человеком.  Незнакомец  непринужденно
сидел на подлокотнике  кресла,  весело  поглядывал  маленькими  смешливыми
глазками на  хозяина  и  играл  сочным  коричневым  каштаном,  то  и  дело
подбрасывая его левой рукой. Илья Ильич  ходил  вокруг  гостя,  напряженно
потирая руки и восклицая:
     - Чертовски забавно, чертовски забавно!..
     Незнакомец первым заметил Соню.  Блестящий,  кругляш  пролетел  между
растопыренными пальцами, коротко щелкнул по  деревянной  ножке  кресла  и,
слегка подпрыгивая на неровных боках, покатился ей под ноги. Каштан должен
был вот-вот выкатиться из кабинета в коридор и, возможно, там, в  темноте,
у самого плинтуса провалиться в черную клиновидную щель, в неживое затхлое
подполье, и лечь рядышком с помутневшим от времени стеклянным флакончиком,
из которого двадцать лет назад отравилась Елена  Андреевна.  Но  этого  не
произошло. Когда орех поравнялся с Соней, она ловко  прижала  его  ножкой,
чуть присев, подняла и протянула незнакомцу утерянную им игрушку. Все  это
получилось так быстро, что Илья Ильич даже не понял, почему его собеседник
вдруг поднялся и, не обращая на него внимания, пошел из кабинета.
     - Соня! - наконец заметив дочь, воскликнул Илья Ильич. -  Ты  узнала?
Ну-ну, поздоровайтесь, голубчики.
     - Здравствуйте, - сказала Соня, передавая каштан гостю.
     - Да ты не узнала, что ли? -  воскликнул  Илья  Ильич,  не  обнаружив
радости на лице дочери. - Это же Сережа, наш сосед, мой ученик, мой  самый
любимый ученик, то есть по кружку, конечно. Но, конечно, он теперь  совсем
другое, он теперь, Соня, Сергей Петрович.
     Сергей Петрович напряженно улыбнулся и спрятал в кармане вельветового
пиджака каштан.
     - Сонечка, боже мой, сегодня у меня праздник, ах, какой  праздник.  -
Илья Ильич взял под руки молодых людей и повел в кабинет,  рассаживая  для
разговора. - Сонечка, ведь он сила, -  Сергей  Петрович  запротестовал,  -
ведь таких людей, как он, раз, два и обчелся, в смысле понимания, ведь это
ж, как говорится, самый передний край. Тут он мне  такие  вещи  рассказал,
что просто дух захватывает - последние новости науки! Представляешь, Соня,
оказывается,  существует  кроме  нашего  такой  же,  почти  как  наш,   но
зеркальный мир... - Сергей Петрович опять запротестовал, а Илья Ильич,  не
давая сказать и слова, продолжал: - Конечно, еще не окончательно,  но  это
уже научная гипотеза, требование высшей  симметрии,  а  не  фантастическая
выдумка, как было  еще  двадцать  лет  назад.  Понимаешь,  зеркальный  мир
состоит из таких, как и мы, но зеркальных частиц, и с нами этот мир  никак
не взаимодействует. Например, там у них может быть такая же Земля и  люди,
ну, возможно, что-то у них по-другому, не совсем так, как у  нас,  но  все
равно жутко интересно. Забавно, а?! Чертовски забавно, я,  честно  говоря,
не ожидал, что и для серьезной науки зеркальный мир  пригодится,  ей-богу,
не ожидал, ты же знаешь, я ведь не романтик, - Илья Ильич вдруг  задумался
на минутку и тут же спросил: - Слушай, Сережа, ну  а  все-таки  как-нибудь
можно нам туда проникнуть? Ведь какое-нибудь взаимодействие должно быть.
     - Только гравитационное, - скучно ответил Ученик.
     - Ну а все-таки? - настаивал Учитель.
     - Здесь пока не о чем говорить, - Ученик  почему-то  улыбнулся  дочке
Учителя, но та не приняла его игры. Честно говоря, Соне хотелось побыстрее
уйти к себе и там посидеть, помечтать о простых земных радостях, но она не
хотела  обижать  отца,  желавшего  тут  же   похвастаться   своим   бывшем
кружковцем, и осталась, пытаясь  придать  лицу  любознательное  выражение.
Илья Ильич не заметил подвоха и продолжал беседу, попеременно  вовлекая  в
нее  то  любимого  ученика,  то  Соню.  Поговорили   о   теории   Великого
объединения, о рентгеновском излучении далеких звезд, о сверхпроводимости,
в общем, о текущем моменте в процессе познания окружающей неживой природы.
Затем начали пить чай, а Илья  Ильич,  достав  из  ящика  стола  увесистую
рукопись и выдергивая в произвольном порядке страницы,  декламировал  свой
труд под смелым названием "Экологические аспекты колонизации видимой части
Вселенной". Он очень разволновался - к сожалению, профе