да  ведь  это  было  бы
страшно! Я вот недавно подумал. Вспоминал про  китайский  волчок  и  вдруг
подумал: а вряд ли Бальтазаров от такого пустяка  умер.  Я  думаю,  его  и
потяжелее предметом не возьмешь.
     - Ты о себе, что ли? - уточнил хозяин.
     Трофимов  рассмеялся  неожиданным,  каким-то  хитроватым,  понимающим
смехом.
     - Нет, друг мой старинный, это я нарочно как бы  о  себе.  Ты  слушай
дальше. Вот представь себе, встречаются на жизненном пространстве, в одной
точке, две  таких  личности,  -  низкая,  та,  что  никчемная,  и  гордая,
свободная  натура.  И  эта  низкая,  отвратительная   фигура,   заподозрив
неверность жены, - естественно, с нашим оригинальным  человеком,  -  вдруг
понимает, насколько ее обокрали.
     - Чепуха, сам виноват, - сухо отрезал Варфоломеев.
     - Нет, ты постой, я же не проповедник, чтобы  такой  обыденной  вещью
возмущаться. Я о другом. Ты слушай, что дальше. Вот ты на его месте что бы
предпринял?
     - На его месте?
     - А что, Петрович, не зарекайся, может быть, еще окажешься.  А  может
быть, и уже...
     Варфоломеев побледнел.
     - Так знаешь, что он предпринял?  Он  пришел  к  этому  оригинальному
человеку и сам же ему  свою  благоверную  предложил.  Вот  интересно,  как
вывернулся. Понимаешь, сам дал знать, что все ему известно и  что  теперь,
мол, в условиях полной гласности можно дальше  пользоваться.  И  представь
себе, наш гордый господин взял этакий подарок прямо из липких  рук.  Взял.
Понимаешь, какая подлость? Ведь он мог бы и отказаться, мог бы  сказать  -
благодарю сердечно, заберите свой презент обратно, мерси. Но не сказал,  а
воспользовался. Кто же в результате у нас героем вышел?
     Варфоломеев молчал - нечего  было  возразить.  Трофимов  еще  немного
помолчал, ожидая хоть какой-нибудь  реакции.  Зачем-то  надеялся  услышать
все-таки оправдания, именно от него, именно сейчас.  Так  верят  последней
малой верой в развенчанные кумиры молодости. Верят из жалости  к  хорошему
времени. После сгреб со стола газету с правительственным постановлением  и
подытожил:
     - Может быть, ты и после этого будешь отмежевываться?!  Да  не  молчи
же! Признайся, что исполнял  секретную  миссию  центрального  руководства.
Что,  мол,  ради  полученного   задания   пришлось   малость   поступиться
собственным честным именем. Признайся, я, может быть,  пойму.  Скажи:  да,
был при исполнении, преступал, но ради. Скажи слово "да".
     - Нет, никогда, - выдавил бывший генеральный конструктор.
     - Но что это? -  капитан  безопасности  вяло  бросил  шуршащий  комок
обратно на стол.
     - Не знаю.
     Трофимов совсем изменился. Обмяк, ссутулился, как  будто  долго-долго
бежал по пересеченной странными обстоятельствами  местности,  под  страхом
погони и расправы за несмываемое черное пятно автобиографии, проставленное
в процессе высшего естественного образования. Оглянулся вяло по  сторонам,
скользнул  взглядом  по  серому  кафелю,  по  белым,   вычищенным   Мартой
поверхностям  кухонного  гарнитура,  чуть  остановился  на  желтом,  вечно
дозревающем пшеничном поле, и тихо засмеялся.
     - Знаешь,  чего  мне  хочется  больше  всего?  -  с  трудом  прерывая
диковатое всхлипывание, спросил гость. - Так хочется, до  такой  последней
степени физиологической жажды, даже, понимаешь, смешно...
     Варфоломеев с удивлением  наблюдал  странную  перемену  запутавшегося
собрата.  Была  здесь  неправдоподобная  комбинация  жалости  и  какого-то
злобного  удовлетворения.  Он  зачем-то  вспомнил  далекий  ночной  поезд,
картежную игру, наглую придурковатую роль  Константина,  этакого  женского
нахала. Где былая самоуверенность, где он,  простой,  надежный  взгляд  на
вещи? Ушли, растворились,  остался  только  нервический,  невеселый  смех,
впрочем, вот и смех затих.
     - Вот взять бы, Сергей Петрович, - медленно заговорил гость,  потирая
поседевший висок, - тут же, сейчас, здесь, взять и проснуться. А, Горыныч?
Разлепить веки, чтобы ничего больше не видеть. - Трофимов вскинулся. - Как
странно: чтобы перестать видеть, нужно открыть глаза. Парадокс? Ну-ка, иди
сюда поближе, друг мой проклятый, давай встряхнемся,  давай-ка  чем-нибудь
уколемся, и тут же окончится этот идиотский сон. Я буду дальше служить,  а
ты... Ты уедешь отсюда, уйдешь, займешься наукой, наденешь очки,  наденешь
свой потертый  пиджак,  зароешься  в  формулы.  Сделаешь  новое  открытие,
хорошее, человеческое, а я тебя буду охранять от  врагов.  Не  сомневайся,
знай себе твори во благо процветания родины. Погляди на  нее,  -  Трофимов
кивнул в сторону бутылочной наклейки. - Пусть  она  живет  хорошо,  пускай
растет, родная.  Может,  и  мы,  Горыныч,  кого-нибудь  прокормим?  Неужто
силенок не хватит? Ты не думай, я еще мужик - ого! У меня,  знаешь,  какая
реакция, и в голове, извини, не чистый вакуум. Мы все -  все  поколение  -
все пригодимся! Наград не будем ждать, награды  сами  придут,  -  Трофимов
осекся, с хрустом сжал  варфоломеевские  плечи.  -  Сергей  Петрович,  это
провокация.
     Оба опять посмотрели на газетное сообщение.
     - Наверняка, - мрачно подтвердил хозяин.
     - Что же делать, Горыныч?
     - Надо ехать.
     - В столицу?
     - Да, в белокаменную, - твердо уточнил Варфоломеев и добавил: - Карту
принес?
     - Подробнейшую, - капитан  прищелкнул  каблуками  и  протянул  пухлый
пакет злейшему врагу государственного строя.



                                    16

     Эта черная рваная дыра на голове Бошки не дает покоя Имяреку. Откуда,
почему? Не может ведь возникнуть  материальное  явление  от  одной  только
мечты. Он вспоминает неудавшуюся попытку убийства Бошки. Произошла осечка,
досадная, непоправимая ошибка. Бошка успел увернуться. Абсолютно точно, он
уверен. Да и появись такой разлом  как  следствие  нападения  хотя  бы  на
следующий день, можно было бы  понять.  Но  ведь  не  было  до  последнего
момента, до этого отвратительного акта целования.  Неприятная  сладковатая
судорога сводит скулы. По опыту долгих болезней Имярек знает:  раз  сводит
скулы, значит, неизбежно вырвет. Он пытается отвлечься  каким-нибудь  иным
размышлением  -  не  получается.  Тогда  он  начинает  просто  ходить   по
координаторной, желая хоть так попасть в новое  состояние.  Но  простейшая
механическая работа почти  вся  уходит  на  перемещение  стареющего  тела,
оставляя в прошлом месте только бесполезный хаос тепловых движений.
     Другое дело - мысли. Здесь один злобный порядок,  здесь  все  идет  в
одну дурацкую точку, из которой может выйти лишь одно - тоскливое  белужье
завывание.  Имярек  останавливается  возле   государственной   машины   и,
качнувшись в обе стороны, валится на ее рычаги. Но странное  дело,  вместо
обычного веселого позвякивания раздается глухой человеческий стон. Белуга,
неужели опять? - мелькает в воспаленном государственном мозгу. И он  опять
бежит прочь по бесконечному  желтому  песку,  прочь  от  проклятой  точки,
дальше, дальше, вдоль извилистой береговой линии. Где-то же она кончается?
Нигде. "Жизнь не проходит", - шепчет он страшные слова  и  зачем-то  опять
дергает за рычаги.
     На шум появляется Бошка. В гриме, в парике,  с  тщательно  зачесанной
назад шевелюрой, скрывающей любой  повод  к  подозрению.  Он  приподнимает
вздрагивающее тело, перебрасывает левую руку больного через шею и тащит  к
дивану.
     - Ничего, ничего, щас пройдет. Ишь, проклятая, привязалась.  Ну,  ну,
не плачь... Глянь, - останавливается у картины. - Вишь,  какой  бодренький
раньше был, топ-топ, вышагивал. Хозяин! Давай, давай и теперь, полегоньку,
ножками. Вот, отлично, шаг вперед, два назад, -  Имярек  еле  переставляет
заплетающиеся ноги. - Ничего, ты мне  помог,  а  я  тебе  пособлю.  Вместе
спасемся.
     - Что там? - укладываясь, Имярек шевелит пальцем в сторону пульта.
     - Где?
     - Там, - кряхтит Имярек. - Там человек?
     - А, чепуха. Не бери в голову, уважаемый.
     - Че-пу-ха, - растягивает Имярек и как бы  невзначай  трогает  бошкин
затылок.
     Палец мягко продавливает парик, как будто  под  его  рукой  не  череп
дряхлого старика, а головка новорожденного младенца. Кажется,  дыра  стала
еще больше.
     - Давно это у тебя? - уже с дивана  спрашивает  человек  с  белужьими
симптомами.
     - Что - это? - глухо переспрашивает Бошка.
     - Холодное место.
     - Ты, право, как ребенок, ручонками шевелишь:  папочка,  папочка,  да
что это, да что то, волнуешься природным  явлениям,  -  Бошка  наклоняется
поправить диванный валик. - Не радуйся, ты тут ни при чем. Да и как бы  ты
смог нанести мне повреждение, если нам уже никогда не развязаться? Да, да,
теперь уж окончательно:  либо  вместе  помирать...  -  Бошка  замирает.  -
Слово-то какое неприятное - помирать. Либо...
     - Умереть хорошо, - мечтательно заявляет лежащее тело, и уже чуть  ли
не жалобно: - Почему ты меня не убьешь? А?
     - "Почему ты меня не убьешь?", - спросила голова у правой руки.
     Имярек поднимает страдальческие глаза, собирается возразить, но вдруг
спохватывается.
     - Давай тогда вместе умрем. Одновременно. И  тебе  легче  будет.  Что
мертвому телу дыра в башке, если и так холодно? Ведь это же  одно  мучение
так жить, с отверстием.
     - Да, уж это не жизнь, - соглашается Бошка, но  не  трагически,  а  с
какой-то потаенной надеждой. - Мерзнуть в июле глупо, унизительно. Это как
бы утонуть в пустыне или в степи. Парадокс. Парадокс хорош для ума, но  не
для тела.  Телу  нужны  порядок  и  оптимальные  условия.  Отчего  человек
умирает? Оттого, что портится тело,  изнашивается,  тухнет,  мягчеет...  А
если законсервироваться, а?  Да  такому  организму  не  то  что  смерть  -
бессмертие не страшно...
     - Как это, законсервироваться? - Имярек напрягается.
     - Чего встрепенулся?
     - Так, сон один вспомнил, - проговаривается больной.
     - Какой сон? Расскажи, я страсть  как  сны  люблю.  Чего  замолк,  не
бойся, я никому не скажу. Молчишь? Страшный сон, что ли?
     - Неприятный, - Имярек опускает маленькие глазки. - Не спрашивай.
     - Ну намекни хотя бы, о чем.
     - Не настаивай, тяжело мне и так. Лучше почитай мне что-нибудь.
     - Про что почитать?
     - Про страшный суд.
     - Какой суд? Откуда?
     - Из тетрадки, - уточняет Имярек.
     - Нет там никакого страшного суда, - удивляется Бошка.
     - Есть, просто не названо так, а по существу и есть.
     - Да где же? - Бошка достает  из-за  пазухи  мягкую  тетрадь,  шуршит
страницами, вот, мол, сам смотри, нет ничего и в помине.
     -  Но  наступит  веселый  праздник,  когда...  -  вспоминает  Имярек,
закрывая для верности глаза.
     Бошка смеется.
     - Ну, ты скажешь, страшный суд, если здесь сплошная фиеста.
     - Читай, читай.
     Бошка хмыкает, пожимая плечами, и читает:
     - "Но придет веселый праздник, когда исчезнет  необходимость  следить
за долгожителями. И явится каждому существу существо. Животному  животное,
зверю зверь, жителю житель. К сильному же  придет  сильный,  к  слабому  -
слабый. И  так  всему.  К  гражданину  прилипнет  гражданин,  а  к  сухому
прикоснется сухое. Брату явится брат, но  не  по  крови,  а  равный  себе.
Дочери положится мать, но моложе ее самой, и день  тоже  получит  день,  и
будут они оба вместе. А вчера уже никогда не наступит,  так  как  кончится
ему счет. И будут они все угощать друг друга, но не яствами растительными,
а словами. Слово цифра перестанет быть числом, слово двойник  растает  как
снег, слово слово обретет вкус, ибо пища есть настоящее дело. И  не  будет
высшего существа, ибо высшему придется иметь высшего, а молчуну молчуна. И
некому будет показать себя на этом празднике. Никто не будет искать  новых
встреч для животной любви, ибо размножение закончится, потому  что  и  так
всего будет достаточно. Будет играть музыка, но никто ее не  услышит,  ибо
имя этой музыке - смерть, а нельзя пережить дважды то, чего не было вовсе.
Повторение потеряет смысл, и проверять будет нечего. Разрушенное исчезнет,
а целое удвоится и станет равным себе. Дома без  крыш,  улицы  без  дорог,
поводыри без глаз - исчезнут. Орущий оглохнет, плачущий высохнет, холодный
замерзнет. И только счастливый не изменится. Воровство прекратится. Нельзя
украсть дважды, ибо ты есть одно, и на второй раз  не  хватит  вещей.  Так
исчезнет колючий лес, где ему  не  положено  быть.  Так  крепость  обретет
город, а город родину, а родина три города, и завершится строительство  на
том. Однако три не есть число, а есть совесть. Потому каждый  в  тот  день
перестанет мучиться этим числом, а совесть будет ни к чему. И станет  дочь
сестрой вместо брата и скажет ему: "Ты все проверил?". И  ответит  он  ей:
"Проверять нечего, ибо ничто не повторяется, а состоит из одного".  "Узнай
тогда одно, а после проверь", -  возразит  сестра.  "Нельзя  узнать  одно,
потому что одно - это я". Так закончится этот разговор, так его не станет,
ибо его не должно быть. Потому что ей положится мать, но моложе ее  самой.
И разойдутся те, кто нашел пару,  а  тот,  кто  не  найдет  равного  себе,
останется, ибо наступит праздник, когда исчезнет необходимость следить  за
долгожителями."
     Бошка останавливается, отрывает  бесцветные  глаза  от  текста,  ждет
реакции.
     - Мы долгожители, - признается  Имярек.  -  Мы  дряхлые,  бесполезные
долгожители. - Имярек начинает нервно смеяться. - Ты  посчитал,  будто  мы
бессмертны, а  мы  всего  лишь  долгожители,  феномен  природы,  результат
чистого воздуха и диетического питания. Феномены, - больной уже заливается
звонким детским смехом. - У тебя феномен, уважаемый, - холодное место, а у
меня - белуга. Вот казус, ха. Значит, дружок,  будет  праздник,  неизбежно
наступит...
     - Да, будет праздник, - сквозь зубы цедит Бошка. - Но не тот.  Будет,
будет  праздник,  праздник  упорства  и  воздержания,  праздник  побед   и
одолений, с музыкой, с фейерверком, с новыми  техническими  средствами.  И
тогда, даст бог, отроемся и мы с тобой. Навсегда.



                                    17

     Тревожный поезд отошел в ночь. Второй скорый, с полуоткрытыми окнами,
с фирменными занавесками, сытый, купированный, в считанные минуты  обогнул
старинные холмы, пролетел над  зелеными  куполами  Выдубицкого  монастыря,
загромыхал вдоль шипованной  булавы  бронзового  гетьмана.  Последний  раз
чиркнули по воде красные  огни  Киево-Печерской  лавры,  пронеслись  назад
высушенные июльским солнцем песчаные днепровские  отмели,  исчез,  растаял
утыканный желтыми фонарями патоновский  мост.  Вскоре  над  хаосом  черных
дарницких  новостроек  всплыло  грязно-розовое  зарево  догорающего   дня.
Электрическое  чудовище,  окончательно  разогнавшись,  принялось  пожирать
положенный ему расписанием двенадцатичасовой отрезок.
     Сергей Петрович Варфоломеев высунулся из окна, глотал  свежий  теплый
ветер, щурился до слез, пытаясь разглядеть станцию  конечного  назначения.
Что там, на том конце отрезка, и не  отрезка,  а  стороны,  южной  стороны
гигантского тысячекилометрового треугольника? Там она, третья, недостающая
вершина. Ее еще, может быть,  и  нет,  но  она  должна  быть  обязательно.
Варфоломеев усмехнулся. Ветер выпотрошил напрочь горькие мысли, и осталась
одна, важнейшая, сокровенная. Зря он утверждал,  что  нет  целей,  а  есть
только средства. Он умалчивал, обходил, припрятывал одну  заветную  мечту.
Да, самое важное то, о чем мы молчим, чего не решаемся в  мыслях  назвать,
тем  более  произнести,  хотя  бы  и  шепотом.  Три   силы,   неизвестных,
таинственных, три вершины, три столицы владеют плоским степным  простором.
Путают, мучают всех, кто ни попадет меж трех упругих ребер. Не о том ли он
думал прошлым ноябрем, когда  мчался  на  север,  в  морозное  заснеженное
завтра? Мчался на север,  а  мечтал  уже  о  ней.  Не  потому  ли  спешил,
нервничал, торопил события, умудрился даже  в  июль  попасть.  Хотя  какой
может быть июль зимой? Так, мечта, фантазия.
     Пролетела мимо Быковня, и он на мгновение  окунулся  в  оглушительное
море кричащих коротких волн. Скоро будут Бровары,  а  через  полтора  часа
город Нежин. Город Нежин весь заснежен, прошептал бывший звездный капитан.
     Варфоломеев повернулся, приоткрыл дверь и посмотрел сквозь  щелку  на
попутчиков. Старик Чирвякин, не дождавшись  чаю,  спал  на  нижней  полке.
Рядом на столике позвякивали  две  склянки  валидола.  Напротив,  притушив
свет, склонившись над какой-то картой,  сидел  военный  человек.  Строгий,
цвета  морской  волны  мундир  был  аккуратно  застегнут  до   подбородка.
Золоченые пуговицы и звезды на  красных  погонах  сияли  веселым  парадным
блеском. Лицо капитана выражало  спокойную  уверенность,  характерную  для
сильных людей, решившихся на тяжелое, но нужное дело. Даже косая  неровная
черта на его лбу теперь  лишь  подчеркивала  твердость  и  основательность
принятого решения. Одно место в купе было пустым, а билет от  него  так  и
остался лежать в цивильном пиджаке товарища капитана.
     Чирвякина вначале брать не  хотели.  Но  тот  просил,  умолял,  потом
уперся, мол, ему все равно помирать, а перед  смертью  он  хочет  все-таки
убедиться. Вот теперь успокоился и спит. Хоть бы  действительно  не  умер,
подумал Сергей Петрович и вдруг усмехнулся, вспомнив, как  Марий  Иванович
хвастал давеча семидесятилетней закалкой: "Меня не так просто  списать,  я
уже такой естественный отбор прошел, что еще поискать здоровее нужно".
     Сергей Петрович осторожно задвинул  дверку.  Кажется,  только  сейчас
заметил качающиеся силуэты остальных пассажиров, почти так же, как  и  он,
уткнувшихся  в  вечерний  пейзаж.  Внезапно  с  обратной  стороны  подошла
проводница и хрипловатым заезженным голосом спросила билет.
     - До Москвы?
     Варфоломеев кивнул головой, стараясь скрыть  произведенное  названным
городом волнение.
     -  Усих  проверила,  а  вы  стоитэ  нэначе  статуя,  -   пожаловалась
проводница, улыбнулась и, получив ответную улыбку, спросила: - Чаю нэсты?
     - Обязательно.
     Потом он пил чай прямо у окна, ставил стакан на низкий  металлический
порожек, курил, снова подставлял лицо под холодеющий воздушный  поток.  Не
замечал, как громко сверху по просьбам  радиослушателей  репродуктор  орал
про дальнюю станцию, про то, что никогда не повторяется, про нивы, хлеба и
синие метели. Изредка из купе выходил капитан, молча перекуривал и так  же
молча возвращался к своим картам.
     Проехали город Нежин. Все шло нормально, в коридоре  притушили  свет,
население разбрелось по купе. Скоро Бахмач, а там -  там  наступит  полная
темень, и даст бог, как-нибудь проскочим. Да и что могло помешать?  Сергей
Петрович всматривался в теплый  уютный  пейзаж  с  травянистыми  полянами,
мелькавшими в разрывах железнодорожных  посадок.  Ничего  подозрительного.
Только жирные тусклые пятна пшеничных полей, обрывки березовых,  осиновых,
тополиных рощ, редкие островки плакучих ив и  далекие  огоньки  засыпающих
украинских сел. Варфоломеев откинул сиденье, сел и закрыл глаза.
     И  здесь  был  июль,  далекий,  почти  потерянный  навсегда.   Вечер.
Сиреневое   небо,   круглая,   желтого   картона,   луна.   Такой    вечер
приготавливается специальным образом.  С  раннего  утра,  часов  с  шести,
появляются первые признаки жары.  Важно,  чтобы  новое  солнце  подхватило
вчерашнее тепло, чтобы ему не помешали даже редкие  облака  или  городская
сизая аэрозоль. Дальше - дальше неизбежно появятся немногочисленные летние
жители столицы, будут спешить, слегка поругивая предстоящее пекло,  нырять
в прохладное мраморное подземелье. Да, москвичи не ценят летнюю Москву, не
знают, не понимают, какие здесь случаются волшебные моменты, мечтают  лишь
об одном: как бы поскорее наступила  пятница,  и  бежать,  бежать  вон  из
раскаленного города. Им невдомек, что пришел  редкий,  удивительный  день,
каких бывает немного, и только в июле. Они д