вовсе   не   удивительно.
Удивительно другое. В тот самый момент, когда Соня, бледная  от  волнения,
спешила поделиться с отцом своим счастливым открытием и, подходя  к  дому,
увидела  в  промежутке  между  двумя  жирными  свинцовыми   тучами   кусок
раскаленного Солнца, в тот самый момент желтый шар ослепил осенним  светом
мелкие  зрачки  Шалопута.  И  тени  их  стали  параллельны  и  указали  на
северо-восток.
     Мужчина опустил глаза, подождал,  пока  очертания  города  приобретут
естественные  формы  и  побрел  дальше  вниз  по  левому  берегу  бульвара
пирамидальных тополей. Там, внизу, где бульвар  впадал  в  широкую  улицу,
излюбленное место всех патриотов города, на углу, не доходя до  ювелирного
магазина, приветливо хлопал дверьми  дешевенький  кафетерий.  Этот  клочок
города назывался кафедрой. Здесь, вопреки названию, собирались поболтать и
испить кофе не только студенты, но  и  люди  менее  утонченные  -  мещане,
фарцовщики и свободные художники. Все  в  основном  народ  слабонервный  и
мнительный, поэтому кафедра привлекала к  себе  в  поисках  легкой  наживы
цыган. Рассредоточившись на подходах к  кафе,  они  вылавливали  из  толпы
зазевавшихся прохожих и за небольшую мзду утоляли  свою  извечную  тягу  к
нарушению принципа причинности. Вот и сейчас, свободная в  своей  наглости
старуха, напоминавшая со стороны огромную гору тряпья,  схватила  за  руку
задумавшегося гражданина и недвусмысленно предложила:
     - Дяденька, позолоти ручку, а я всю твою жизнь нарисую.
     Дяденька, впрочем, быстро пришел в себя и  с  самоуверенной  усмешкой
сказал:
     - Так угадай мое имя, красавица.
     Цыганка беспечно посмотрела в глаза  клиенту  и  в  ужасе  отпрянула.
Через несколько тяжелых мгновений  она  снова  взглянула  ему  в  глаза  и
изрекла:
     - Имя твое я узнала, но вслух не скажу. Отпусти меня с богом.
     Гражданин  смешался  от  неожиданного  ответа  и  неуклюже   протянул
какую-то мелочь. Та, не глядя, взяла  деньги  и,  слегка  качнув  головой,
исчезла в толпе, откуда через некоторое время донеслось:
     - Горыныч!
     Из того самого места, где исчезла старуха, появился курчавый  увалень
и бросился тискать обалдевшего гражданина.
     - Ну, старик, ну  ты  даешь,  совсем  не  изменился.  Нет,  заматерел
малость, конечно. Да ты узнаешь меня, змей?
     - Узнаю, - неуверенно ответил гражданин, лихорадочно  вспоминая,  кто
же так тискает.
     - Давай отойдем в сторонку, что  мы  здесь  на  проходе,  -  курчавый
по-свойски взял Горыныча под руку и подвел к парапету, отделявшему кафедру
от проезжей части. - Ну-ка, мужики, - обратился курчавый к молодым  людям,
сидевшим на парапете, - подвиньтесь-ка, дайте старикам место.
     Те нехотя встали и молча отошли в сторону.
     - Садись, Горыныч, а я на тебя смотреть буду и слушать тебя  буду,  -
курчавый продолжал вертеть собеседника, будто тот был некогда потерянной и
внезапно найденной  вещью.  -  Ну  рассказывай,  рассказывай.  Как  здесь,
проездом?
     - Нет, я здесь живу.
     - Как?! Ты - и вдруг здесь, у нас, в  Южном?  Послушай,  Горыныч,  ты
меня разыгрываешь. Да нет, - снова сокрушался битюг, - ну тебя, змей.
     - А ты сам-то как сюда попал? - решил прояснить дело Горыныч.
     - Черт тебя дери,  тоже  мне,  сравнил  божий  дар  с  яичницей.  Ох,
Горыныч, расстроил ты меня, ну скажи, что в командировку приехал,  ну,  на
конференцию там или еще куда, -  канючил  курчавый,  потом  повернулся  и,
прищуриваясь, начал разглядывать часы, установленные на крытом рынке.
     - Полседьмого. Слушай, Горыныч, давай по чуть-чуть.
     Через полчаса они сидели на открытой террасе ресторана "Южный",  пили
фирменный коктейль с одноименным названием, составленный  из  ста  граммов
водки, ломтика лимона и кусочка льда, и  вспоминали  события  десятилетней
давности. Впрочем,  вспоминал  в  основном  курчавый,  а  Горыныч  слушал,
рассеянно  разглядывая  центральную  улицу.  Час   пик   прошел,   схлынул
сосредоточенный поток тружеников города. Вечер вступил в свои права, сияли
холодным светом газоразрядные лампы на магазине "Охотник",  что  напротив,
тянуло прохладным осенним ветерком.  Внутри  приятно  выделялось  хмельное
тепло.  Горыныч  слушал  и  удивлялся,  как   много   малозначительных   и
несущественных деталей люди помнят о своих студенческих годах.
     - Первый раз  я  тебя  увидел  на  зачете  у  Бальтазара,  -  говорил
курчавый. -  Бальтазара  помнишь?  Неужели  забыл?  Как  же,  Бальтазаров,
заклятый друг всего униженного и оскорбленного студенчества!
     - Помню, помню, - успокоил Горыныч.
     - А про китайский волчок помнишь?
     - Про волчок? - удивленно переспросил Горыныч.
     - Так если ты волчок забыл, как же ты можешь Бальтазара  помнить?  Да
ты здоров ли, друг мой? - курчавый подозрительно посмотрел на Горыныча.  -
Ты же меня тем волчком перевернул, я,  может  быть,  во  всякую  ненастную
погоду тем волчком мучаюсь. Да-а, - курчавый перешел к разговору с самим с
собой, - главный Бальтазаровский вопрос, а главное - не вопрос,  а  ответ.
Знатный ответ. Я долго кровопийцу изучал, я ему пять раз зачет сдавал.  Ты
знаешь, Горыныч, он всем один и тот же вопрос  задавал.  Билет  послушает,
покемарит, а потом достанет вдруг из кармана китайский волчок, кругленький
такой, снизу красный, а сверху белый, и ножка у него сверху  беленькая,  -
крутанет его за ножку, волчок немного  повертится  и  на  ту  самую  ножку
становится, - курчавый крутанул  рукой  перед  носом  Горыныча  и  щелкнул
пальцами. - Вот так. Тот долго на ножке вертится. А после он и  спрашивает
у бедного студента: "Почему?"  И  все,  абсолютно  все  знали,  что  будет
Бальтазар волчок крутить, и даже все знали ответ! Но не правильный  ответ,
а тот ответ, который нужно было сказать, чтобы  Бальтазар  удовлетворился.
Ну, по первому разу никто не верит,  что  такое  может  быть,  и  пытается
объяснить оригинальное природное явление. Начинает накручивать про моменты
сил, трение качения, про всякие там кориолисовы ускорения. Бальтазар  даже
головой кивает, вроде как одобряет, ну а в конце и говорит: "Что за чепуху
вы тут мне несли?".  И  злой  такой  становится  и  кричит:  "Следующий!".
Следующий приходит побашковитее, про энергетический принцип ему  завирает,
про то, про се. Бальтазар, конечно, дураком его обзывает, говорит,  тупицы
вы отборные. А ему-то нужно всего было сказать, - курчавый сделал паузу  и
изрек не своим голосом: - "Волчок потому переворачивается, что низ у  него
красный, а верх белый." Конечно, совестно такое  при  товарищах  говорить,
вот народ  и  мялся,  надеялся  на  снисхождение.  Но  Бальтазар  не  знал
снисхождения, сволочь была отъявленная,  без  страха  и  упрека.  В  конце
концов народ ломался, говорил, чего надо, и зачет получал. Я же  пять  раз
ему сдавал. Ну, думаю, собака, хрена ты  от  меня  получишь.  Я  в  анналы
полез, стариков с пятого курса нашел, говорят,  бесполезно,  Сидоров,  все
ему так отвечали, и не таких обламывал; и наверх писали, и на низ, у  него
там лапа; так что можешь посопротивляться, конечно, для очистки совести, и
услади ты его уже, неужели жалко. А мне жалко!  Противно  врать,  нет,  я,
конечно, не ангел, врать приходилось, но  тут  же,  извини  меня,  физика,
чистая природа. Как же  я  могу  природу  оскорблять,  ведь  она,  бедная,
фундаментальным законам подчиняется, а не директивным документам.
     - А ты уверен? - перебил однокашник.
     - То есть? В каком смысле? - оторопел Сидоров.
     - Ну, что природа фундаментальным законам подчиняется?  -  однокашник
загадочно улыбнулся.
     - Ты че, шутишь, что ли? Погоди, дай, доскажу...
     - Ладно, ладно, я слушаю. Дальше, - примирился Горыныч.
     - В общем, пошел я в пятый раз сдавать, ничего не  решил,  думаю,  по
обстановке выяснится, - продолжал Сидоров. - Оставалось  нас  таких  двое.
Бальтазар меня вызвал первым и спрашивает: "Так как же у нас  с  китайским
волчком?" Смотрю я на него, собаку,  думаю,  врезать  бы  тебе  сейчас  по
очкам, инквизиторская рожа. Эх! - курчавый вынул  соломинку  из  фужера  и
допил залпом фирменный коктейль. - Сказал я ему, собаке, про колер. Ох,  и
рожа у него была довольная, ты себе не представляешь. Ведь он, наверно, от
бабы такого наслаждения не испытывал, как от меня. Я даже пожалел,  думаю,
сколько он еще таких удовольствий за  свою  жизнь  поимеет.  Вышел  я  как
оплеванный, встал у дверей, и захотелось мне на того, второго  посмотреть.
Ну каюсь, наверно, решил посмотреть, как другие ломаются, чтобы самому  не
так противно было. То есть, как бы по-бальтазаровски вылечиться, я тогда и
подумал: наверно, этот собака Бальтазар тоже от чего-то лечился нами,  при
помощи волчка китайского. В общем, смотрю, вызывает он этого  мальчишечку,
достает  игрушку,  ставит  ее  на  стол  и  крутить   начинает.   Вертится
бальтазаровский волчок на белой ножке. И вдруг этот  мальчишечка  лезет  к
себе в карман и достает оттудова такой же точно  китайский  волчок,  но  с
красным верхом, и закручивает рядом.  Господи,  думаю,  что  же  это,  так
просто?! А Бальтазар весь посинел, схватил зачетку того парня и - в дверь,
да мне по носу и заехал. А после Бальтазара в больницу увезли, где  вскоре
и почил от инсульта. Я даже  на  похороны  ходил.  У  него  родственников,
оказывается, никого кроме дочки, но и та не плакала. Кстати,  там  я  себе
жену и нашел, вот так, Горыныч.
     Горыныч, не зная, что сказать, многозначительно покачал головой, мол,
вот она, судьба непредсказанная.
     - Так ты знаешь, кто этот мальчишка был?
     Горыныч пожал плечами.
     - Ты и был, Горыныч, - курчавый  достал  ломтик  лимона  и  встряхнул
фужер, на дне которого завертелся истаявший кусочек льда.
     - Не обижайтесь, Сидоров, - дружелюбно сказал Горыныч.  -  Я  теперь,
кажется, вспомнил.
     - Я не обижаюсь, - ответил сокурсник. - Я ж понимаю, что для тебя это
- так, эпизод. Я потом за тобой следил, и не один я, Горыныча все знали  и
уважали. Говорили, вот это будет теоретик. Потому никто не удивился, когда
твою дипломную на кандидатскую выдвинули. Ну, думаю,  прогремит,  Горыныч,
по всей стране. Куда же ты пропал после университета? Я все журналы первое
время просматривал, искал твои работы. Ничего  не  нашел.  Я  уже  грешным
делом, извини, похоронил тебя, думаю, помер мужик, раз его не слышно. А он
вот где, в нашем болоте. Как же так?
     - Так сложились обстоятельства.
     - Ты что же, науку бросил? - не унимался Сидоров.
     - Можно сказать и так, - жалко улыбнувшись, согласился Горыныч.
     - Да-а, жизнь - непредсказуемая штука. Знаешь, Горыныч, я  одну  вещь
для себя открыл. Потом уже, много позже. Я ведь по своей детской наивности
как раньше думал: если ты человек толковый и работящий, то и претендуй  на
первую роль в жизни. А пожил немного и понял, ни фига подобного, смотришь,
был человек дурак дураком, лыка не вязал, ходил, другим в рот  заглядывал,
а теперь уж докторишка, да еще заведующий сектором каким-нибудь, а то и  в
академики метит. Отчего это так, Горыныч, происходит? Почему толковые люди
в дерьме оказываются, а? Так вот я тебе скажу,  это  оттого,  что  все  мы
бальтазаровский зачет в свое время сдали, - Сидоров наклонил свою курчавую
голову и Горыныч заметил на темечке у него раннюю плешь.
     - А выпьем-ка еще, Сидоров! - вдруг загорелся Горыныч.
     - Ты знаешь, - засмущался Сидоров, - у меня вот только десятка...
     - Чепуха, деньги есть. Эй, официант!
     Они взяли еще коктейли  и  закуску.  Тем  временем  ресторан  оживал.
Заиграла  шумная  музыка,   послышались   хлопки   шампанского.   Курчавый
родственник доцента Бальтазарова обрушивал  на  собеседника  все  новые  и
новые воспоминания. Воодушевившись найденным наконец взаимопониманием, они
пели какие-то студенческие  гимны,  спели  про  троллейбус,  спели  "альма
матер"  и,  окончательно  захмелевшие,  потребовали  от  оркестра  сыграть
траурный марш  по  безвременно  ушедшему  доценту  Бальтазарову.  Странное
впечатление произвела скорбная музыка на людей, проходивших мимо ресторана
"Южный" в двенадцатом часу ночи. Потом, внизу, у входа в метро  они  долго
обнимались, чуть не плача, обещали друг другу позвонить.
     - Горыныч, - кричал на всю улицу Сидоров, - поклянись, что позвонишь!
     - Чтоб я сдох, - клялся Горыныч.
     Наконец перед самым расставанием Сидоров посмотрел долгим взглядом на
товарища и сказал:
     - Чего это у тебя пиджак порван?
     Горыныч осмотрелся, нашел, что рукав  пиджака  действительно  по  шву
отклеился от плеча.
     - А, чепуха, - махнул Горыныч.
     Домой Горыныч попал далеко заполночь. Пустая  трехкомнатная  квартира
неприветливо встретила захмелевшего хозяина. Он  прошел  на  кухню,  налил
холодной воды из крана и жадно выпил.  Потом  вынул  из  кармана  записную
книжку, положил  перед  собой  рядом  с  телефоном  и  долго  рассматривал
потрепанную корочку испещренную силуэтами зданий, фигурами людей и  просто
какими-то каракулями. Затем, не раскрывая книжки, набрал  номер  телефона.
Послышались длинные гудки.  Один,  второй,  третий...  пятнадцатый.  Потом
сбился со счета. Испугавшись вначале  своего  поступка,  теперь  слушал  с
облегчением. Что бы он сказал, если бы на том конце  ему  ответили?  Вдруг
гудки прервались и послышался давно забытый женский голос:
     - Алло.
     От неожиданности голос  у  него  сорвался,  получилось  что-то  вроде
шуршания.
     - Алло, я слушаю, - повторили в трубке.
     - Здравствуй, - бодренько ответил он.
     После паузы ответили:
     - Здравствуй.
     - Это я.
     - Я догадалась.
     - Ты спала?
     - Нет.
     - А почему долго не брала трубку?
     - Боялась, что это ты звонишь.
     - А почему все-таки взяла трубку?
     - Ты пьян?
     - Немного. Но ты мне не ответила.
     - Я не знаю.
     - Как у тебя дела?
     - Ничего, нормально.
     - Как Надежда Петровна?
     - Она умерла девять лет назад.
     - Извини...
     - Ничего. Как ты?
     - Нормально.
     - Как твоя машина, ты сделал ее?
     - Нет еще, не совсем. Идут испытания.
     - Поздравляю.
     - Рано.
     - Лучше раньше, чем никогда.
     - ...
     - Не хочешь даже пообещать, что позвонишь еще.
     - Почему?
     - Ладно, не обещай.
     - Ты замужем?
     - Не говори глупостей.
     - Хм.
     - ...
     - Почему не спрашиваешь меня?
     - Не хочу.
     - Ладно, понял.
     - Ты понятливый.
     - Алло.
     - Да, я слушаю.
     - Мне показалось, что прервалась связь.
     - Связь давно уже прервалась, - горько пошутили на том конце провода.
     - Алло.
     - Я слушаю, слушаю.
     - Ты не помнишь человека с фамилией Бальтазаров?
     - Бальтазаров?
     - Да, Бальтазаров или Бальтазар.
     - Кажется, был у нас такой доцент по физике.
     - А про китайский волчок помнишь?
     - Конечно, помню.
     - А ты сдавала ему зачет?
     - Нет, он болел тогда или, кажется, умер.
     - Алло.
     - Да, я слушаю.
     - Ты только не смейся, я спрошу тебя.
     - Хорошо, не буду смеяться.
     - А я ему сдавал зачет?
     На том конце провода рассмеялись.
     - Прости, я вспомнила один анекдот.
     - Какой анекдот?
     - Одна заслуженная артистка вышла не пенсию и пишет  мемуары  и  вот,
чтобы не ошибиться, звонит подруге и спрашивает: "Милочка, ты не  помнишь,
спала я с NN или нет?" Алло, ты чего замолчал? Извини, я не помню,  сдавал
ты ему этот зачет или нет. Ты что, уселся за мемуары?
     - Нет, просто хочу кое-что уточнить.
     - А позвонить больше некому...
     - Почему некому?
     - Ладно, я очень рада, что ты позвонил.
     - Алло, я еще один вопрос хочу задать тебе. Можно?
     - Попробуй.
     - Ты не помнишь, кто такой Горыныч?
     Вот теперь засмеялись по-настоящему, от  души  и  надолго.  От  этого
смеха гражданин в  вельветовом  костюме  окончательно  расстроился.  Мышцы
ослабли, рука безвольно хлопнула по телефону  и  связь  оборвалась.  Потом
опомнился и снова набирал ее номер, потом еще и еще, и  все  безуспешно  -
междугородняя линия безмолвствовала.



                                    5

     Когда звезда Арктур опустилась в зарослях  кактусового  леса,  Имярек
пригласил Бошку пить чай. Бошка притащил медный тульский самовар на десять
литров, выставил на балкон, засыпал щепками от ящика, в  котором  хранился
старый хронометр фирмы "Буре" и теперь раздувает его собственным сапогом.
     - Меня никто не спрашивал? - Имярек с надеждой смотрит на  Бошку.  Он
задает этот вопрос внезапно, чтобы Бошка не успел чего-нибудь придумать  и
соврать.
     - Нет,  никто  не  спрашивал,  -  честно  отвечает  Бошка,  продолжая
разжигать огонь в самом сердце самовара.
     Имярек пытается скрыть разочарование.
     - Бошка, ты видел сегодня звезду на небе?
     - Нет, не видел, Бошка не смотрит на небо. Бошке некогда, Бошка занят
делом.
     Имярек не обращает внимания на наглый намек.
     Тем временем вскипает самовар, и Бошка раскладывает на  столе  сервиз
благородного фарфора на шесть  персон.  Достает  ложки,  салфетки,  ставит
серебряную  сахарницу,  доверху  наполненную  колотым  сахаром.   Вынимает
сладкие  булочки,  раскладывает  каждому  по  булочке.  Во   главе   стола
усаживается Имярек.
     - Опять на шестерых накрыл, - с какой-то досадой укоряет он Бошку.
     Тот хватается за голову и начинает причитать:
     - Ай-я-яй, совсем  плохой  стал,  вот  привычка.  Ай,  Бошка,  Бошка,
дырявые твои мозги, - начинает убирать со стола лишние приборы.
     - Ладно, оставь пока. Принеси лучше  сухариков,  черных,  -  попросил
Имярек.
     Пока Бошка ищет  сухари,  Имярек  рассматривает  поверхность  крытого
зеленым сукном Т-образного стола. Кажется, сейчас  приборы  обретут  своих
хозяев, зазвенит  фарфор,  захрустят  на  молодых  крепких  зубах  головки
сахара, послышится громкое сирбанье и начнется долгий интересный разговор.
А вокруг будет бегать Бошка, подливать услужливо чаю, смахивать крошки  со
стола и приносить бумагу и карандаши, если возникнет спорный вопрос. Бошку
никто не назначал лакеем, он мог быть равным среди равных,  великим  среди
великих, умнейшим среди  умнейших.  Но  он  сам  захотел  выполнять  самую
грязную работу, ссылаясь на то, что  кому-то  надо  этим  заниматься,  раз
лакеев не стало. Нет, ничего этого не будет. За столом  будут  сидеть  они
вдвоем с Бошкой, только вдвоем.
     "А ведь Бошка специально накрывает на шестерых. Этим он дает  понять,
что скоро и мне отправляться вслед за ними."
     Появляется Бошка с пустыми руками.
     - Извини, уважаемый, сухарей не нашел, придется чай пить  со  сладкой
булочкой. У нас теперь с продуктами стало полегче.
     - Ладно, с булочкой так с булочкой, - соглашается Имярек и предлагает
Бошке сесть.
     Тот наливает чаю и садится напротив, у основания буквы Т. Вначале они
пьют молча. Потом Имярек начинает тяготиться молчанием, еще и оттого,  что
Бошка постоянно громко чавкает. Бошка знает это, и Имярек знает, что Бошка
знает; он даже знает,  о  чем  думает  Бошка.  Мол,  я,  конечно,  человек
простой, аристократическим манерам не обучен, но чай тебе придется пить со
мной, потому что ты выбрал меня и посадил рядом с собой;  потому  что  все
остальные хоть и не чавкали, но ты их не выбрал, потому что они чистоплюи,
а не аристократы, как ты.
     Наконец  Имярек  не  выдерживает  и  в   надежде   прервать   Бошкино
умопомрачительное хлюпанье задает вопрос:
     - Расскажи, Бошка, что нового в мире прекрасного?
     - На культурном фронте?
     - Ну, зачем так - на фронте. Это  ж  все-таки  искусство,  -  поучает
Имярек. - Причем же тут фронт.
     - Э-э, уважаемый,  извини,  твоими  словами  изрекаю,  -  отпарировал
Бошка. Заметив, что Имярек не собирается оспаривать очевидных вещей, Бошка
продолжает: - Что же на культурном  фронте?  Художники  рисуют,  музыканты
играют, а писатели - писатели пи