,  бифштекс  натуральный  или  яйцо  всмятку  на
серебряной подставке, а может быть, сырое мясо или моченые с вечера грибы?
Вряд ли, скорее всего жареный картофель, кукурузные хлопья, отличный  кофе
со сливками, или лучше какао...
     - Илья Ильич! - услыхал он голос проснувшегося Ученика.
     Варфоломеев шел вокруг аппарата в поисках пропавшего  члена  экипажа.
Странный он какой-то, подумал Пригожин. Молчит, а если и говорит,  главной
темы не касается. Конечно, он любил Ученика, он его любил, пусть  бы  даже
он ничего такого особого не сделал. Но ведь  сделал!  Интересно,  как  ему
удалось убедить, доказать,  выбить  деньги,  заинтересовать?  Но  главное,
главное, каким образом ему удалось построить подходящую теорию?  Ведь  при
всей смелости пригожинских проектов они были очень плохо обоснованы.  Нет,
право, он волшебник.
     - А, вот вы где.
     Варфоломеев возник у кормы. Он потряс перевернутой драной коробкой  и
оттуда вывалилось несколько палочек осточертевшего продукта.
     - Нужно было захватить с Земли красной икры или водки.
     - Зачем? - удивился Илья Ильич.
     - Обменяли бы на местную валюту.
     - То есть? - опешил Учитель. Было что-то оскорбительное в  запоздалом
предложении Ученика. - Почему ты думаешь, что у них тут деньги в ходу?
     - А как же без денег?
     - Ну да, - Илья Ильич задумался.
     Ученик тем временем собрал кое-какие вещи, потом тщательно запер люк,
снял со связки один из двух ключей и протянул Учителю.
     - Возьмите на всякий случай, чтобы не потерять оба сразу.
     - Да, да, - Илья Ильич автоматически сунул ключик в нагрудный  карман
белой индийской рубашки.
     Они сделали несколько шагов и вдруг Илья Ильич остановился.
     - Сережа, я паспорт не взял.
     - Я взял, - успокоил Учителя Ученик и они двинулись дальше.
     Через высокую арку  они  вышли  на  улицу  с  узкими  тротуарами  без
деревьев, сплошь заставленную автомобилями. Илья Ильич поразился больше не
количеству автомобилей, хотя такого обилия колесной техники он никогда  не
видел, и не качеству, которое  он  как  конструктор  тут  же  признал,  но
вопиющему противоречию транспорта и  архитектуры.  Казалось,  что  одно  и
другое принадлежат разным  историческим  эпохам,  разделенным  несколькими
веками. Наверное, мы попали в старый район города, подумал Илья Ильич. Что
же, он прекрасно сохранен,  и  это  говорит  о  высокой  культуре  здешней
цивилизации. Центрай, Центрай, повторил про себя Илья Ильич. Кажется,  так
было  написано  на  картах  у  автобусных  остановок.  Что  же,  центрайцы
заслуживают уважения.  Осталось  подождать,  когда  они  проснутся,  чтобы
выразить им свои чувства.
     Пройдя несколько сот шагов  в  случайно  выбранном  направлении,  они
очутились на небольшой уютной площади. Уют создавали невысокие,  этажей  в
пять-шесть,  старинные  дома,  украшенные  рекламой   как   на   праздник,
обступившие со всех сторон круглое  проезжее  место.  Пришельцы  принялись
обходить площадь, заглядывая в большие стеклянные двери, пытаясь  угадать,
не готовят ли там каких-нибудь вкусных вещей. Увлеченные этим естественным
действием, они не заметили, как на площадь въехал на горбатенькой  машинке
абориген с кожей черного цвета и принялся вычищать брусчатку  укрепленными
снизу валиками. Вначале дворник не обратил  особого  внимания  на  землян.
Между тем эта парочка вела себя крайне вызывающе. Она  подошла  к  аптеке,
потом к булочной, потом уныло постояла у перевернутых кресел кафе, похоже,
пыталась выяснить часы работы,  подошла  к  следующему  кафе,  украшенному
ярким полосатым навесом с непонятным названием "Мексик". Когда  человек  в
вельветовом пиджаке попытался потянуть на себя раздвижную дверь,  абориген
остановил тележку и подошел к землянам.
     - С наступающим вас!
     Астронавты  вздрогнули  и  повернулись  к  источнику  приветственного
звука.
     - Мы земляне, - нашелся Илья Ильич. Ни один мускул не дрогнул на лице
аборигена, и Пригожин решил пояснить: - Мы оттуда, - он показал пальцем  в
белесое городское небо, потом спохватился и принялся не к месту  уточнять:
- Впрочем,  может  быть,  оттуда,  -  теперь  он  уже  показывал  вниз.  -
Понимаете, мы из другой Вселенной.
     - А-а, - наконец догадался абориген. - Вы резерванты.
     - Ну да, вроде, - Илья Ильич посмотрел на Ученика.
     Тот скисал на глазах. Видно, не верил, что и этот разговор приведет к
взлелеянному в мечтах торжественному контакту с внеземным разумом.
     - У нас некоторые проблемы, - начал Варфоломеев переводить  мечты  на
язык реальной жизни. - Мы здесь впервые, у нас кончились продукты и у  нас
нет денег.
     После упоминания о  деньгах  абориген  тоже  скис,  и  уже  намылился
обратно к своему незамысловатому  механизму,  но  тут  бывший  генеральный
конструктор  нашелся.  Варфоломеев  с  горечью  посмотрел  на  новехонькие
электронные  часики,  гордость   отечественной   промышленности,   подарок
курирующего генерала по случаю успешного  испытания  оборонного  значения,
снял их и махом протянул аборигену:
     - Купите.
     Дворник вывалил белые глаза на чудо-часы, нехотя взял,  повертел  под
носом, будто обнюхивая, и вдруг несказанно обрадовался.  Глаза  его  алчно
заблестели, руки задрожали, и он тут же вскрикнул большим кремовым ртом:
     - Антиквариат! - абориген потер часы о цветастую рубашку и уже  более
спокойно спросил:
     - Сколько хотите?
     - Не знаю, - Варфоломеев смутился. -  Торговаться  не  буду,  сколько
дадите, столько и возьму.
     Абориген, не отрывая глаз от чудо-часов, достал  из  заднего  кармана
поношенных джинсов натуральной свиной кожи бумажник и  отсчитал  несколько
широченных, как простыня, ценных бумаг. Он был настолько доволен  торговой
сделкой,  настолько  любезен,  что  подробнейшим  образом  объяснил,   где
находится  кафе  подешевле.  Не  ожидая  большего,   Варфоломеев   вежливо
поблагодарил центрайца, и тот вернулся к своему  аппарату,  самостоятельно
вычищавшему тем временем от пыли  площадь.  Астронавты  же  отправились  в
поисках пищи и более культурных представителей здешней цивилизации.
     Пока они торговались, пока шли  в  указанном  дворником  направлении,
город потихоньку  оживал.  На  улицы  города  выходили  горожане,  щелкали
почтовыми ящиками, шуршали свежими новостями, хлопали дверцами своих авто.
Из только что открывшихся кафе, ресторанов, закусочных поползли изнуряющие
запахи сдобы, жареного мяса и ароматных кофейных сортов. Терпение иссякло,
и только земляне вышли на очередную площадь, как тут же повалились в белые
кресла ближайшего бистро. Не заставил себя ждать и официант. Едва выслушав
заказ, он снова появился  с  дымящимся  подносом  обжаренных  до  золотого
блеска цыплят. Наступило время приятной работы.
     Разобравшись   с   цыплятами,   астронавты   наконец   подняли   свои
мечтательные головы и начали лениво оглядываться  по  сторонам,  не  спеша
размешивая сахар под обильной кофейной пеной. Ученик вытащил  новую  пачку
сигарет "Опал" и закурил. У него не шел из головы  "антиквариат".  А  Илья
Ильич принялся вслух читать окружавшие его надписи. От этого, правда,  они
не  становились  понятнее.  Все  окружающие  их  предметы,  от   роскошных
магазинов до самых  прозаических  плевательниц,  были  поименованы  своими
иноземными именами. При этом все блестело и играло в утренних лучах, будто
кто-то, чьим именем был поименован предмет, не спал всю ночь, а  надраивал
свое детище до последней степени чистоты, ожидая не  иначе  как  нашествия
какой-нибудь смертельной комиссии.
     Да и там, где не было предметов, тоже не было  свободного  места.  Со
стен  домов  скалили  зубы  здоровенные   розовощекие   мужики,   призывая
голосовать только за себя. Кое-где,  правда,  поверх  портретов  уже  были
наклеены голые ноги, бюсты,  торсы  и  прочие  части  тела,  рекламирующие
товары женского туалета.  Отсюда  Илья  Ильич  заключил,  что  выборы  уже
прошли, но он все же с интересом пытался  вникнуть  в  выборную  платформу
кандидатов. Некий Рудольф Баблер держал в одной руке символ  интеграла  по
замкнутому контуру, а другой обнимал голую  красотку,  на  животе  которой
было написано: "300ї000 ЛЕТ СЧАСТЬЯ И  НИКАКОЙ  ЭКСГУМАЦИИ!  ГОЛОСУЙТЕ  ЗА
ПРИВАТ-МИНИСТРА РУДОЛЬФА БАБЛЕРА!". Тут же, рядышком, седовласый мужчина с
подловатой усмешкой циркового мага выплевывал  изо  рта  надпись:  "ТОЛЬКО
ПАРТИЯ СВОБОДНОГО ПОДСОЗНАНИЯ ОБЕСПЕЧИТ НОРМАЛЬНОЕ ПИЩЕВАРЕНИЕ!  ГОЛОСУЙТЕ
ЗА АНТОНИО МАРИНЕСКУ!". Портрет Маринеску был перечеркнут красным крестом,
и рядом на кирпичной стене тем же цветом наискосок кто-то написал от руки:
"СМЕРТЬ ПРАВЫМ  РАДИКАЛАМ!".  Однако  повыше  висел  еще  один  Маринеску,
нетронутый, но такой же подловатый, как и первый.
     - Похоже, здесь недавно прошли выборы, - Илья Ильич вспомнил описание
так называемых свободных выборов из отечественной печати. - Интересно, что
это за эксгумация, а, Сережа?
     Варфоломеев пожал плечами и стряхнул пепел в хрустальную розетку.  Он
и сам заинтересовался рекламными плакатами. Ближайшая афишная  тумба  была
завернута еще в одного кандидата. "ГОЛОСУЙТЕ ЗА КАНДИДАТА НАРОДНОГО ФРОНТА
ТОТАЛИТАРНОГО ПЛЮРАЛИЗМА ОЛЬБРЫХА IV". Ольбрых четвертый радостно  бил  по
клавиатуре персонального компьютера. От этих ударов на  дисплее  светилась
надпись: "СВОБОДУ ЖЕРТВАМ ЛАГЕРНЫХ ВОССТАНИЙ!". Чепуха  какая-то,  подумал
Илья  Ильич.  Встреча  с  идеальными  существами  отодвигалась  в  область
мечтаний и размышлений.
     Как бы в подтверждение этой мысли подошел официант и  протянул  счет.
Пригожин с опаской взял документ и принялся  внимательно  его  изучать.  А
Ученик тем временем вытащил наличные деньги, протянул  официанту  одну  из
банкнот и на всякий случай изготовился  дать  еще  вторую.  Но  вторая  не
потребовалась. Наоборот, официант  выдал  землянам  целую  гору  цветастых
купюр, с которых на них смотрели строгие люди в белых париках,  да  еще  и
насыпал мелочи. Варфоломеев отодвинул мелочь обратно и поблагодарил:
     - Спасибо.
     - "Спасибо" не надо, - официант нахмурился, но все же, перед тем  как
удалиться, поздравил клиентов:
     - С Полнолунием, господа, - и гордо удалился.
     - Все-таки надул, каналья, - вдруг вскрикнул Илья  Ильич.  -  Смотри,
Сережа, у него тут значится "пурбуар", а мы не заказывали.



                                    7

     Течение  времени  он  определял  по  тому,  как  быстро  чередовались
промежутки тьмы и света. Ночью было  светло,  а  днем  лампочку  тушили  и
камера  предварительного  заключения  погружалась   в   сонное   сумрачное
состояние, которое Евгений обозначал гражданскими сумерками. Причин такого
нелепого положения было ровным счетом три. Во-первых, полуподвальное  окно
вследствие вековой запыленности и в лучшие  времена  не  пропускало  более
двадцати процентов света, во-вторых, батюшка-мороз так  изрисовал  внешнее
стекло, что и от этих двадцати  процентов  оставалось  с  гулькин  нос,  и
наконец, в-третьих, наступала унылая для северной  природы  пора  -  время
зимнего солнцестояния. Погоду,  что  называется,  делали  несколько  чудом
прорвавшихся квантов, без толку носившихся по камере  в  поисках  чего  бы
такого здесь осветить.
     Евгений  лежал  на  деревянной  кушетке   и   задумчиво   разглядывал
извилистую трещину, застывшую черную  молнию,  ударившую  сверху  вниз  по
шершавой бетонной стене. Этот ветвистый разлом, возникший лет двести назад
в результате теплового  расширения,  был  главным  предметом  многодневных
наблюдений Евгения Викторовича Шнитке. Собственно, ничего  другого,  более
интересного, в камере и не было.  В  результате  эта,  в  других  условиях
малозначительная деталь, приобрела для узника первостатейное значение. Она
снова и снова будила  его  голодное  воображение,  представая  то  в  виде
сказочного летающего дерева, то, наоборот, в виде его корневища, или вдруг
превращалась в  темное  русло  какой-то  большой  реки  с  многочисленными
притоками, с маленькими населенными пунктами - каменными пупырышками на ее
бетонных берегах, а то преображалась в  многозначительные  физиологические
линии на холодной ладони каменного гиганта, изготовившегося сжать  наконец
ее в  кулак.  И  тогда  Евгений  часами  разглядывал  таинственную  судьбу
сказочного великана - трогал руками шершавый камень, привставал на колени,
тщетно пытаясь расшифровать извилистый вектор любви и жизни.
     Конечно, вначале голова его была занята совсем другим. Он перебирал в
памяти свой первый разговор со следователем и все никак не мог понять, что
же он такого сказал, из-за чего его сразу же не  возьмут  и  не  отпустят?
Следователя, специально уполномоченного по Северной Заставе, Евгений сразу
узнал. Гавриил Иванович  Лубянин,  в  графе  "приход"  которого  значилось
четыре тысячи пятьсот сорок  три  рубля  семьдесят  девять  копеек,  седой
старый человек, низкого воинского звания,  собирал  себе  на  "запорожец",
откладывая в месяц двадцать рублей. Единственное повышение  он  получил  в
переломный период вскрытия беззаконий культа личности, когда отправляли на
пенсию и лишали званий переродившихся товарищей,  запятнавших  себя  более
жестокими  репрессиями.  Но,  видно,  какие-то  свойства  его  натуры   не
позволяли ему двигаться дальше вверх по ступеням табели о рангах,  ибо  он
так и оставался оперуполномоченным в низком звании, ожидая следующего,  не
менее переломного момента.
     Евгений следил, как раскрывается на столе  шершавая  охристая  папка,
как пишется число, месяц и год его рождения, как  ходят  большие  мохнатые
белые  брови  над  выгоревшими  от  времени  глазами  Лубянина.  Почему-то
особенно неприятно  чернел  год  его  рождения  -  одна  тысяча  девятьсот
пятьдесят второй. Конечно, он слыхал о том, что сейчас не то время, и  что
история повторяется только в виде фарса, и что теперь отсутствие  вины  не
является отягчающим дело обстоятельством, но все же, все же было  страшно.
Лубянин,  обнаружив  отчаянное  заикание  подопечного,  попросил  того  не
волноваться, а сам перевернул папочку и  надписал:  "Хранить  вечно".  Эта
надпись измельчала в прах и без того ничтожный промежуток живого состояния
человека. Когда Евгений назвал место своего рождения, совпадавшее с местом
последней  прописки  в  паспорте,  белые  крылья  взметнулись   вверх,   и
лубянинское служебное рвение воспарило под  самый  потолок  второго  этажа
государственного дома.
     - Так вы, Евгений Викторович, к нам из столицы?
     Евгений виновато качнул головой и почувствовал, как  Лубянин  пошарил
на дне его темных прозрачных глаз.
     -  Квартира  столичная  за   родственниками   осталась?   -   уточнил
оперуполномоченный.
     - Родственников нет, квартиру с-сдал.
     - То есть как - сдал? - искренне возмутился Лубянин. -  Вот  так  вот
запросто взял и сдал?
     - Да.
     - Вот так вот за здорово живешь? - не унимался бывший клиент  Шнитке.
- Да нет, постой, обменял, наверно, а?
     - С-сдал, - настаивал Евгений, - у меня  документ  есть.  З-здесь  на
прописке лежит. - Евгений показал куда-то наверх.  -  С-скажите,  п-почему
меня арестовали?
     -  Да  тебя  расстрелять  мало  за  такое!  -   в   сердцах   выпалил
оперуполномоченный и нарисовал большой вопросительный знак в воображении.
     У Евгения в тот момент вдруг отлегло от  сердца.  И  сейчас,  лежа  в
полутемной камере, он даже с каким-то светлым чувством  вспоминал  старого
седого служаку, недалекого, но честного внутри себя  человека.  Ведь  вот,
вскрикнул он тогда "расстрелять тебя,  негодяя,  надо",  а  у  Евгения  от
сердца отлегло. Потому что реакция была человеческая, правильная. Ведь это
даже Евгений понимал, как со стороны глупо выглядело его бегство. Лубянин,
конечно, грубиян, но вовсе не такой, как  те,  что  пришли  потом,  в  тот
страшный день, когда он должен был с Соней... Когда задрожала  земля,  так
что, казалось, развалится его темный подвал вдоль черной молнии.  Но  нет,
как ни качалась земля, как ни дрожал бетон, трещина почти  не  изменилась,
ну, может, добавился еще один изломчик на ладони каменного  гиганта.  "Вот
этот", - прошептал Евгений и пощупал новый поворот на линии  жизни.  Потом
снова зазвучал в голове  нетерпеливый  голос  Лубянина.  Видно,  ему  было
приказано разобраться побыстрее, видно было и то, что он давно  уже  отвык
от допросов и дознаний. Уж слишком  долго  не  появлялись  преступники  на
Северной Заставе.
     - Так что же будем делать? -  не  унимался  Лубянин.  -  Кругом  одни
вопросы, шпионская ты личность.
     - Я не-э шпион, - отнекивался Евгений.
     - Тогда объясни, какого черта ты к нам в пограничную  зону  из  самой
матушки-столицы рванул, а?  Молчишь?  Ну,  а  я  как  это  все  начальству
объясню? - Лубянин от усталости обхватил голову руками. - Ну глянь, сынок,
ты вот пишешь "русский", а какой ты к черту русский, если  ты  Шнитке?  Да
тебя где ни ткни, везде дыры. Ой, только не говори мне больше про ворон.
     Да, определенно Лубянин  в  конце  первого  допроса  уже  по-отечески
относился к Евгению. Их как бы сплотило общее непонимание  происходящих  с
Евгением событий. Но вот  на  второй  день  оперуполномоченный  изменился,
говорил, уже не глядя на подопечного, опять задавал те же,  что  и  вчера,
вопросы, но более стальным голосом, и когда Евгений  заскулил,  чтобы  его
наконец выпустили, вынул из стола большую, размером с дело, фотографию.
     - Все ж таки ты шпион оказался, - Лубянин протянул Евгению  экземпляр
"бромпортрета". - Твоя работа?
     У Евгения чуть слезы не накатились на глаза.  С  фотографии  на  него
смотрели родные  Сонины  глаза,  чуть  лукавые  и  такие  счастливые,  что
окружающий осенний пустынный пейзаж с рекой и одинокими ветлами казался по
крайней мере не уместным.
     - М-моя, - подтвердил Евгений.
     - Тьфу, - Лубянин от огорчения сплюнул. - Зачем снимал?
     - К-красиво, - Евгений покраснел.
     - Тьфу, ну точно баба, - Лубянин по смущению Евгения чувствовал,  что
никакой он не шпион, а так, слизняк. - Я тебя  про  ЭСО  спрашиваю,  -  он
ткнул в ажурную ферму, так некстати попавшую в поле зрения аппарата.
     - А, вы п-про овощную базу?
     Лубянин укрылся  за  мохнатыми  бровями,  чтобы  не  видеть  Евгения.
Евгений и сам почувствовал, что говорит что-то не то.
     - Мы в музей на экскурсию х-ходили...
     - Будет теперь тебе музей, - перебил с сожалением Лубянин. - Да  тебя
за съемку секретного оборонного объекта расстрелять мало.
     Мало,   мало,   мысленно   соглашался   теперь   Евгений,   осознавая
унизительную  слабость  человека,  не  умеющего  преодолевать  препятствий
жизни. Так было и в детстве, когда от них ушел отец,  и  Евгений  не  смог
подавить в себе жалостливого к нему отношения  и  не  уступил  материнским
уговорам, не выбросил его из головы, а много мучился, обвиняя чуть  ли  не
себя во всех отцовских грехах. Так было и  в  университете,  когда  он  не
смог,  как  многие,  накинуть  черные  одежды,  да  так  и  не   проскочил
бальтазаровский зачет, а выдумать что-либо, как Горыныч, не хватило  духу.
Так случилось и тогда, когда появилась эта  проклятая  черная  ворона  его
судьбы, и он сорвался на Северную, на полюс мировой скуки.
     Вот и Соню он подвел - в самый  ответственный  момент,  за  несколько
дней до свадьбы угодил в переплет. Да какой бестолковый! И где -  в  тихом
забытом месте. Но ведь,  если  честно  признаться,  он  все  время  боялся
чего-нибудь в этом роде. Не зря его коллеги по столичной работе,  из  тех,
кто сочувствовал, предупреждали: плохо кончишь, Евгений. Он и  сам  видел,
как год от года между ним и людьми нарастала незримая жестокая стена.  Ему
все меньше и меньше были доступны их чувства. То он не  вовремя  засмеется
над анекдотом в курилке, то  вдруг  за  общим  разговором  с  перемыванием
косточек у начальства начнет вслух жалеть своих  коллег  и  спраш