у этажу железной девки.
Вот, кстати, и она слева внизу. Острая игла  проткнула  ватный  барашек  и
тот, как на шампуре, завис над  городом.  Варфоломеев  загляделся  птичьим
обзором  и  нечаянно  столкнул  вазу  с  букетом.  Нечаянно?  Может  быть.
Наверняка. Но делать нечего, и он пошел отыскивать  кнопку  вызова  сестры
милосердия.



                                    17

     Парадокс времени, обнаруженный в  наше  просвещенное  столетие,  стал
достоянием буквально каждой домохозяйки,  то  есть  тем  общим  местом,  о
котором не  вполне  безграмотные  люди  говорят:  "Банально".  Между  тем,
явление это, чаще называемое парадоксом  близнецов,  далеко  не  проверено
человеческим опытом и,  следовательно,  не  может  считаться  окончательно
доказанным.  Многое  остается  невыясненным,  и  здесь   возможны   всякие
неожиданности. Так и в нашем случае. Хотя Соня Пригожина, в отличие от  ее
отца и его ученика, не принимала участия в дальнем космическом  полете,  а
как и все пять миллиардов людей, оставалась неподвижной в системе  отсчета
Земли, именно у  нее,  а  не  у  отважных  астронавтов  время  практически
остановилось. То  есть,  дни  и  недели  подступали  с  такой  неимоверной
медлительностью, с  таким  непоспешанием,  что  казалось,  вот-вот  сейчас
окончательно встанут и выпустят из себя последний живой дух.
     Соня только что поговорила с Евгением посредством шорохов и стуков  и
теперь возвращалась домой. Она шла, опустив голову, будто боялась смотреть
по сторонам. Вот так же она  когда-то,  не  поднимая  головы,  уезжала  из
столицы, повергнутая строгой экзаменационной комиссией. Но почему?  Почему
снова повторяется пройденный урок, и опять не в ее пользу?
     Соня перешла дворцовую площадь,  осмотрелась  по  сторонам,  -  слава
богу, уже стемнело, - обошла дворец-музей и на краю суши уперлась взглядом
в покрытую заснеженным льдом реку. Хорошее  дело  лед,  твердый,  прочный.
Мало ли жизней он сберег от  необратимых  поступков?  Слава  богу,  сейчас
кризис миновал, и теперь она не злилась на мороз, а наоборот,  благодарила
за  сохраненную  жизнь  в  те  черные  декабрьские   дни.   И   еще   одно
обстоятельство манило ее к этому берегу. Как об этом сказать, если страшно
о  нем  подумать?  Она  прикрыла   глаза,   стараясь   напряжением   мысли
восстановить былое. Не получилось. Нужно закрыть  уши,  вот  так,  закрыть
глаза, или нет, смотреть на реку, только вниз и больше никуда.
     - Девушка, вам плохо? - окликнул ее прохожий.
     Она махнула рукой, чтобы не закричать. И опять  повернулась  к  реке,
прижалась вплотную к холодному  граниту,  поставила  локти  на  парапет  и
сдавила  уши,  -  но  напрасно.  Сквозь  шерстяные  рукавички   настойчиво
пробивался неживой механический шум.  Громко,  как  в  кинозале,  зазвенел
трамвай на мосту, запищала под резиной просоленная асфальтовая набережная,
где-то  заскулил  троллейбус  поношенными   обмотками,   город,   огромный
трехмиллионный город орал простуженным на морозе горлом.  Все  бесполезно,
никуда не укрыться от подступившей действительности. Соня взглянула на тот
берег - все то же, предательское мерцание  уличных  фонарей,  жилых  окон,
вспышек трамвайных молний. Правее же чернела крепостная стена, а над ней -
граненый штык колокольни.
     Пора   было   возвращаться.   Соня,   запутавшись   в    транспортных
хитросплетениях, едва не опоздала на удобную  электричку.  Здесь,  уже  на
жесткой  деревянной  скамейке,  изъеденной  откровенными  надписями,   она
почувствовала, как замерзли ее бедные ножки. Она протянула  их  поближе  к
теплому нагревателю и повернула голову к окну.
     Шел январь. Зима  выдалась  снежная  и  холодная.  Но  все  же  дикие
ноябрьские морозы больше не повторялись. Да и в прошлые годы она не  могла
бы припомнить подобного вымерзания. Прошлые годы, прошлые годы. Где они, в
каком месте, в каких краях? То холодное  ноябрьское  утро  одним  хлестким
ударом отрезало от нее предыдущее время, будто его не существовало  вовсе.
Она чувствовала и тогда: что-то случится  непоправимое.  Ведь  не  зря  же
произошло это сумасшествие с митингом, с оркестром,  с  черными  машинами.
Когда отец взошел  на  трибуну  и  стал  центром  внимания  всей  Северной
Заставы, она еще надеялась,  что  все  как-нибудь  развеется,  рассосется.
Будут  выступать  другие  докладчики,  рассказывать  о  своих  планах,   о
повышении качества и количества, о внедрении  и  ускорении,  об  отдельных
недостатках, о грандиозных задачах, и все в конце концов сойдет на нет. Но
когда Илья Ильич и его Ученик взошли  на  палубу  пароходика  и  прогремел
выстрел, она поняла, что  увеличенная  копия  отрицательного  скомкователя
сделана вовсе не из гуаши и картона. Она была  настоящая,  и  одновременно
неестественная, с каким-то привкусом, что ли... Нет, если бы на том берегу
стояла просто ракета, а не эта дурацкая  копия,  тогда  другое  дело.  Все
ясно, выиграл папа, и там действительно оказался  космодром.  Но  ведь  не
ракета! И Ученик, такой смешной, он все время вытаскивал  ее  взглядом  из
толпы, а она делала вид, будто не замечает его. Поделом...
     Город не кончался. Соня  заглянула  в  согретый  каким-то  любопытным
пассажиром пятачок на заиндевевшем стекле  -  за  окном  мелькали  столбы,
трубы,  ослепительные  куски  гаражей,  складов,   освещенные   фиолетовым
искусственным светом, опять столбы и бесконечные черные цистерны  нефтяных
составов.  Электричку  качнуло,  и  Соня  повернулась  от   окна.   Вокруг
пригородные жители, умаявшись работой и очередями, потихоньку кемарили, то
и дело выправляя падающие головы. Их мало  интересовал  городской  пейзаж,
раздражавший уютными огоньками квартир, где люди уже в тепле  наслаждаются
домашней обстановкой, сидят в мягких креслах,  лениво  поругивая  дикторов
центрального телевидения. Соня воротилась к ноябрю.
     Сначала космический агрегат  покрылся  клубами  дыма  и  пара,  потом
задрожала земля, и  уж  после  загремело,  загрохотало.  Все  смотрели  на
выползающую из дыма серебряную махину. Она  на  мгновение  застыла,  потом
чуть подалась вправо, качнулась и устремилась в небо. Но грохот не утихал,
и жители Северной, оглушенные  ударной  волной,  что  есть  мочи  орали  в
морозное небо, и к этому  крику  добавилось  не  виданное  северным  краем
земное трясение. Свершилось новое чудо. Соня  Пригожина  не  верила  своим
глазам. На том месте, где еще недавно  стоял  отрицательный  скомкователь,
теперь красовалась колокольня  с  золотым  шпилем,  увенчанная  блистающим
крестом.  Она  оглянулась,  полагая  узнать,  видят  ли  остальные   новое
строение, или это  ее  собственное  воображение  вновь  разыгралось  после
бессонной ночи. Но поверх голов вместо пустынного  пространства  и  черных
одноэтажных домишек возник  Город.  Да,  именно  с  большой  буквы  Город,
строгий, холодный, и все же до боли родной и знакомый. Где она его видела?
- лишь мгновение лихорадил вопрос. Ну да, вспомнила, город ее мечты, город
мечты древних основателей Северной Заставы. Дома, улицы, каналы, соборы  -
все это оттуда, из музея, враз сошло на  дикие  берега  Темной.  Да  какие
дикие, река уже обрастала новыми одеждами, строгими, крепкими, гранитными,
как раз под стать ее державному нраву.
     - Ну ни фига себе! -  только  и  сказал  старик  с  подбитым  глазом,
обнаружив себя в новой обстановке.
     Построенная накануне трибуна от тряски развалилась, а черные казенные
"волги"  стояли  теперь  поперек  оживленного   городского   движения.   У
дворца-музея тоже толпились люди, но не  беспорядочно,  а  строем,  как  в
магазин. Они любопытными глазами  поедали  редкое  зрелище,  полагая,  что
здесь происходят натурные киносъемки на производственную тему.
     Дальше все было как во сне.  Соня,  увлеченная  охающими  и  ахающими
земляками, устремилась вдоль набережной туда, где раньше был  их  дом,  но
там было все не то. Тогда ринулись обратно. По дороге толпа редела, жители
бывшей Северной, разбитые незнакомой обстановкой, в поисках своих  домишек
разбрелись по улицам и переулкам, кое-кто от отчаяния садился в  городской
транспорт - по крайней мере там  было  тепло  -  кое-кто  принялся  пытать
милиционеров, но все напрасно, те как будто издевались над ними и  грозили
вызвать скорую. Несколько машин в тот день таки прибыли  на  набережную  и
под разными подозрениями развезли часть народу по больницам. В  результате
бестолкового метания Соня осталась втроем со своими соседями. Афанасич все
время повторял:
     - Ну, едрена мать, Сашка, рванул-таки!
     Мать же Варфоломеева молчала и только держалась за  сердце.  В  конце
концов Соня решила прекратить бесцельное метание  и  взяла  руководство  в
свои руки. Ведь она прекрасно знала устройство города. Прежде всего  нужно
было согреться и опомниться,  лучшего  места,  чем  столичный  вокзал,  не
придумать. Так она и решила, но, не зная  транспортных  маршрутов,  повела
стариков пешком.  Слава  богу,  кое-как  добрались.  Правда,  на  мосту  с
четырьмя конями Афанасич взбрыкнул и, не  желая  больше  делать  ни  шагу,
уцепился за чугунный вензель.
     - Дальше не пойду. Здесь буду подыхать, с лошадями.
     Тогда жена его так огрела по пьяной роже, что вскоре они были  уже  в
теплых залах  ожидания.  Здесь  Соня  напоила  стариков  буфетным  кофе  с
маковыми булочками и отправилась обратно для выяснения обстоятельств.
     Ничего она,  конечно,  в  этот  день  не  выяснила.  Переночевали  на
вокзале, на следующий день опять пошла в государственный дом, но  там  все
изменилось, часовой в военной форме без документов ее не пропустил, и  она
снова вернулась на вокзал ни с чем.  Петр  Афанасьевич  успел  уже  где-то
приобщиться,  как  он  выражался,  и  вступил  в  пререкания  с   дежурным
милиционером. Тот попросил документы или на  худой  конец  железнодорожные
билеты.  По  странному  стечению  обстоятельств  именно  у  него  оказался
паспорт, изжеванный, зеленый, но все же  паспорт.  Дежурный  долго  изучал
документ, а потом спросил:
     - Где это Северная Застава?
     - На Луне, - презрительно ответил  Афанасич  и  хотел  уже  объяснить
подоходчивее, но тут как раз появилась Соня  и  увела  бывшего  соседа  от
греха подальше.  Все  же  оставаться  ночевать  на  вокзале  было  опасно,
поскольку дорога отсюда только одна - в милицию и сумасшедший дом. И здесь
подвернулся счастливый случай. В буфетной очереди к ней прилип  худосочный
парнишка колхозного вида и  для  завязки  разговора  начал  жаловаться  на
городскую суету, на бесконечные очереди, на то, что и колбасы  хорошей  не
купишь.
     - И чего они все в город норовят? Вот у нас в Раздольном раздолье,  а
жить некому.
     - В Раздольном? - переспросила Соня.
     - А что смешного?
     - Нет, ничего, - успокоила Соня  парня.  -  Скажите,  у  вас  учителя
нужны?
     Не то слово, не то слово.  Соня  опять  взглянула  в  окно,  стараясь
перебить воспоминания. Город давно уже кончился, и вечерняя электричка  на
всех парах гнала в заснеженное раздолье.



                                    18

     Зря землянин тискал кнопку вызова - медсестра не приходила. Наверное,
закончила положенное дежурство  и  ушла  отдыхать.  Варфоломеев  приоткрыл
дверь и выглянул в коридор. Пусто и тихо. Розовые стены, двери  облицованы
под дуб, в конце коридора  фикус  или  что-то  в  этом  роде.  Вспомнилось
университетское  общежитие.   На   его   двери   блестел   номер   5,   на
противоположной - 28. Феофан должен был быть где-то  рядом.  Шесть,  семь,
восемь. Восемь - здесь их преосвященство. Он  вернулся  и  толкнул  шестой
номер. Дверь тихо поддалась, и  перед  ним  открылась  копия  его  палаты.
Копия, да не копия. Пахло канифолью, красками и йодом.  На  кровати  лежал
человек, укрытый покрывалом с головой, из-под кровати  выглядывали  теплые
тапочки, рядом лежали розовые носки. Варфоломеев посмотрел на  свои  босые
ноги, вытер их о мягкий войлочный пол и постучал о дверной косяк. Тело  не
двигалось.  Землянин  присмотрелся  повнимательнее.  Покрывало,   кажется,
дышало. Наверное, спит, решил Варфоломеев и уже  повернулся,  чтобы  уйти,
как заметил на столе, заваленном проводами и радиодеталями, баранью  ногу,
положенную на подставку для паяльника.  Землянин  еще  раз  вытер  ноги  и
подошел к кровати. К его ужасу тут выяснилось - простыня перестала дышать.
А может быть, она и раньше не дышала, а ему просто показалось -  уж  очень
был неестественен труп в таком жилом  месте.  Он  оглянулся  -  по  стенам
провода, электрические схемы,  плакат  "Не  тронь  -  убьет!",  молния  по
черепу, приклеено на скотчах. И много холстов в стиле модерн.  Варфоломеев
потихоньку потянул на  себя  хлопчатобумажную  материю,  и  на  том  конце
постели появилось незнакомое лицо. Лицо смотрело на землянина неподвижными
стеклянными глазами.
     - Чего надо? - вдруг ожил труп.
     Варфоломеев вздрогнул.
     - Извините, пожалуйста, я думал... - он показал на стол. -  Я  думал,
это феофановская нога.
     - Нога баранья, - отрезал незнакомец.
     - Извините, - еще раз попросил  Варфоломеев.  -  В  каком  номере  он
ост...
     - Вы новенький? - прервал незнакомец. - Петрович? Я за вами следил. -
Он  повертел  указательным  пальцем  через  дырку  в   покрывале.   -   Вы
разбираетесь в электротехнике?
     - Немного, - Варфоломеев вспомнил Чирвякина, вот тот уж  был,  право,
мастером.
     Незнакомец встал с постели и подозвал землянина к столу.
     -  Взгляните.  Почему  не  работает?  -  он   ткнул   в   испещренный
электрическими символами листок. - Вот цепь, вот  здесь  вход,  вот  здесь
выход, вот усилитель, - технарь водил  скрюченным  обожженным  пальцем  по
бумаге.  -  Теперь  подключаем  микрофон,  -  он  вынул  два  провода   из
беспорядочного нагромождения  радиодеталей  и  подключил  к  микрофону.  -
Слышите?
     - Ничего не слышу. А что должно быть? - Варфоломеев обнаружил в  цепи
постоянного тока конденсатор.
     - Душа должна петь, понимаете, душа,  -  незнакомец  скреб  угловатую
щеку с  поседевшей  местами  щетиной.  -  Вы  ничего  не  понимаете,  если
спрашиваете, что должно быть. Неужели не видно? Вот здесь вход, вот  здесь
выход, вот усилитель. Почему не работает? Не поет почему? У вас было  так:
сделаешь, спаяешь что-нибудь, умаешься, здоровье угробишь, а душа не поет?
     - Было.
     - Было много раз или мало? Если раз или два, это все не то. Вот  если
все время, что ни сделаешь, чего ни спаяешь, а душа не поет? Все коту  под
хвост, понимаете? Понимаете, гудит,  свербит,  напрягается,  а  тока  нет.
Скажите, на кой меня здесь оживили, если все одно - душа не поет?
     - У вас конденсатор... - начал Варфоломеев.
     - Вы ничего  не  понимаете,  вы  все  одно  твердите  -  конденсатор,
конденсатор. Причем тут конденсатор, если душа не поет? Вот смотрите сюда,
- незнакомец полез под стол и вытащил оттуда этюдник,  заваленный  доверху
масляными тюбиками. - Выдавливаем немного краски,  потом  другой,  еще,  и
еще. - Незнакомец все выдавил на белый  грунтованный  холст,  и  без  того
загаженный подсохшими разноцветными давками. - Смешиваем  и  пишем.  -  Он
ткнул  испачканной  кистью  в  несколько  цветов  и  перенес   подобранный
результат на палитру. Потом  еще  и  еще.  На  палитре  возникло  красивое
женское лицо. - Нравится?
     - Да.
     - Вы не туда смотрите. Глядите на холст. Видите, какая дрянь. Почему,
почему душа не поет? Не надо отвечать. Мне все ясно,  вы  больны.  Вы  все
здесь больны. И Феофан болен,  особенно  он.  Здоровый  человек  не  будет
заниматься этим грязным делом. А он  занимается,  добровольно.  Он  только
может орать: небо синее, луна красная, а звезды - черти.  Вот  и  вся  его
песня.
     - Синекура тоже болен?
     - Синекура - главный врач.
     - Вас не смущает: главврач - и институт смерти?
     - Какая разница, институт смерти, институт жизни. Все без толку, если
душа не поет. - Незнакомец сел на кровати  и  обхватил  руками  голову.  -
Феофан сказал, вы были вчера на площади.
     - Да.
     - Вы видели ее?
     - Кого?
     - Гильотину.
     - Видел.
     - Ну и что, работает? -  Не  дав  ответить  землянину,  продолжал:  -
Молчите?  То-то  же.  Меня  заставили  сделать  электропривод.  Вот  тогда
посмотрим. - Кровать заскрипела, незнакомец снова  лег  и  накрылся  своим
покрывалом. - Но у меня пока ничего не получается,  -  говорил  он  сквозь
материю. - Выход есть, вход есть, усилитель тоже есть,  а  душа  не  поет.
Почему?
     Варфоломеев еще постоял рядом с неудачником.
     - Уходите, не мешайте мне. Феофан в четвертом. Заберите ногу, воняет.
     Выйдя в коридор, Варфоломеев заметил,  как  из  его  палаты  медленно
выползает розовая спина Феофана.
     - А, Петрович, вон ты где! - обрадовался Феофан. -  Я  смотрю,  нету,
думаю, опять сбежал, что ли. - Феофан показал белые  зубы.  -  Ты  прости,
гхы, гхы, Петрович. Черт  попутал.  И  то,  скажи,  на  шее  шина,  как  у
висельников, ну я и подумал, что из ихней когорты будешь, гхы, гхы.  А  я,
дурья бошка, про вывих позвонков, про выпученные глаза...
     - Ты почему, Феофан, не сказал, что здесь институт смерти?
     - Какой смерти? - Феофан сделал невинные глаза.
     - Институт Деэксгумации.
     - А-а. - Феофан опять рассмеялся. - Я же думал,  ты  висельник,  гхы,
гхы. Что ж я тебя, малохольного сангвиника, с места в карьер, ты же  опять
вешаться начнешь. Я и сейчас подумал - ты в окно  шуганул.  Гхы.  Ну  все,
все, не обижайся. Чего ты с ногой таскаешься, брось, брось, приберут, кому
надо. - Феофан взял из варфоломеевских рук кость, понюхал, но  выбрасывать
не стал. - Вот, смотри, канифолью провоняла. Напугал тебя Мирбах?  Ничего,
ничего, он спокойный, - Феофан покрутил пальцем. - Пойдем ко мне,  у  меня
коньячок есть.
     В палате Феофана царил античный дух. По четырем углам стояли гипсовые
бюсты, один из которых сильно смахивал на самого Феофана.
     - Ха, - выдохнул Феофан и опрокинул рюмку коньяку. - А  я,  Петрович,
люблю, когда, понимаешь, небо синее, луна красная, а  звезды...  черти!  -
Феофан опустил в рот виноградину. - Мне бы только выбраться отсюда,  пятый
годок маюсь. Уж я бы погулял.  Приват-министра  -  на  рею,  небоскребы  -
набок, храмов божьих  построил  бы  с  десяток,  да  не  этих  паршивых  в
готическом стиле, - белых, эпикурейских. Закусывай, товарищ  Петрович,  не
стесняйся, - он пододвинул поближе  к  гостю  серебряный  поднос  с  горой
винограда, персиков и груш. - Ешь, а  то  -  яблочки,  яблочки,  -  Феофан
подмигнул землянину. - Яблочки  до  добра  не  доведут.  Не  смущайся.  Ты
думаешь, она тебе зря яблоков притащила? Что-то у нее там шевельнулось  по
твоему поводу. Но ты смотри, Урса девка хорошая, не обижай. Да-а, - Феофан
опять закатил мечтательно глаза, - построим баню  мраморную  с  бассейном,
рыб напустим, девок  фракийских,  нежно-розовых...  Я,  знаешь,  Петрович,
смуглых не люблю, у них кожа твердая и мышц много... -  Феофан  еще  налил
коньяку. - Лежим мы с тобой, виноградное попиваем,  и  мыслим  философски,
как дальше  жизнь  устроить.  Приват-министра  повесим,  пусть  болтается,
собака. Демократию прекратим, что ж мы с тобой, идиоты - два раза об  одно
место спотыкаться? Хватит, допрыгались до гильотины, народ, народ, дерьмо,
а не народ. Свобода, свобода, хрена, баста. Свобода или правда, так сказал
мой папаша, - Феофан кивнул в правый от двери угол, -  и  был  тысячу  раз
прав. Что это за хреновина, если у  каждого  будет  своя  правда?  Так  не
бывает,  правда  -  она  одна,  а  кому  не  нравится,  пусть   по   лесам
разбредается. Ты чего заскучал,  Петрович,  ты  думаешь,  я  диктатор?  Не
смущайся, говори...
     - Честно говоря, мелькнула такая мысль, - признался Варфоломеев.
     - Слава богу, что признался. Хоть один честный человек  нашелся.  Тут
же, Петрович, все врут. -  Феофан  стал  гов