кие  минуты  отодвинутый  человек
рождается и даже как бы счастлив, наблюдая последние движения жизни.
     Но сейчас метод не сработал. Слишком внезапно все  нахлынуло.  Он  не
мог сосредоточиться. Зачем-то вспомнил продавщицу тетю Сашу, свою  дешевую
съемную комнатенку с мягкой кроватью, с письменным столом, старый ковер  с
оранжевыми оленями на стене. И, конечно, вспомнил  ЕЕ.  Пусть  теперь  все
остается как есть. Он уходит, растворяется, как и  мечтал,  в  питательном
перегное,  в  пустынном  болотистом  месте,  на  северном   краю   плоской
базальтовой плиты.



                                    40

     Под утро, когда ветер стих и вода повернула обратно, вышла из-за  туч
полная луна и осветила  отраженным  светом  потопленный  город.  Теперь-то
стало ясно, что это и есть настоящая северная Венеция - холодная, неживая.
Ровно горели свечи Васильевского острова, за  ними,  чуть  левее,  мерцали
красные огоньки телецентра, правее блестел Петропавловский  крест,  а  все
остальное, бледное, неживое, лежало вдоль  горизонта  плоским  графическим
изображением. От Исаакия до Медного Всадника пролегла  серебристая  лунная
дорожка, которую то и  дело  пересекали  всевозможные  плавучие  вещества,
подхваченные архимедовой силой.
     Соня и старик сошли с лошади и  сидели  на  покатом  горбу  гранитной
волны. Старик уснул. А  до  этого  кричал,  вопил,  нес  какую-то  чепуху,
нарочно  коверкая  слова.  Кричал  что-то  про  стихию,  про  истоки,  про
политическую близорукость, грозил кому-то в черное небо, потрясая кулаком,
то и дело дергал Соню, не давая ей замерзнуть и не  пуская  ее  обратно  в
холодный мутный поток.
     - Ета город Петровича! - тыкал он в  хлюпающие  кварталы.  -  Он  его
направленным взрывом построил, во!
     И все в таком роде. Соня молчала. Она оцепенела от страха  и  холода.
Вначале  она  все  порывалась  куда-то  бежать  или  плыть  (мимо  изредка
проносило мусорные ящики,  а  в  них  кричали  какие-то  люди),  а  теперь
окончательно застыла. Казалось, никакая сила не  способна  вывести  ее  из
тяжелого бездумного состояния. Было какое-то страшное несоответствие между
ее равнодушным горьким покоем и зверским  выражением  выпученных  безумных
глаз  всадника,  вздыбившего  железного  зверя   в   шаткое   неустойчивое
положение.
     Вдруг вдали, у пристани появилось белое пятнышко.  Соня  привстала  -
оно двигалось  к  ней,  сюда,  к  центру  Сенатской  площади.  Высоко,  не
разглядеть. Она осторожно, не чуя продрогшего тела, цепляясь за хвост коня
и змею, спустилась к самой воде, поджидая, когда  гонимый  слабым  потоком
странный предмет приплывет ей в  руки.  Еще  немного,  ближе,  ближе,  она
выгнулась, как веточка, и ухватила с водной поверхности последнее послание
Евгения - исписанную мелким  экономным  почерком  ученическую  тетрадь  по
арифметике.




                            ПОСЛЕДНЯЯ ЧЕТВЕРТЬ

                            "Тем не менее, опять повторяю - многое впереди
                         загадка, и до того, что даже страшно и ждать".
                                                                  Неточкин

                                    1

     Есть в Киеве и зеленые кручи, облепленные лиственными зарослями, есть
и белоснежные колокольни, сияющие над  бывшим  монастырским  покоем,  есть
роскошные речные острова с  золотистыми  пляжами,  где  с  начала  мая  до
октября радостно плещется городское население, есть и знаменитые старинные
места - Подол, Владимирская горка, Бурса; есть даже  Лысая  гора,  правда,
наполовину срытая,  а  наполовину  захваченная  панельным  государственным
жильем, осталась и Бессарабка с крытым рынком, с кинотеатром "Панорама", с
удобным, лучшим  в  европейской  части  стадионом,  остались  и  бульвары,
спуски, взвозы, остался и Крещатик, широкий, каштановый, многоярусный, - в
общем, все известные  образованным  людям  места,  неоднократно  воспетые,
осмеянные и проклятые. Но есть в этом исконном  месте,  в  бывшей  столице
первоначального государства, и плоская левобережная окраина, ничем  особым
не  примечательная,  кроме  как  своим  названием  да   древним   сосновым
Броварским  лесом,  крепко  вросшим  корнями  в  высохшее  песчаное  русло
доисторического Днепра. В лесу этом часто в детстве гулял Костя  Трофимов,
откапывал с компанией траншеи бывших войн, искал патроны и гранаты,  играл
в квача, валялся на мягких травянистых лужайках, обрывал кусты  барбариса,
объедался дикой малиной, собирал маслят, а по весне портил кору  березовых
рощ, вклинившихся то  здесь  то  там  в  вечно  зеленое  колючее  царство.
Куликово поле,  Вигуровщина,  Троещина  были  исхожены  вдоль  и  поперек.
Бывало, доходили и до Быковни,  до  самых  вышек  городской  глушилки,  до
странного, огороженного колючей проволокой запретного места. Бывало, и лес
поджигали, и дрались, как тогда говорили, с кугутами,  жителями  колгоспов
да радгоспов. В то время  говорить  на  русском  стало  признаком  большой
культуры, и постепенно из двух языков рождался новый русский, с украинским
характерным "г", с неологизмами, с постоянными "шо", "дэ" и прочим в таком
духе. Костя жил на границе между городом и деревней, на границе культуры и
бескультурья, на стыке национального чувства, на  самом  передовом  фронте
хохлятско-кацапского  вопроса.  Будучи  по  отцу  русским,  а  по   матери
украинцем, он не испытывал особого желания участвовать  в  противоборстве,
но то и дело оказывался то битым, то бьющим. Здесь он закалял волю,  здесь
он выдерживал  характер,  здесь  впервые  познавал  все  прелести  старого
надежного принципа про тех, "кто не с нами". Но странное дело, как  он  ни
пытался занять определенную позицию в  последующей  жизни,  он,  как  и  в
детстве, все время попадал меж двух огней.
     Сейчас Костя Трофимов, а вернее, капитан  госбезопасности  Константин
Федотыч Трофимов, сбежал из  душного  вычислительного  центра  продышаться
свежим майским воздухом ожившего леса. Даже не продышаться, продышаться он
мог  бы  и  Печерскими  каштанами,  а  поразмыслить,  вспомнить,  отыскать
утерянное полгода назад жизненное равновесие. Он брел по старым,  знакомым
с детства пригородным местам,  примечал  заветные  закоулки,  кое-где  уже
стертые подступавшим со всех сторон днепровским жилым массивом, и усиленно
размышлял над причинами и последствиями того рокового ноябрьского дня.  Он
морщил свой некогда чистый лоб косой неровной чертой, какие бывают лишь  у
людей с неудавшимся жизненным планом, то и дело теребил  вдруг  поседевший
висок и никак не  мог  понять,  что  же  случилось.  Как  могло  произойти
непредвиденное превращение его жизненного места, в результате которого  он
был опять отстранен  от  оперативной  работы,  откомандирован  обратно  на
вычислительный центр, в скучное информационное ведомство.  И  хорошо,  что
еще  так,  а  ведь  вначале  руководство  предполагало   вообще   устроить
психическое обследование в  закрытом  госпитале,  до  того  фантастическим
выглядел отчет об операции под кодовым названием "Арктур". Тут его,  можно
сказать, спасли, спас полковник Дзюба.
     - Ты шо, з глузду зъихав? - посочувствовал начальник. -  Забери  свий
папир, шоб я его не бачив. - И добавил: - Пидэшь  обратно  до  компутэрив,
може, очухаешься.
     В тот же день Трофимов, вернувшись домой, достал гитару и до ночи пил
коньяки и орал про загнанных волков. И в последующие  полгода  много  пил,
промывая горло  для  песен,  а  сегодня,  когда  накрылась  вентиляционная
система,  стало  жарко   и   машину   отключили,   перед   ним   в   сизом
трансформаторном тумане  появилось  лицо  Горыныча,  спокойное  и  хитрое,
подмигнуло и выпустило идеально круглое дымное кольцо, тут же  распавшееся
в обширную воздушную гирлянду.
     Через мгновение его позвали к телефону и приторным шутовским  голосом
предложили срочно встретиться  на  Куликовом  поле.  На  вопрос,  кто  там
издевается,  ему  просто  прошептали:  "Есть  новые  сведения  о  Северной
Заставе". Вначале он подумал, что коллеги разыгрывают  его.  В  управлении
многие были в курсе трофимовского отчета и не  упускали  случая  подколоть
переродившегося интеллигента. Но когда  ему  напомнили  о  варфоломеевском
портвейне,  он  уныло  прочел  приклеенную  к  диску  телефона  бумажку  с
предупреждением: "Секретность разговора не гарантируется!", -  и  подумал:
что-то случилось опять.
     - Что  случилось,  Костик?  -  с  напряжением  стягивая  губы,  часто
спрашивала жена Таня.
     Если бы он знал. Первое время  ему  действительно  казалось,  что  он
спятил. Исчез целый город. Ну не  город,  городишко.  Да  и  не  исчез,  а
переродился прямо на глазах, на его глазах, на глазах тысяч людей. Сначала
он не поверил. Когда из клубов дыма появились каменные берега и соборы, он
сильно  ударил  себя  в  грудь,  полагая  проснуться  тут  же  и   наконец
протрезветь от  действия  варфоломеевского  портвейна.  Но  наваждение  не
исчезло. Толпа, обезумев, разбежалась, а он остался  на  месте,  глядя  на
Петропавловскую крепость. Казалось, она здесь стояла  испокон  веков.  Как
его сюда занесло? Потом возникла спасительная мысль, что  он,  отравленный
злоумышленником Сергеем Петровичем  Варфоломеевым,  насильно  доставлен  в
неизвестный миллионный город. Но это же  была  настоящая  чепуха,  что  за
неизвестный миллионный город! Откуда, с какой стати?! Здесь,  слава  богу,
помогла специальная выучка: у него был приказ,  и  он  обязан  отчитаться.
Пусть все рухнет в тартарары, а он явится к начальству и доложит. Так он и
сделал, наступив себе на горло, чтобы не кричать. Отправился на  вокзал  и
позвонил по секретному номеру. Там выслушали и приказали срочно явиться  с
докладом. Ну а дальше - дальше его отправили с глаз долой в вычислительный
центр.
     Незаметно для себя Трофимов вышел на край бывшей тополиной рощи.  Как
все изменилось! Рощу прорезало широкое асфальтированное шоссе, а  с  боков
уже  подступило  грязное,  захламленное   железом   и   бетоном   жилищное
строительство. Старые, послевоенной  посадки  тополя,  лишенные  единства,
необратимо погибали. Это место, граница леса  и  города,  с  торжественным
названием Куликово поле, было почти родным. Здесь он провел много дней,  а
сейчас вспомнил лишь одно: ночь, звезды  и  таинственный,  напоминающий  о
дальних странах и неоткрытых пространствах, почти  морской  шум  тополиных
крон. Он специально, закаляя характер, часто ночью выходил на границу леса
и долго стоял, вглядываясь в темные ряды деревянного сообщества. Ему тогда
казалось, что это не лес, а полчища неприятельских войск, и что  здесь  не
просто пригород, а Куликово Поле, и он ждал, ждал  какого-нибудь  побоища.
Но наступало утро, и освещенный солнцем лес превращался просто в лес, и он
шел  себе  мимо  на  озерцо  выловить  десяток-другой  карасей.  Как   все
изменилось.  Он  поймал  себя  на  странной  мысли,  что  здесь  тоже  все
становится чужим, только медленно и незаметно.
     На берегу в зарослях камыша сидел на кочке мальчик-рыбак, то  и  дело
дергая вербное удилище.
     - Ну как, клюет? - спросил Трофимов, ступая по  мокрому  торфянику  и
чувствуя, как в туфли пробирается теплая озерная вода.
     - Та ни, - мальчик безнадежно махнул рукой, нагнулся и вынул из  воды
полиэтиленовый пакет, в котором кверху брюхом плавал  одинокий  золотистый
карась.
     - Да, не густо. А на червяка не пробовал?
     - А я на що ловлю? - обиделся мальчик. -  На  кесто  одна  верховодка
идет.
     - На кесто? - переспросил Трофимов.
     Мальчик не отреагировал,  продолжая  глядеть  на  сухой  красно-белый
поплавок. Со спины грело  солнце,  воздух  звенел  стрекозиными  крыльями,
граница воды пассивно отражала все, что ни попадет в нужный  угол  зрения.
Капитан разделся по пояс и  мальчишка  впервые  внимательно  посмотрел  на
незнакомца.
     - Вы, дядьку, спортсмэн?
     - Мастер спорта  по  ловле  рыбы  в  мутной  воде,  -  капитан  криво
усмехнулся.
     Мальчишка еще раз с уважением окинул взором  трофимовские  бицепсы  и
тут заметил за спиной капитана нечто новое.
     - Он, вас дядьки клычуть, - показал пальцем рыбак.
     Трофимов обернулся и вдали, у высохшей толстой ивы обнаружил странную
парочку. Худой сутулый старикан прислонился  к  дереву  и,  прикрыв  рукой
глаза  от  солнца,  посылал  приветственные  знаки.   Второй,   низенький,
квадратный, в официальном костюме, при галстуке, уже  покинул  спутника  и
двигался к Трофимову, слегка прихрамывая на правую ногу.



                                    2

     -  Итак,  что  мы   имеем?   -   Василий   Караулов   говорил   тоном
уполномоченного человека.
     Троица расположилась на лесной скамейке, сооруженной из  распиленного
вдоль бревна. Старик Чирвякин,  понурив  голову,  лениво  шарил  по  траве
кривым сучком и изредка покачивал  головой,  будто  с  чем-то  соглашался.
Капитан, слегка откинувшись на  спинку  скамейки,  вполоборота  пристально
разглядывал человека из медвежьей клетки и все никак не мог  понять,  кем,
собственно говоря, бывший потерпевший уполномочен.
     -  Испытание  превзошло  все  ожидания,   создана   машина   страшной
созидательной силы, вот-вот вернется Руководитель, -  Караулов  на  минуту
сделал паузу, и Чирвякин безвольно мотнул головой. - Вернется, вернется, -
настаивал муж Марты, как будто Чирвякин не соглашался, - потому что некуда
ему дальше. На то есть три тезиса.
     - Каких тезиса? - не выдержал загадок капитан.
     -  Во-первых,  не  такой  он   человек,   чтоб   останавливаться   на
достигнутом. Вселенная пуста, я  видел  -  пыль,  много  пустоты,  и  все,
никакой пищи уму и сердцу. Во-вторых, установка создана,  и  ее  никто  не
отключал, а с таким механизмом  очень  кому  можно  голову  свернуть  -  в
хорошем  смысле,  конечно,  -  Караулов  начальственно  ухмыльнулся.  -  А
в-третьих, самое главное, -  глаза  Караулова  в  подражание  Руководителю
сузились и плотоядно заблестели. - Я еще тогда приметил, на старте,  очень
приметил. Э, думаю, тут серьезное дело, тут у него притягательный предмет,
такая, понимаешь ли, зацепочка, небольшая, но крепкая, потому что  поперек
ее они уж никак не проскочат. - Караулов опять сделал паузу,  точно  зная,
как ждут его разъяснений.
     Трофимов вспомнил, как нагло этот  коротышка  грозил  ему  кулаком  с
борта  речного  суденышка.  Чепуха,  что   общего   между   Карауловым   и
Варфоломеевым? Амурная связь - нелепо. Ну, а Чирвякин, он-то как?  Ветеран
партии, пострадавший, конечно, но восстановленный в полном объеме.
     - Ну, а если он не вернется? - вдруг высказался Чирвякин.
     - Вернется, обязательно вернется. Вот только что мы ему доложим?  Чем
похвастаемся? - Караулов испытующе посмотрел на собеседников. - Времени  в
обрез. Кое-что я успел сделать, но этого мало. Нужно сплотиться,  наметить
план действий. Наконец, нужна конспиративная группа.
     Трофимов непроизвольно вскинулся.
     - Госбезопасность начеку, - Караулов подмигнул капитану.
     Тот наконец решил хоть как-то поставить зарвавшегося  функционера  на
место.
     - Полегче, любезный...
     - Ой-ей-ей, - принялся кривляться Караулов. - Какие мы  страшные,  ну
просто волк дикий, только  загнанный.  Даже  мороз  по  коже,  -  Караулов
картинно поежился. - Опомнитесь, капиташечка, оглянитесь, голубчик!  А  по
ночам кошмары тяжелые не мучают?  Видения  жалобные  не  посещают?  Может,
снится  Южный  город,  оперативная  работа,  поезда,  секретные   объекты,
северные заставы на границе государства?  Где  она,  граница?  Опомнитесь,
голубчик, далеко на север отползла. На дворе восемьдесят четвертый год,  а
у вас какой год в мозгу? Девяностый? А может, тридцатый  или  семнадцатый?
Куда пойдете - докладывать по начальству про то, как ракета стартовала  из
несуществующего места? Курам на смех, ракета в космос, а  вы  -  в  желтый
дом! Хе-хе...
     Трофимов сжал кулаки, и  по  телу  пробежали  волны  неиспользованной
физической силы.
     Караулов побледнел, но не отступил.
     -  Эх,  Трофимов,  Трофимов,   на   кого   жену   оставите,   Танечку
Бальтазарову, сироту университетскую?
     Трофимов скрежетал зубами.
     - Ну, ну, любезный, спокойно, зачем ссориться! Нам же теперь  вместе,
одной компанией, это ж просто, как китайский  волчок.  Мы  ж  теперь  одни
знаем, откуда вокруг эта пустыня, откуда эта огромная страна  управляется!
Чик, и есть город, чик, регион новый, бац, река была, бац, нету теперь. Да
что там река, мы тут  полчеловечества  в  два  счета  извести  можем,  или
наоборот, едой обеспечить. Неужели до сих пор не поняли,  что  природа  не
законами ньютоновскими управляется, а специальной машиной государственного
значения! А ведь Руководитель намекал вам, правда, сам еще тогда не верил,
но гением своим подозревал, ибо голова у него как пять твоих, капитан!
     Да тут настоящий государственный заговор, шевельнулось в  воспаленном
мозгу капитана. Он вспомнил свой  первый  разговор  в  ресторане  "Метро",
вспомнил слова генерального насчет фундаментальных законов. Так неужели он
не зря сомневался, неужели и вправду весь мир - результат постановлений  и
указов? Чепуха. Взыграла университетская закалка,  на  ум  полезли  старые
полузабытые термины, опыт Кавендиша,  опыт  Майкельсона  -  Морли,  эффект
Мессбауэра.  Неужели  и  этого  ничего   нет,   а   есть   лишь   страшная
варфоломеевская машина, так безжалостно перерезавшая его жизнь? Но  тогда,
выходит, прав был Бальтазар  со  своим  дурацким  волчком.  Бр-рр.  Так  и
спятить недолго. Или, может быть, уже? Да нет, нет,  он  все  помнит,  все
чувствует, только понять не может. Нет, нет, сам  себе  возражал  капитан,
черта с два, есть департамент  физики,  а  есть  департамент  жизни,  есть
неживое, а есть сознательное, каждое живет  по  своим  законам,  по  своим
нормативам. Каждое по своим, повторил про себя капитан и вдруг понял,  что
именно он своей судьбой как бы опроверг очевидное  утверждение.  Ведь  он,
сын науки, отпрыск естественного факультета, с легкостью перешел в  другой
департамент, потому  что  и  там,  и  там  дисциплина,  приказ,  и  полное
подчинение высшему закону.
     - Так какие же будут указания? - Трофимов  вытянул  руки  по  швам  и
выкатил голубые хохлятско-кацапские глаза.
     - Нет, не понимает  всей  серьезности  момента,  -  Караулов  как  бы
обращался к Чирвякину. - Ну, так пусть пойдет и доложит начальству, как он
прозевал   антигосударственный   заговор,   и   мало   -   прозевал,   сам
способствовал, транспорт обеспечивал, участвовал в антипартийной  акции  в
государственном доме, потом напился как свинья, а утром  в  самый  важный,
решительный момент промахнулся с  десяти  шагов,  промазал,  слюнтяй,  дал
уйти, пересечь все границы дозволенного предателю родины Сергееву!
     - Чепуха, - возразил капитан, - все смыло водой, быльем поросло...
     - Ну так, а я о  чем!  Ведь  не  мог  же  Руководитель  бросить  нас,
друзей-соратников, на произвол судьбы в лапы вашего дурацкого комитета, он
специально так устроил, чтобы за руку нас  не  схватили.  Ну  признайтесь,
дорогуша, что о Сергееве известно? Да, был такой  конструктор,  да,  умер,
славное дело продолжают ученики,  а  Варфоломеева  как  будто  и  не  было
никогда...
     - Не было, - автоматически подтвердил Трофимов.
     - То-то, - Караулов сделал рабскую физиономию и поднял глаза к  небу.
- Спасибо тебе, славный ты наш человек.
     - Но постойте, неужели машина до сих пор работает? - наконец удивился
капитан.
     Чирвякин старчески тряс гусиной шеей, а Караулов оторвался от  небес,
где шумели светло-зеленые березовые побеги, и изрек:
     - А иначе как бы? Газеты читаете, телевидение смотрите? Это ж  просто
кошмар какой-то, что за лица, что за речи! Грум-бум-бурум-гурум, вот и вся
политическая платформа. Убожество мечтаний, верхи давно уже не могут, низы
по  степи  ра