руку и поглаживает до самого локтя.
     - Я вам  прямо,  уважаемый,  скажу.  Если  бы  не  возраст,  ей-богу,
породнился бы я  с  вами.  Что  за  чудесная  рука  у  вашей  сестрицы,  -
наклоняется, целует многократно.
     Соня поудобнее протягивает руку и подмигивает Варфоломееву.
     - Эх, сбросить бы годков пятьдесят, - мечтательно размышляет  крепыш,
не отпуская  драгоценную  ручку.  -  Что  молчите,  уважаемый?  Поделитесь
результатами эксперимента. Не жадничайте.
     - Какими результатами? - Генеральный конструктор начинает закипать.
     - Ну право, скромен, скромен ваш братец, - обращается человек к Соне.
- Ведь он не просто герой, не просто гордость отечества, он теперь мировое
существо, гражданин вселенной. Конечно, мы понимаем, что  для  вас  звезда
героя - все одно что  спасибо.  За  такой-то  подвиг  не  то  что  звезды,
созвездия мало. Простите великодушно за  нашу  российскую  бедность,  дать
многого не можем, но уж отнять-то... - еще раз целует руку. - Впрочем, нам
чужого не надо. - Достает из-за пазухи ученическую тетрадь  и  протягивает
Соне. - Возьмите, великолепная, это ваше. - Но едва  Соня  пытается  взять
дорогой предмет, тут же прячет обратно и облегченно вздыхает - Так и есть,
она, она. Видел, как глазки загорелись, как  сердечко  забухало.  Ай-я-яй,
как же это у вас все сложно.
     - Отдайте, - резко бросает Сергей Петрович.
     Но  государственное  лицо  не  пугается  строгого  голоса.   Поглубже
запихивает тетрадь.
     - Отдам.  Придет  время  -  отдам,  и  не  только  коншпект,  кое-что
поинтереснее отдам.
     - Государственную машину, - подсказывает Варфоломеев.
     - Эх, Чирвякин, разболтал,  все  разболтал,  -  крепыш  с  сожалением
покачивает  головой.  -  Дрянной  оказался   человечек,   либерал,   даром
реабилитирован. Ну, да бог с ним.  Именно  машину,  именно  последний  наш
оплот государственной мощи. Знаете ли, приходит время раздавать камни.  А,
- вертит ржавым ключом, - черт с ней, не жалко. - Поворачивается к Соне.
     Та снова весела и игрива.
     - Сережа, поделись с товарищем по-братски.
     - Чем же?
     - Бессмертием, - торжественно шепчет государственное  лицо.  -  Верю,
верю в научное оживление. Потому и денег не жалел, все, все отдал под  ваш
секретный арктур. Теперь уж все отдам - все, слышите? Самоустранюсь,  уйду
на вечный покой. Да и много ли нам, старикам, надо? - смотрит на Соню. - А
грудь,  какие  прелестные  формы!  -  Привстает   и   целует   в   глубоко
декольтированное место.
     Соня закрывает глаза и обнимает седую государственную голову.
     - О-ах, - проносится под высокими расписными потолками.
     Толпа разом затихает. Где-то падает из парализованных рук хрустальный
фужер. В руках у Сони оказывается упругая рыжеватая  прядь  волос.  Теперь
отчетливо видно, что крепыш вовсе не крепыш, а больной дряхлый старик.  Он
судорожно  хватается  за  темечко.  Пальцы  наполовину  проваливаются.  Он
медленно выпрямляется и кричит в толпу:
     - Вон!
     С треском,  с  визгом,  под  грохот  падающих  стульев  ответственные
товарищи с ближайшими родственницами бросаются врассыпную.
     - Во-о-он! -  кричит  вослед  необычайно  сильным  голосом  старик  и
надрывается, падает ниц.
     Соня, не в силах более сдерживаться,  начинает  громко  хохотать.  Ее
нервный  прерывистый  смех  многократно  усиливается  мраморными   стенами
пустеющего зала, бьет упруго в  золоченые  канделябры,  взмывает  ввысь  в
синее разрисованное небо, в тучные белокрылые стаи архангелов, и  с  сухим
древесным треском опадает  на  спиральный  узор  художественного  паркета.
Распахиваются высокие ставни,  раздвигаются  шелковые  шторы,  и  в  тихую
июльскую ночь, опустившуюся  на  старую  брусчатую  площадь,  на  репчатые
макушки колоколен, за высокие зубчатые стены, за реку, наружу  бульварного
кольца летит, не слабея, последний женский крик.
     Старик, обхватив дырявую голову, корчится на полу.
     - Голубь,  голубочек,  -  всхлипывает  он  сквозь  женский  хохот.  -
Прилетела птичка-невеличка, укусила в темя старичка, -  запевает  протяжно
старик, - помоги, помоги ему, сестричка, а не то подохнет с пустячка.
     Варфоломеев  наклонился  над   стариком,   внимательно   разглядывает
веснушчатый череп.
     - Смерть неизбежна, - ставит диагноз специалист по деэксгумации.
     - Холодно, - старик плотнее прикрывает  склеванное  место.  -  Помоги
мне... нам, нам помоги. Уведи меня отсюда. Здесь плохое место,  здесь  все
потихоньку сходят с ума. Вон, гляди, и Соня не в себе. Да и ты, и  человек
тот в окне. У него белуга. Он ждал тебя, он брат твой, он почти то же, что
и ты, только не совсем. Но по существу... -  старик  задрожал.  -  Скорее,
скорее, вон, видишь, появилось, уже появилось, высунулось, - показывает  в
пустое место и снова поет: - Прилетела птичка...
     Варфоломеев бросает старика, подбегает к Соне, обнимает ее за  плечи,
пытаясь  сдержать,  успокоить  невеселое  возбуждение.  Соня   вырывается,
отталкивает его, вытирая на ходу руки, шею, грудь, и успокоившись, шепчет:
     - Я дрянь, - всхлипывает и, не видя никого, повторяет: - Дрянь.
     Начинается настоящая карусель. Соня вырывается и  выбегает  прочь  из
зала. Варфоломеев вначале бросается  за  ней,  но  вдруг  останавливается,
подбегает снова к старику и  вынимает  тетрадку.  Тот  открывает  глаза  и
смотрит нахальными карауловскими глазами. Шепчет:
     - Нет, мой инженер, я не Караулов. Ха, - смеется, - Караулов - ничто,
миф, призрак, зеркальное отражение. Я же властелин мира, руководитель.
     -  Врешь,  -  почти  кричит  Сергей  Петрович  и  снимает   ключ   от
государственной машины.
     - Что ты задумал?
     - Не твое дело.
     - Постой, куда ты, - старик пытается  приподняться,  падает  обратно,
ползет по блестящему паркету. - Ее нет, слышишь, нет никакой машины.  Есть
я! Я, я организатор всего! - кричит вдогонку.
     - Плевать, - шепчет Варфоломеев, прыгая вниз по ступеням.
     Внизу, на старой площади, в черных ночных закоулках мелькают какие-то
тени. Кажется, это участники праздничного торжества.  Слышится  испуганный
шепот, переругивание, смех.
     - Кто здесь? - спрашивает звездный капитан в темной подворотне.
     Какая-то парочка с визгом шарахается от него  прочь.  Где-то,  звонко
прыгая по брусчатке, покатилась  пустая  бутылка  из-под  шампанского.  Он
бежит  дальше,  под  арку,  мимо  соборов  и  часовен,  кривым  запутанным
маршрутом, попадает наконец в нужное место. Снова  поднимается  наверх,  в
кабинет, останавливается и уже черным ходом выходит на  обратную  сторону.
Там,  за  стеной,  вскрывает  амбарный  замок.  Темно,  не  помогает  даже
аварийное освещение. Злоумышленник раскрывает до предела веки,  но  ничего
не видит. Наконец из  тьмы  проступает  обратная  сторона  государственной
машины, и Сергей Петрович с деловым видом приступает к  акции.  Береженого
бог бережет, шепчет бывший звездный капитан, выдергивая с  рычагов  медные
колокольчики. Те с красивым  малиновым  звоном  падают  на  бетонный  пол,
раскатываются, подпрыгивая  на  неровном  бугристом  рельефе,  и  навсегда
замолкают в темных прямых углах параллелепипеда. После успешного окончания
операции Варфоломеев возвращается в кабинет, выключает хриплую  "спидолу",
тушит зеленую лампу и, удовлетворенный, выходит вниз на  старый  брусчатый
двор.



                                    21

     Интеллигентный человек не может быть победителем. Пусть даже он прав.
Пусть даже многотрудной логической цепью  аргументов,  фактов  и  действий
опровергнет противную сторону. Все равно он не сможет быть наверху. И дело
не в слабости предъявленных за и против, не в том, что  правда  не  вечна,
преходяща. Дело в противной стороне. Ему, интеллигентному  человеку,  едва
одержавшему победу, тут же становится жаль  противную  сторону.  Ведь  она
тоже человек, и следовательно, слабое, страдающее  существо.  Он  начинает
переживать, мучиться, брать свои слова обратно, мол, хоть я и прав, а тоже
раньше не понимал, заблуждался, бродил в  потемках,  мол,  и  догадался-то
случайно, а так, если бы не случай, то уж, верно, жил бы, как  все.  А  то
еще скажет, что и ему подсказали, научили,  на  путь  истинный  наставили,
хоть это совсем неправда. Если и того мало, вообще расстраивается,  совсем
берет свои слова обратно, извиняется за допущенные действия и  даже  может
попросить прощения. Простите, скажет, у вас здесь я ошибку нашел якобы,  а
никакая это не ошибка, а так, опечатка,  и  более  того,  не  опечатка,  а
скорее наоборот.
     Соня сидела рядом с Варфоломеевым, вспоминала давнишние  разговоры  с
Евгением, применяя старые идеи к новым условиям. Сергей Петрович прилип  к
иллюминатору и только изредка поворачивался, приглашая и  Соню  посмотреть
вниз.  Там,  внизу,  проплывала  зеленая  страна,  новая,  неизведанная  и
все-таки до боли знакомая. Казалось,  ей  нет  никакого  дела  до  прошлых
времен и ничего она знать не хочет, откуда, почему и как  все  начиналось.
Поэтому  глупо  требовать  от  нее  возврата  к  старому.  Ведь  ничто  не
повторяется, ничто. Дальше будет другое,  хорошее,  плохое  -  неизвестно.
Соня краем взгляда посмотрела на попутчика. Он сам вызвался  ее  проводить
до Ленинграда, тем более что хотел побыстрее попасть в Раздольное. Что же,
пусть хоть так, только бы побыстрее долететь. У нее там  много  дел.  Нет,
лучше не думать сейчас об этом, иначе не хватит терпения ждать,  когда  же
кончится этот длинный час.  Она  снова  посмотрела  на  бывшего  звездного
капитана. Вспомнила, как шел он навстречу славе  и  почету  босиком,  весь
перемазанный как мальчишка. Она не ожидала его увидеть в таком  виде.  Она
вообще ничего не ожидала в таком роде. Сначала,  когда  они  с  Карауловым
приехали в  столицу,  настроилась  на  долгое,  изнурительное  ожидание  в
приемных государственных учреждений, на общее непонимание, возможно,  даже
на активное сопротивление. Но едва она назвала свою фамилию, как услужливо
открылись перед нею двери высоких учреждений.  Какие-то  официальные  люди
тут же окружили ее вниманием  и  заботой,  многое  наобещали  и  сразу  же
исполнили, представив ее высокому начальству. И наступил момент, когда все
с ней происходящее стало даже приятно, и ей в самом деле  поверилось,  что
пожелай она в ту минуту самое заветное, и оно неизбежно  будет  исполнено.
Но нет, не исполнилось, не получилось. Ни у кого  не  получилось.  Даже  у
Караулова, который использовал ее как приманку, да  ничего  не  словил,  а
исчез на сумасшедшем излете кремлевской ночи.
     Теперь  она  летит  обратно,  в  свой  любимый   северный   край,   в
удивительный город с новым, но, кажется, тоже не вечным  названием.  Когда
природа исчерпает свои тайны, явится разумное существо и приумножит новые.
Так говорил Евгений, так недавно сказал Сергей Петрович. Другими  словами,
но по существу так же. Ну что же, и у нее есть тайна,  не  предусмотренная
начальными условиями. Он никогда, никогда не  узнает  о  ней,  потому  что
видятся они в последний раз. Там, в конечном пункте она попрощается с  ним
навсегда. Просто, без волнений, может быть, лишь  подаст  руку  да  скажет
пару  незначительных  слов.  И  разойдутся  они  навсегда.   И   она,   не
оглянувшись, уйдет прочь, поскорее к самому центру, под арку,  к  пыльному
третьему окну, к желтым высохшим цветам. А он? Какая разница.



                                    22

     В один из последних июльских дней под  слабым  северо-западным,  чуть
просоленным ветром, вдоль береговой линии, поперек  желтеющего  пшеничного
поля шагал Сергей Петрович Варфоломеев. Отменно одетый, в новых штиблетах,
в тройке, с начищенной до последнего блеска звездой героя, он был похож на
важное правительственное лицо. Казалось, вот еще минуту назад он  отпустил
личного шофера, начальственно хлопнув по плечу, мол,  пройдусь  пешком,  и
ступил запросто на пыльный, усыпанный белым известняком большак. На  самом
же деле шел он от самой станции, с электрички, как и советовала Соня  идти
в Раздольное. Рядом на небольшой высоте белыми  ватными  лепешками  летели
северные облака, резкие, отчетливые, как их рисуют художники  сюрреалисты.
Сергей Петрович как  раз  подумал  об  этом.  Слишком  уж  правильно  была
подобрана высота. Именно при таком уровне земля и небо кажутся плоскими  и
безграничными. Как будто кто-то  специально  раздвигает  пространство  для
беспрепятственного течения событий и  теперь  со  стороны  наблюдает:  что
будет  дальше?  Конечно,  Сергей  Петрович  не  верил   в   потустороннего
наблюдателя,  но  определенно  чувствовал   затылком   чей-то   немигающий
внимательный  взгляд.  Чувствовал,  ощущал  почти  физиологически,  но  не
оглядывался, полагая это слишком унизительным. Чепуха, пройдет, успокаивал
себя Варфоломеев. Этот новый мир  не  так  уж  плох.  Исчезла  Северная  -
ничего. Зато и колючий иноземный лес пропал, он видел  с  высоты  птичьего
полета. Только болота да густой непроходимый хвойник. Тогда он обрадовался
и даже заставил Соню  саму  убедиться,  тыча  пальцем  в  холодное  стекло
бортового иллюминатора.
     - Смотри, смотри, какой густой лес.
     Соня  еще  кивнула  головой,  мол,  вижу  хорошо,  и  даже,  кажется,
улыбнулась. Но слабо, через силу. Видно, думала о  другом.  Она  была  еще
совсем слаба. После той кремлевской ночи, когда с ней случилась  истерика,
она почти ничего не  говорила.  Только  изредка  с  мягкой  настойчивостью
просила: "Мне нужно возвращаться". Он же не спешил. Снял номер в гостинице
"Москва", надолго оставлял  ее  одну,  пропадая  где-то  днями  и  ночами.
Появлялся часа на два, передавал приветы  от  Чирвякина,  шутил,  смеялся,
оптимистически успокаивал и снова исчезал. Но однажды  в  короткую  минуту
наступила между ними тяжелая пауза. В этот  миг  он  понял  -  сейчас  все
решится. Он нарочно суетился, делал из себя занятого  человека,  отодвигая
подальше решительное объяснение, но теперь поймался. Соня долгим  взглядом
посмотрела ему в глаза и спокойным, немного виноватым голосом сказала:
     - Мне нужно возвращаться.
     Потом они молча собрались и в тот же  день  улетели  в  Ленинград.  В
аэропорту Пулково, не  говоря  ни  слова,  они  расстались.  Он  пошел  на
электричку, она - в город к своим, неизвестным ему делам. И вот теперь  он
шагает большаком  через  невысокие,  ледникового  происхождения  холмы,  с
тяжелым неясным чувством, будто кто-то со стороны внимательно наблюдает за
ним. Может быть, здесь была обычная мания преследования.  Может  быть,  он
преувеличивал свою роль, свое место в этом мире, полагая себя столь важным
существом, что за ним обязательно кто-нибудь  должен  наблюдать.  Но  кто?
Ведь никого же больше не осталось. Почти никого.
     Наконец показалось  Раздольное.  По  забитой  церквушке,  по  черному
покосившемуся срубу начальной школы он быстро отыскал агрономовский двор.
     - Вот тебе раз! - вскрикнула молодая хозяйка. - Ероним?!
     Нет, все-таки он  должен  был  здесь  появиться.  Причем  не  жалким,
обтрепанным заблудшим сыном в грязном  оборванном  рубище,  а  именно  при
параде, со звездой, победителем. Не  столько  для  отца,  о  нем  он  даже
старался и не думать, больше для нее. Он вспомнил, как она  часто  плакала
над Александром и приговаривала: ничего, побесится и вернется, потому  что
в целом мире, когда все его бросят, когда он наконец поймет, что  все  ему
чужие, есть только одно место, один человек, одна женщина, которая  примет
и обласкает любимое дитя. Наверное, не зря она говорила при нем. Наверное,
намекала ему, мол, рано или  поздно  останешься  и  ты  один-одинешенек  и
приползешь, как щенок, уткнуться в материнское тело.
     Варфоломеев от неожиданности растерялся.
     - Не узнал? - хозяйка  подошла  поближе,  как  бы  показывая  себя  в
солнечном свете.  -  Ой,  а  орден-то,  орден,  ну  точно,  как  у  нашего
председателя. - Она прищурилась. -  Не  узнает,  забыл,  забыл  картежного
дурачка. А я-то запомнила тебя. Джокер ты  мой  худощавый,  откуда  ты?  С
луны, что ли, свалился? Ероним!
     - Здравствуйте, Валя, - Сергей Петрович подтвердил знакомство.
     - Во! Даже имя запомнил. Ну даешь, Ероним, - хозяйка вытерла  руку  о
грязный подол. - Ну, давай поздороваемся. - Подошла, протянула руку. -  Да
ты страшный какой стал. Я издали тебя по фигуре узнала,  а  вблизи  бы  не
узнала. Ох, страшный, надорвался, что ли? - Валентина даже чуть попятилась
назад. - Да, видно, ордена за так не дают. Постой, постой, а чего ж ты тут
в Раздольном?
     - Я к вам.
     Валентина  не  удержалась  и  хохотнула.  Но  после  вдруг   замерла,
напряглась и сообразила.
     - Так ты Александр? - и зажав рот, чтобы не вскрикнуть, опустилась на
старый покосившийся козлик, выдыхая: - Опоздал.
     Из  дому  выбежали  два  босоногих  существа  особого  агрономовского
покроя. Подбежали к матери и из-за ее спины принялись корчить рожи. В этот
момент  Сергею  Петровичу  опять  показалось,  что  откуда-то  сверху,  из
далекого пустого  пространства  на  него  посматривают  долгим  немигающим
взглядом.
     Опоздал. Что значит - опоздал, кто опоздал?  Он  или  Александр?  Ах,
какая разница, кто? Важно, что кто-то опоздал. Кто-то очень спешил, бежал,
торопился и не успел.
     - Мама, - шепотом позвал Сергей Петрович.
     - Неделю как похоронили, - разом выдала Валентина и  звонко  шлепнула
по затылку не в меру разбушевавшегося сорванца. - Идите в дом, басурмане.
     Валентина  завела  детей  в  дом,  вышла,  тщательно  закрыла  дверь,
подперев доской, и уже в слезах вернулась к гостю.
     - Пойдем, могилу покажу.
     Пока шли, Валентина причитала:
     - Как она ждала тебя!  Все  дни  напролет  сидела  в  саду  и  ждала.
Господи, за что же на нее  такое  горе?  Не  дай  бог  так  умереть  кому.
Бедненькая, такая бедненькая. Как мне ее жалко! Для чего жила?  Зачем?  Ни
дома, ни семьи, один только изверг Афанасич. Мучил  ее  постоянно,  мучил,
мучил, а теперь вот сам мучается. Сидит с утра до ночи  на  могиле,  слезы
льет, да только теперь уже не поможешь слезами. Раньше надо было...
     Сергей Петрович всю дорогу  молчал,  только  делал  каменное  лицо  и
скрежетал зубами.
     - Ладно, дальше не пойду. Вон на пригорке сосна,  иди  сам,  -  резко
остановилась Валентина и, всхлипывая, пошла обратно.
     Над косогором облака разошлись. Чистое, тихое пространство, утыканное
выцветшими фанерными звездами,  рассохшимися  почерневшими  крестами.  Без
обычных чугунных перегородок, общее деревенское кладбище. На краю, у самой
сосны, невысокий продолговатый бугорок. Рядом свежевыструганная, как будто
игрушечная, скамеечка. На ней старый человек. Сидит  неподвижно,  обхватив
лысоватый череп руками. Слабо греет северное  солнце,  еле  слышно  шуршит
печеная кора старинного дерева.
     - Садись, сынок, - Афанасич подвигается. - Нет больше нашей  мамочки,
бросила нас, ушла. - Нагибается, достает откуда-то из-под себя  чекушку  и
граненый стаканчик, наливает. - Помянем святую женщину.
     Варфоломеев-младший как будто с неохотой берет теплый стакан и  разом
опрокидывает. Афанасич тоже выпивает.
     - Это я виноват, я подлец, -  плачет  он  и  вытирает  грязной  рукой
поседевшее небритое лицо. - Мне бы подохнуть, гаду. Слышь, Сашка, зачем  я
живу, для чего? - приподнимается, поправляет на могиле кусочек земли. -  Я
бы и сейчас подох, лишь бы быть с ней. Да только можно ли мне быть с ней в
одной земле? Мне, подлецу, рядом с... мамочкой, - плачет уже навзрыд,  как
малое дитя.
     Сергей Петрович еле сдерживался и так. А когда старик запричитал,  он
отвернулся от корявой сухой таблички с датами рождения и смерти в сторону.
Так было легче слушать. Старик же совсем не облегчал своего положения.
     - Ведь мы с ней помирились за три дня. Как схватило ее параличом, все
побоку, я к ней. Она, веришь ли, Сашка, тут про меня