ведь победа налицо - бессмертная  женщина,  по  земным  меркам
почти богиня, днями напролет думает над его вопросом. Любой был бы доволен
и частью такого успеха, ведь отсюда один шаг до  собственного  бессмертия,
хотя бы и в мыслях другого человека. Варфоломеев лишь замотал головой. Его
мучил какой-то неприятный осадок от синекуровской экскурсии.  И  в  первую
очередь не суть увиденного, но пошлая, примитивная подача  материала.  Все
эти этажи, выкрашенные в бесхитростно  простые  цвета,  говорили  лишь  об
одном - о дурном вкусе архитектора центрайского чистилища, или ада, он уже
не знал, как его назвать. Да, Варфоломеев не  любил  примитивных,  простых
красок. Это выяснилось еще много  лет  назад  в  разговоре  с  его  братом
Александром, когда они после долгой разлуки встретились и говорили до утра
"за жизнь". Тогда  и  решили:  примитивизм  -  примитивистам,  а  людям  -
человеческое.
     А во-вторых, во вторую очередь... Не он ли заявлял - долой политиков,
долой почвенников, долой философов, особенно философов, особенно  этих  не
проверяемых  опытом  людей.  Да,  он  не  питал  уважения   к   философам,
насмотрелся в университетских стенах.  Он  даже  в  подражание  Бездомному
часто ядовито советовал однокурсникам  -  никогда  не  спорьте  с  людьми,
получающими деньги за свои идеи. А сам спорил, впрочем, всегда спокойно  и
с презрением. И теперь здесь, в инопланетном общежитии мертвых  теней  все
разложены по полочкам с соответствующим наказанием. Что  же,  справедливо?
Да, очень, нельзя этих людей допускать к нормальной жизни там,  в  городе.
Нет, сон, дурацкий сон. А действительно, удивился Варфоломеев, почему  мне
перестали сниться сны?
     Он лежал и слушал, как гудит  внизу  инопланетная  жизнь.  Сейчас  он
думал о городе. Там живут вполне счастливые  люди,  гуляют  по  бульварам,
сидят на скамеечках в парках, многие работают, наверняка хорошо  работают,
с интересом и  высокой  производительностью.  С  интересом,  с  интересом,
несколько раз прошептал землянин. Ему стало скучно думать сразу о всех.  О
ком же думать, если  толком  он  никого  не  знает?  В  последних  газетах
написано о готовящейся новой вакханалии, о новом празднике  полнолуния,  о
новых счастливых кандидатах на отрезание голов. Бежать, бежать скорее.  Но
куда? Везде одно - пустота и неживое движение. Он знал, что так  и  будет.
Он понимал, Вселенная - пустая высохшая бочка, но все-таки хотел убедиться
сам, хотел убедить Учителя. Но зачем? Значит, сомневался,  верил  и  желал
найти  все-таки  идеальных  существ.  Для  чего?  Чтобы   убедиться,   как
несчастливо и бесцельно их существование? Но если нет цели для  бесконечно
живущих, то зачем вообще нужен человек? Зачем ему мозги, если нет  счастья
и перспективы даже для его потомков? Познание? Чепуха. Вот  он  лично  все
познал, ну, почти все. И что дальше, чем жить? Придумать,  как  центрайцы,
оживление и обречь бесконечную  массу  людей  на  скучное  прозябание,  на
видимость жизни? Бороться с несправедливостью фундаментальных законов?  Но
зачем, если нет будущего, ведь если нет там вдали неизвестной новой жизни,
то все пропадает - долг, справедливость, добро. Они ни к чему, потому  что
временны. Варфоломеев кисло усмехнулся.  Мы  динозавры,  наши  ценности  -
ценности динозавров, они бессмысленны, они никому не пригодились.  А  ведь
наверняка любили друг дружку, переживали, ненавидели, рвали врагам хвосты,
облизывали подруг, да и в смысле познания окружающих болот  были  большими
мастерами. И что же в результате? Грянул ледниковый период, и все - тишина
и покой. Ни тебе очередей в магазинах, ни проблем  -  быть  или  не  быть.
Потому что не быть, не быть, никогда!
     Меланхолические размышления  о  судьбах  человечества  были  внезапно
прерваны. Краем уха землянин  уловил  чьи-то  нервные  шаги  по  коридору.
Кто-то шел, а точнее, пробирался  неровным  сомневающимся  шагом.  Вначале
быстро, потом вдруг медленно, с раздумьем, а может быть, даже  с  испугом,
потом снова быстро, перебежками.  На  мгновение  у  самой  варфоломеевской
двери коридорное существо остановилось, задышало, как будто сомневаясь,  и
снова ступило дальше. Так ходят по болоту, с напряжением,  со  страхом,  с
обязательным измерением глубины вязкой  зеленой  массы.  Скрипнула  дверь.
Где-то рядом щелкнул замок. И тишина. Кто бы это мог быть?
     Землянин вспомнил свои полусонные походы  на  пригожинскую  половину.
Вот так же и он пробирался к заветному сердечному месту. Клялся,  молился,
шептал - лишь бы дом промолчал,  не  выдал,  не  звякнул  велосипедом,  не
скрипнул половицей, не завопил бы удивленным учительским голосом.  Да,  он
уже почти забыл обо всем этом. Он умел забывать, он не помнил того, что не
любил. Часто наигранно жаловался той же Марте, что  у  него,  мол,  плохая
память и что  это  вовсе  не  недостаток,  а  наоборот,  редкое  и  ценное
качество, способствующее свежему восприятию картины жизни.
     Вдруг что-то шлепнулось на  пол  и  покатилось,  подпрыгивая,  словно
мячик. Эх, растяпа, прокомментировал Варфоломеев,  крался,  крался,  и  на
тебе  -  спихнул  глобус.  И  тут  шутливое,  вымученное  предположение  о
крадущемся по коридору человеке получило немедленную поддержку.  Скрипнула
дверь, и кто-то пробежал по коридору. Варфоломеев  от  неожиданности  даже
приподнялся на постели. Что еще за тревожные перебежки, что за  беготня  в
тихое послеобеденное время? Впрочем, все это его мало касается.  Он  снова
лег. С него хватило сегодняшней экскурсии. Кстати, почему глобус?  Ну  да,
он видел в одной из палат глобус. У кого же? Точно, видел, и еще поразился
- кому нужен глобус с политической картой  мира.  Ну  конечно,  у  Энгеля,
окончательно вспомнил землянин и поднялся все ж таки посмотреть, для  чего
люди бегают по коридору.
     Дневное светило уже зашло, а свет  еще  не  включили.  В  коридоре  в
сумерках затаилась неопределенная пугающая тишина. Варфоломеев забыл номер
Энгеля и пошел наугад туда, откуда  выбегали  торопливые  шаги.  Вдали,  в
конце  коридора,  в  пепельном  проеме  окна  чернела  ветвистая   яблоня.
Казалось, было слышно, как шевелятся  ее  невесомые  листья  и  шуршит  по
древесным капиллярам сладкий яблочный сок. Не  успел  землянин  сделать  и
пяти шагов, как что-то под ногами хлюпнуло и упруго, как резина, отскочило
в сторону. Варфоломеев нагнулся, напрягая ночное зрение, впился глазами  в
предполагаемый  глобус  и  в  ужасе  отпрянул  назад.  Наверное,  так   же
испугалась Марта, увидев в медвежьей клетке Васю Караулова.  Но  тут  было
похлеще. Глобус глядел ему в лоб злыми холодными глазами инженера Мирбаха.
Да, это была голова Мирбаха из шестого номера. Впрочем,  может  быть,  она
была из папье-маше? Варфоломеев не решился дергать за нос мертвую  голову.
Он повернулся, отыскивая место, откуда бы  эта  голова  могла  выкатиться.
Конечно, шестой номер был  открыт  настежь  и  оттуда  несло  канифолью  и
масляными красками. Вдали темнела кровать,  и  на  ней,  как  и  в  первое
посещение,  он  увидел  тело,  накрытое  розовым  покрывалом.  Варфоломеев
подошел к спинке кровати и потянул саван. Лучше  бы  он  не  делал  этого.
Вместо головы на подушке вплотную к телу покойного инженера  был  приложен
глобус. Сколько же нужно иметь выдержки, чтобы такое  сделать?  -  подумал
Варфоломеев и выключил дымящийся на столе паяльник. Наклоняясь к  розетке,
он поднял с пола блестящий окровавленный скальпель. И здесь  уже  раздался
оглушительный крик удивления и страха - орал  невесть  откуда  появившийся
Феофан. Он нелепо тряс головой Мирбаха, из которой хлюпало и капало  живое
вещество.
     - А-а-а-а, я так и знал, что они подошлют кого-нибудь,  -  возмущался
Феофан, - но ты, Петрович, ты!
     Гулко захлопали двери,  зажегся  нестерпимый  в  теперешних  условиях
дневной свет. К месту преступления  сбегались  обитатели  розового  этажа.
Варфоломеев даже  не  ожидал,  что  их  так  много  здесь  проживает.  Они
сгрудились вокруг Феофана, который наконец положил  несчастную  голову  на
пол.  Толпа  пульсировала  и  гудела.  Вскоре  завыли  тревожные   сирены,
послышался топот, из лифтового холла появились казенные люди, по-видимому,
обслуживающий персонал института смерти.
     - Всем оставаться на местах! - кричал Синекура.
     - К стене, к стене! Руки за спину! - прикрикивал здоровенный санитар.
     Началась сутолока. Узкий и длинный  коридор  не  был  приспособлен  к
правоохранительным акциям. Феофан,  смешавшийся  с  вопящей  и  клокочущей
толпой, оказался в  коридоре  между  тремя  преосвященствами.  Те  дрожали
синхронно,  друг  дружке  в  такт.  Мимо,  не  замечая  землянина,  прошел
Синекура, за ним трое санитаров, новенькая  медсестра.  Синекура  нагнулся
над головой, постоял немного и прошел  в  шестую  палату,  по-видимому,  с
целью установить факт смерти. Варфоломеев  вскрикнул.  Он  нечаянно  задел
рукой карман, и орудие убийства впилось ему в бок, неглубоко,  но  больно.
Синекура постоял над обезглавленным телом, пощупал пульс,  снял  глобус  с
подушки и с некоторым пафосом изрек:
     - Смерть безусловная, - и тут же бросил  в  испуганную  толпу:  -  Но
радоваться рано! Нужно все проверить. - Потом он  вдруг  подошел  прямо  к
землянину и  протянул  руку:  -  Поздравляю,  товарищ  Петрович,  отличная
работа. Чем это вы его так?
     Товарищ Петрович автоматически подал руку с окровавленным скальпелем.
     - Вот, я нашел его здесь, на полу.
     -  Полно,  полно,  не  скромничайте,  -  Синекура  дружески  похлопал
Петровича по плечу и двумя пальцами брезгливо взял протянутый  предмет.  -
Приобщите к делу, - приказал он санитару.
     Детина довольно  ухмыльнулся  и  подмигнул  Варфоломееву.  Весь  этот
идиотский спектакль никак не шел к  концу,  хотелось  крикнуть  что-нибудь
грубое и неприличное. Варфоломеев покачнулся и вдруг  выбежал  вон,  зажав
рукой рот.



                                    29

     Некоторые не любят зиму, а жаль. Они утверждают, что зима - тоскливое
холодное время, однообразное и скучное, как белый лист бумаги. И как  этот
лист может быть лишь необходимым условием  для  появления  на  нем  живого
слова, так и зима не может быть целью, а  лишь  промежуточным  этапом,  за
которым последует появление настоящей жизни. А между  тем  это  не  совсем
так. Ведь зима - веселый сон  природы,  а  не  кладбище  летней  жизни.  В
условиях, когда солнечный свет невредимо пролетает мимо  нашей  территории
дальше в пустоту и лишь малая его доля  гибнет  в  заснеженной  бескрайней
степи, живые организмы испытывают острый дефицит тепла и  любви.  Дефицит,
непреодолимый даже самыми смелыми экономическими реформами.  В  результате
внутри  человека  открываются  собственные,  личные   источники   энергии,
улучшается  мозговая  деятельность,  тоньше  становится   чувствительность
сердца, в общем, зимние люди - существа особые.
     С минуты на минуту  должны  были  привести  Евгения.  Соню  буквально
трясло. Ей было жарко. Изнутри волнами накатывались жаркие  энергетические
потоки и, не зная, куда дальше деваться, застревали на лице ярким здоровым
румянцем. Сейчас он придет, и она будет глядеть ему  в  глаза  так,  будто
вообще ничего не произошло, потому что  то,  что  произошло,  отступит  на
задний план их взаимных чувств. Ведь так же  отступила  в  далекие  районы
скучная действительность при появлении Евгения на Северной  Заставе.  Соня
теперь поняла. Наверное, это и есть свойство  ее  души.  Это  свойство,  а
точнее, странная бесшабашная черточка, когда одно  единственное  жизненное
явление, какое-нибудь решительное событие наподобие дальней поездки, сдачи
решающих  экзаменов  или  приобретения  редкой  книги  перед  самым  своим
наступлением начисто побеждало все остальное, пусть даже  более  важное  и
непреходящее. Пусть дальше хоть потоп, но сейчас, в эту  бесконечно  малую
временную точку она будет счастлива как никто и никогда. Пусть он  наконец
придет...
     Евгений  появился  в  сопровождении  человека  в  черном   матросском
бушлате. По  тому,  как  он  плюхнулся  на  стул,  подставленный  матросом
напротив Сони, на той стороне Т-образного стола, стало ясно -  не  ожидал.
Евгений глупо  вращал  прозрачными  глазами,  слабовольно  дергал  тонкими
пальцами дерматиновый лоскуток, оторванный в порыве  гнева  со  стола  еще
Лубяниным, и оглядывался по сторонам, то на дверь, то  на  невесть  откуда
взявшегося матроса, то на сухой графитовый  портрет,  грозивший  со  стены
острой донкихотовской бородкой. Наконец  матрос  не  выдержал,  достал  из
штанины  пачку  "Беломора"  фабрики  имени  Клары  Цеткин,  громко  потряс
спичечным коробком и вышел.
     - Зэ-здравствуйте, - выдавил Евгений.
     Соня молчала. Она вдруг испугалась. Она совсем забыла, что он  заика.
Почему это, ранее  малозначащее  для  нее  обстоятельство,  стало  важным,
значительным, страшным? Будто вместе с этим заиканием облегчается  трудное
доказательство их бывшей связи. Доказательство некоторой теоремы, страшной
теоремы  о  существовании  былой  жизни  со  всеми  вытекающими   из   нее
последствиями.  Ведь  сейчас  она  приготовилась   врать   в   присутствии
свидетелей, а не откровенно говорить с родным человеком. Вдруг  он  сейчас
задаст ей конкретный вопрос и она не сможет обмануть его?
     - С-Соня, что с-случилось? - разволновался Шнитке. - В-варфоломеев? -
чуть не вскрикнул Евгений.
     - Сергей Петрович улетел, - как-то буднично ответила Соня.
     - Значит, он-таки сделал ее, - упавшим  голосом  заключил  Евгений  и
добавил: - Они улетели вместе с Ильей Ильичем, да? -  и  сам  же  виновато
докончил: - Да, они улетели, а я...
     - Тебя скоро отпустят, мне обещали.
     - Да, я знаю, - Евгений с опаской оглянулся  и  шепотом  попросил:  -
Соня, мне н-нужна бумага и карандаш.
     Господи, зачем, подумала Соня, зачем теперь все это. Теперь хоть бы с
ума не сойти, хоть бы выбраться и вжиться в новую обстановку. Впрочем, вот
же, у меня есть ученическая тетрадка.
     - У меня только в клетку, - сказала Соня, суетливо роясь в сумочке.
     - И  карандаш,  карандаш.  Быстрее,  -  Евгений  схватил  драгоценные
предметы и спрятал за пазухой, и тут же  отвлекающе  спросил:  -  Как  там
библиотека, м-много ли теперь читателей?
     - Нет, не много.
     - Ничего, ничего, - успокоил Евгений. - С-Соня, я  много  думал,  мне
нужно много рассказать, что я понял. Я и раньше  знал,  но  не  знал,  как
рассказать. Теперь я знаю. Но не сейчас, потом, потом, там, на свободе. Мы
будем много говорить, правда?
     - Да.
     - Пусть, пусть, - отвечая как бы себе,  продолжал  Евгений.  -  Пусть
даже все и получилось, пусть человек бог, хотя бы и помыслами, и все же не
в этом его цель. Правда, Соня? Ну хорошо, ну пусть он там,  во  Вселенной,
среди пространств, пусть великая мечта, но ведь всего  лишь  мечта,  Соня.
Человек слаб, он живет интересом, а интерес  не  гарантирован.  Г-господи,
все равно он упрется в стену, а  там,  за  темной  холодной  стеной  чужая
территория, страна призраков,  общество  сверхчеловеков,  -  разволновался
Шнитке.
     Неужели он все время думает об Ученике отца.
     -  ...общество  прожигателей  вселенных.  Он  думает,  открыл   закон
природы, а открыл книгу уложений, инструкций и поправок. Он сделал машину,
а она давно пылилась на свалке, с-списанная и  ненужная.  Нам  не  нужная,
людям Земли. Нам-то, Соня, з-здесь жить, нам-то все равно остается болото,
п-полюс скуки, как он выражался, - Евгений  вдруг  опомнился  и  тихо  уже
добавил: - Пусть они там, а мы будем жить на Северной. Господи, бродить по
диким берегам, любить грязную землю, правда, Соня?
     - Да.
     -  А  помнишь,  как  мы  с  тобой  ходили  в  музей,  а?  А   я   еще
фотографировал. А они сказали,  что  не  может  быть.  -  Евгений  победно
улыбнулся. - Как там сейчас тетя  Саша?  Ой,  как  моя  бедная  силикатная
сберкасса?
     - Стоит. - Соня попыталась  улыбнуться  и  вдруг  решила,  что  нужно
все-таки хоть как-то его подготовить. - Евгений, тогда в музее,  когда  мы
стояли у фиолетового окна, ты сказал, что наша Темная и  вправду  какая-то
странная?
     Евгений смущенно замахал руками.
     - Нет, наваждение, ничего особенного, показалось, показалось.
     Евгений задумался, вспоминая, и в этот момент громыхнуло  с  Заячьего
острова. Наступила тягостная минута. Оба опустили глаза. Наверное, Евгений
и раньше догадывался, что пушка стреляет неспроста, а сейчас он  испугался
- не дай  бог  и  вправду  имеется  еще  что-то,  и  Соня  может  невольно
подтвердить его сомнения - и смотрел в  пол.  А  Соня,  которой  пообещали
скорое освобождение Евгения,  тем  более  не  хотела  торопить  события  и
справедливо полагала, что отпускать его обратно в полуподвальное помещение
с новой информацией просто опасно.
     Евгений  почувствовал,  что  сейчас  вернется  матрос  и  они   опять
расстанутся.
     - С-Соня, ты должна знать: на этом свете есть одна цель, ради которой
все происходит, все остальное незачем. Это я, слабый человек, тебе говорю.
     - Молчи, - Соня взяла его руку, прижалась к ней губами.
     Она и сама видела, что у него больше ничего не осталось,  кроме  нее.
Как странно, в одночасье построенный город разрушил все его мечты.  Зачем?
Почему? Зря она подсмеивалась над отцом. Он  оказался  прав  -  воспрянула
Северная из спячки. В одночасье, подумала  Соня.  Впрочем,  так  ли  уж  в
одночасье? Сейчас, в последнюю минуту их свидания она  вдруг  поняла,  что
мучило ее все время, странное, невидимое, незаметное.  Да,  все  произошло
именно в тот морозный ноябрьский день. Да, свершилось чудо, акция научного
творчества, запланированная и осуществленная Учеником отца. Но что-то было
еще. И она вспомнила. Еще до старта, когда они с  отцом  звонили  в  Южный
Варфоломееву, а потом вышли на  берег  Темной...  Да,  да,  уже  тогда  на
стрелке речного острова она заметила две розовых колонны. И отец  заметил,
испугался, но промолчал. Промолчала и Соня,  не  до  этого  было.  Значит,
новый город подступал уже тогда? Будущее незаметно вырастает из  прошлого.
Вот и сейчас, по дороге на свидание она обнаружила, что окно  Евгения  как
бы выросло из-под земли - не совсем, наполовину. Да и на крыше, над аркой,
появилась колесница, запряженная шестеркой лошадей.
     - Соня, - окликнул Евгений, - пора.
     Действительно, свидание окончилось. Появился матрос и сказал:
     - Ну что, погорельцы, отбой.



                                    30

     После убийства Мирбаха все изменилось. Товарищ Петрович был зачислен,
как  выразился  Синекура,  действительным   старшим   сотрудником   отдела
прикладной деэксгумации. В придачу к почетной должности  Петрович  получил
свой любимый вельветовый  костюм,  право  на  свободное  посещение  города
Центрая и на предварительную запись в очередь на Большую  Гильотину.  Была
соответствующая бумага, подписанная самим приват-министром. Приват-министр
лично следит за успехами  новобранца  и  вот-вот,  не  позднее  следующего
полнолуния готов принять талантливого ученого  для  одного  важного  дела.
Важное дело было в действительности инициировано самим землянином. Вначале
Варфоломеев рассердился. Какая может быть  прикладная  деэксгумация,  убит
человек, и нужно что-то делать, а не сходить  с  ума.  Но  когда  Синекура
посулил ему всяческие блага, он согласился, но при одном условии. Условие,
а точнее, просьба, было вполне естественное  -  в  качестве  исключения  с
учетом особых обстоятельств необходимо оживить старого больного  человека,
друга и соратника, Илью Ильича Пригожина. "Обещать  не  могу,  но  просьбу
передам", - усмехнулся Синекура и протянул ключи от машины.
     В первый же вечер Варфоломеев совершил вылазку  в  город.  Здесь  все
было по-прежнему: свобода, демократия, изобилие продуктов. В ресторанах  и
кафе  веселился  оживленный  народ.  На  площадях  и