шут.
     - Ты не хочешь мне рассказывать, - перебивает Имярек.
     - Я хочу, - Бошка прикладывает  руку  к  сердцу.  -  Но  тебе  нельзя
волноваться, я обещал  врачам.  -  Берет  очередную  булочку  с  соседнего
блюдца.
     - Нельзя, нельзя, а что  мне  можно?  -  сокрушается  Имярек,  ожидая
продолжения пытки.
     - Ну ладно, ладно, все можно. Давай  я  тебе  почитаю  что-нибудь,  -
Бошка обозначает попытку направится за книжками.
     - А из устного творчества? - вдруг спрашивает Имярек.
     Бошка  опускает  зад  обратно  на  дорогой,  сафьяном  обшитый  стул,
театрально хлопает себя по лбу.
     - Есть легенда, новая, -  Бошка  лезет  в  карман  и  достает  оттуда
вчетверо сложенные листы из тетрадки по  арифметике.  -  Вот,  записана...
э-э-э, впрочем, неважно, кактус ему на могилу.  Со  слов...  э-э-э,  здесь
неразборчиво. В общем, народный эпос. Читать?
     - Читай.
     - "В далекой стране, где живет народ с  маленькими  глазами,  родился
гордый человек. Рос он на берегу широкой народной реки и думал: отчего так
бедны, невежественны и угрюмы окружавшие его люди, если земля  вокруг  так
плодородна, а небо над их головами так прекрасно? Может быть,  они  глупы?
Нет, люди, которых он встречал, были находчивы и умелы.  Может  быть,  они
ленивы? Непохоже. Он видел, как много они  работают,  не  получая  никакой
выгоды. Так, может  быть,  они  нерешительны?  Возможно,  даже  наверняка,
подумал гордый человек и решил дать своему народу..."
     - Волю, - подсказал Имярек.
     - Нет, - хитро скривился Бошка.
     - Землю? - снова подсказал Имярек.
     - Нет, уважаемый. - Бошка заглянул в листочек и прочел: - "...и решил
он дать своему народу небо."
     - Небо?! - удивился Имярек. - Что за чепуха?
     - Так написано, уважаемый. У  нас  есть  один  мечтатель,  диковинный
мужичок на велосипеде, он утверждает, что небо можно покорить в  ближайшие
сто лет. У него даже есть цельнометаллическая модель.  Правда,  народ  его
держит за дурачка, но он и в самом деле чумной  мужик,  жить  спокойно  не
дает ни себе, ни близким. У него там, кажется, жена на себя руки наложила,
а может быть, и не жена.  Да,  кажется,  сын,  ну  в  общем,  не  важно  -
родственник какой-то позора не выдержал.
     Имярек устало взглянул на Бошку. Зачем он крутит:  кажется,  кажется.
Ведь он точно знает, знает наверняка, кто, когда и где, но темнит.
     - Я хочу поговорить с этим человеком диковинным, - попросил Имярек.
     -  Понимаю,  понимаю,  но  ты  же  знаешь,  пока  нельзя.   Пока   не
выздоровеешь, никак нельзя. Нет, нет, и не проси, ты же знаешь, это не мое
решение. Решения, принятые коллегиально, - подражая  Имяреку,  декламирует
Бошка, - являются законом для всех. Ты не исключение.
     - Ну хорошо, хорошо, - Имярек скривился, как от боли. - Читай дальше.
     - "Да, народу нужно дать небо,  ибо  от  этого  перевернется  и  сама
земля, и жизнь на этой земле станет справедливой, а люди гордыми."
     Бошка постепенно увлекается чтением. Кажется, все писал он  сам,  так
ему  нравятся  карандашные  записи  на   листочках   в   клетку.   Имярек,
воспользовавшись  невнимательностью  Бошки,  незаметно  берет   со   стола
бронзовую статуэтку и слегка привстает. Теперь он уже видит не только  его
профиль, но и тоненький плешивый серпик.  Он  крепче  сжимает  обхватившую
голову обезьянку, проверяя, есть ли в ней хоть  полкило.  Бронза,  бронза,
мелькает в мозгу, бронза - мягкий металл.  Нет,  наверняка  это  метафора,
успокаивает себя Имярек и начинает наблюдать новое астрономическое явление
- смену фаз Бошкиной плеши. Вот тоненький серпик начинает понемногу расти,
точно, как растет молоденький месяц -  рыжеватые  заросли  уступают  место
диким пустым пространствам. Да, плешь - это его ахиллесова пята. Он  вдруг
вспоминает писания Ивана Денисова, до сих пор не изданные,  но  услышанные
через хрип и стоны городской глушилки: "...Город спал, когда отец  народов
склонил над письменным столом плешивую голову." Наверняка у Ивана Денисова
был комплекс Бошкиной плеши. О! Я знаю эту страшную  притягательную  силу,
когда  хочется  слету  рубануть  чем-нибудь   тяжелым,   дабы   остановить
единственный раз в истории хотя бы одного идиота. Но  нет,  надо  терпеть,
пусть откроется во всем блеске, пусть наступит полнолуние, и тогда  он  не
промахнется. Он слишком долго готовился  к  этому.  Нет,  он  не  принимал
окончательных решений, не продумывал детальных планов хотя и был мастер  в
этом деле, нет, важно решить вопрос в принципе. И  ни  в  коем  случае  не
готовить никаких планов, Бошка хитер и чертовски чувствует опасность.  Тут
все дело во внезапности.  Нужно  дождаться  любого  случайного  момента  и
ударить разом, сильно, решительно. И  вот  момент  наступил.  Приближалась
первая четверть. А ты, Бошка, постарел - Имярек  замечает  с  укороченного
расстояния коричневые пергаментные пятна  у  самого  терминатора.  Но  нет
больше уважения к седеющим вискам и он делает следующий шаг.



                                    6

     Утро проскользнуло в комнату Сони  через  тоненькую  щелку  меж  двух
занавесок, заливая молочным светом нехитрые атрибуты провинциального быта.
На всем  жилом  пространстве,  ограниченном  дешевыми  обоями,  завязалась
тихая, но бескомпромиссная битва между тьмой и светом. Первой пала вязаная
белая скатерть на небольшом круглом столике посреди комнаты, потом шкаф  и
секретер из некогда модного гарнитура светлой мебели, затем из тьмы начали
проступать менее яркие предметы  -  книжные  полки,  семейные  фотографии,
накинутая на  спинку  стула  голубая  синтетическая  комбинация  и  прочие
необходимые вещи. Волна материализации постепенно продвигалась от  окна  к
противоположной дальней стене, у которой на широкой  двухспальной  кровати
просыпалась молодая красивая женщина.
     Здесь, в этой комнате, провели первые счастливые  годы  ее  родители.
Молодые специалисты, распределенные на Северную Заставу, чудом получили от
школы отдельный частный дом, точнее, половину дома - две комнаты, кухню  и
веранду. Чудо объяснялось очень просто:  предыдущие  обитатели,  отработав
положенный им срок, как раз уехали  в  более  веселые  места.  Из  местных
жителей никто не спешил занять  пустую  половину  дома,  поскольку  другой
половиной владела шумная семья во главе с сумасбродом и твердым  пьяницей.
Впрочем, половины  имели  и  отдельные  веранды,  а  приусадебный  участок
разделялся высоким забором, из-за которого  прямой  визуальный  контакт  с
соседями был крайне затруднен.
     Получив  такое  богатство,  Пригожины  устроили  в  одной  из  комнат
кабинет,  а  в  другой  спальню.  Однако  после  смерти  жены  Илья  Ильич
переселился жить в кабинет, а просторная  светлая  спальня  перешла  Соне,
которой тогда еще не было и пяти лет. И вот теперь,  через  двадцать  лет,
кажется, любовь опять постучалась в эту комнату. Во  всяком  случае  Соня,
едва открыв глаза, улыбнулась  чему-то  своему  сокровенному,  встала,  не
одеваясь, подбежала к  зеркалу  и  долго  потом  в  него  смотрела  чужими
глазами.
     С душой пропел песню соседский петух, и Соня  вернулась  с  небес  на
родную  северную  землю.  Пора  было  собираться  на  работу.  Она   вдруг
представила свой тысячу раз пройденный маршрут  от  дома  к  библиотеке  и
ничуть не огорчилась. Наоборот, весело оделась, умылась, быстро перекусила
еще не остывшим завтраком и побежала на работу. Во-первых,  она  надеялась
увидеться с Евгением, а во-вторых, пригласить  его  в  гости.  Илья  Ильич
просто-таки настаивал на этом. Соня, правда  смутилась  вначале,  но  отец
объяснил, что ничего в приглашении предосудительного нет, тем  более,  что
он и сам уже приметил Шнитке по вопросам  на  одном  из  заседаний  кружка
практического космоплавания.
     Обычно Шнитке приходил в рабочие  дни  дважды,  сначала  в  обеденный
перерыв сберкассы, а потом сразу после окончания работы. Соня так к  этому
привыкла, что совершенно не задавалась  вопросом,  когда  же  ее  читатель
обедает и ужинает, а ведь  она  могла  бы  заметить,  как  исхудал  он  за
последние месяцы. Но сегодня, как и вчера, Шнитке не  появился,  хотя  она
просидела лишний час в библиотеке. Тогда она решила сходить к нему домой и
проверить, здоров  ли  он.  В  карточке  читателя  значился  адрес:  улица
Хлебная, дом 7. Это  место  было  на  другом  конце  Северной  Заставы,  у
хлебного завода. В действительности никакой  это  был  не  завод,  а  так,
мелкая пекарня. Но несмотря на малый размер, она  издавала  такой  сильный
аромат выпечки, что все население в радиусе нескольких сот метров страдало
от избыточного выделения желудочного сока.
     Минут через двадцать торопливой ходьбы Соня  ощутила  приятный  запах
ржаного хлеба, сладких булочек и ванильных сухарей. Она вспомнила,  как  в
детстве с гурьбой ребятишек ходила в  дальний  поход  к  хлебному  заводу,
отодвигала в нужном месте покрашенные ядовитым зеленым цветом доски забора
и таскала бракованные ванильные пряники. Удивительное дело -  забор  вдоль
улицы Хлебной и  сейчас  был  выкрашен  в  тот  же  ядовито-зеленый  цвет.
Неподалеку она обнаружила дом 7 с покосившемся флигелем на крыше,  дом,  в
котором жила  пожилая  продавщица  Сашка  вместе  с  постояльцем,  старшим
кассиром Е.Шнитке. Преодолев внезапно возникший  приступ  нерешительности,
Соня смело открыла калитку и прошла  на  крыльцо.  Уже  стемнело,  поэтому
хозяйка, не открывая, на настойчивый стук спросила:
     - Кого там нелегкая?
     - Это из  библиотеки.  -  Соня  пыталась  говорить  как  можно  более
официально. - Евгений Викторович здесь живет?
     - Не живет он здесь, а мучается, - открывая дверь, ответила  хозяйка.
Взглянув на Соню, она почему-то вздрогнула, будто испугалась.
     Соня тщательно вытерла ноги и, бормоча  что-то  о  несданных  в  срок
книгах, пошла вслед за хозяйкой. Та тоже бормотала:
     - Да какие ему книги, если он второй день с постели не встает. Я  ему
говорила: ешь досыта - будешь здоровым, а он,  вишь,  голодовкой  лечиться
надумал.
     - Евгений, - приоткрыв без стука дверь постояльца, сообщила  хозяйка,
- к тебе гости. - И добавила, посмотрев многозначительно  на  Соню:  -  По
делу, из библиотеки.
     - Нет, нет, нет! - испуганно воскликнул постоялец. - Я  се-э-э-сейчас
не могу никого п-принять.
     Но было поздно, хозяйка слегка подтолкнула Соню в комнату  и  закрыла
за ней дверь. Бледный, полураздетый Евгений, прикрывшись байковым одеялом,
замер от стыда на половине  пути  от  кровати  до  двери.  Видно,  пытался
предотвратить внезапную встречу и, застигнутый врасплох, теперь растерянно
глядел на Соню. Та же была больше поражена его лицом, чем  нарядом,  и  от
жалости к любимому человеку не испытывала чувства неловкости.
     - Ложитесь сейчас же, - она подошла к нему и попыталась помочь.
     Евгений весь как-то обмяк и, повторяя: "Как  нелепо,  к-как  нелепо",
разрешил уложить себя обратно в постель. Потом Соня  оглянулась  вокруг  в
поисках стула. Один стул в комнате был. Он стоял  возле  столового  стола,
заваленный книгами и бумагами. Подойдя к столу, Соня заметила, что на  нем
лежат две стопки бумаги, одна повыше, чистая, а другая - тоже увесистая  -
содержала  листы,  плотно  испещренные  мелким  аккуратным  почерком.  "Он
пишет", - сладостная мысль пронеслась и легла весомым вкладом в том  месте
ее души, где копились и сберегались его положительные качества.
     Подставив стул к постели больного, Соня спросила:
     - Зачем же вы голодаете, Евгений?
     Евгений отвернул голову к стене  и  грустно  посмотрел  на  одинокого
оленя,  потерявшего  среди  северной  природы  свое  семейство.   Впрочем,
семейство паслось тут же на ковре, но  было  отделено  от  отца  бушующими
водами широко разлившейся, словно в половодье, речки.
     - Вы больны? - снова спросила Соня.
     Евгений, не поворачивая головы, наконец подал голос:
     - Тетя Саша все п-придумала. Не надо было вам приходить,  Соня.  Я  в
т-таком г-глупом виде тут перед вами.
     Он замолк. И тут Соня сделала то, чего еще минуту назад, а тем  более
раньше никогда бы не позволила даже и в мыслях. Ведь, в сущности, она  еще
не знала его отношения к себе. Но сейчас, в этот  момент,  всякие  внешние
обстоятельства  стали  совершенно  неважными,   она   как   бы   перестала
воспринимать  происходящее  со  стороны,  снаружи,  она   растворилась   в
небольшом пространстве, разделяющем их, и поцеловала его в небритую  щеку.
Евгений замотал головой.
     - Что вы наделали! - он отчаянно спрашивал, не глядя ей  в  глаза.  А
зря: там бы он нашел добрую, с какой-то мальчишеской хитринкой улыбку,  не
оставлявшую ни тени сомнения в чувствах молодой женщины.
     - Что вы н-наделали, - повторял Шнитке. - Вы из жалости, вы...  -  он
терялся в словах, - вы...
     - Я вас так долго ждала, - сказала Соня.
     - Нет, нет, это не я, я не стою, - он прервался как будто от боли.  -
Просто кто-то должен был придти, и  вот  так  получилось,  простите  меня,
Соня.
     - Молчите, молчите, - Соня положила ему руку на плечо, - дорогой  мой
первый попавшийся, первый встречный человек.
     Евгений от огорчения замотал головой.
     - Соня, это не про меня.  Я  не  хотел  вас  обманывать.  Я  во  всем
виноват. Не надо было нам встречаться тогда,  помните,  в  первый  раз.  Я
увидел вас и испугался: вот, Евгений, твоя погибель.  Ведь  я  люблю  вас,
Соня, сразу полюбил. Зачем, зачем, спрашивается, я приходил к  вам,  зачем
мы встречались? Я ведь и полюбил вас  только  потому,  что  знал,  что  не
достоин, что никогда не смогу понравиться вам. Ведь я  ничто,  слышите,  я
ничто, я слабый человек, я трус, я беглец. - Шнитке почти не  заикался.  -
Вы ошиблись адресом, для вас я новый человек в вашем городе, а  все  новое
лучше старого. Меня не было и вдруг я появился, а живи я здесь, с вами, вы
бы и не обратили на меня внимания. А между тем, я хоть и  недавно  приехал
сюда, а я здешний, здешний человек, слышите, Соня?  Мне  не  нужно  больше
ничего, меня не интересует весь этот блистающий где-то там в столицах мир,
мне нужен грязный клочок топкой северной земли, потому что я и сам клочок,
маленький комок грязи. Я хочу, чтобы по мне ходили люди и животные,  чтобы
из меня прорастала трава, чтобы во мне копошились земляные черви и личинки
бабочек. Потому что мне не страшно быть с ними,  потому  что  мне  страшно
быть человеком среди людей. Соня, я могу только  вызвать  жалость,  и  вы,
добрая душа, эту жалость приняли за нечто другое.  Ах,  что  я  говорю,  -
словно опомнился Евгений. - Все напрасно, у вас наваждение, вы  не  верите
уже мне.
     Он наконец посмотрел на Соню. Та улыбалась и плакала.
     - Милый мой, добрый комочек, - она  взяла  его  ладонь  и  прижала  к
губам. Сердце  ее  наполнилось  такой  безмерной  нежностью,  таким  морем
дружеского чувства, какие вообще можно представить в самых оптимистических
мечтаниях. Весь мир, вся наблюдаемая Вселенная прекратила расширяться и  с
неожиданной  прытью  скукожилась  до  размеров  небольшого  клочка  земли,
занятого комнатой постояльца тети Саши.
     - Боже, боже, что я наделал, - только причитал Евгений.
     В этот момент  зашла  хозяйка  и,  не  обращая  особого  внимания  на
захваченную картину, ультимативным тоном заявила:
     - Сейчас я принесу куриного бульону и вы будете его  есть.  -  Шнитке
пытался возразить, но тетя Саша его осадила: - Посмотри на  себя,  шкелет,
кожа да кости, тебя девки любить не будут. Был мужик как мужик,  а  теперь
что - одни мослы. Ладно, ладно, я зря говорить не буду.  Расчистите  стол,
ужинать будете. А ты, дочка, помоги мне.
     Вскоре  они  сидели  за  столом,  хлебали  бульон.  Евгений   наотрез
отказался, что  бы  его  кормили  в  постели  и,  сославшись  на  то,  что
самочувствие его окончательно поправилось,  оделся  в  костюм,  как  будто
собирался пойти на работу. Хозяйка время от  времени  заходила  что-нибудь
убрать или принести.
     -  Так  это  и  есть  твоя  Соня-библиотекарша?  -  вводя  в   краску
постояльца, спрашивала тетя Саша.
     - Ну что вы, почему моя, - оправдывался Евгений.
     - Красивая, - не обращая внимания, продолжала хозяйка.  -  Вроде  как
знакомое лицо. Уж не нашего ли учителя дочка?
     - Илья Ильич мой папа, - подтвердила Соня.
     - Хороший человек, правда, с придурью.
     - Т-тетя Саша! - опять не выдержал Шнитке.
     - Ладно, ладно, я же говорю - уважаемый  человек.  Только  всю  жизнь
бобылем прожил, куда же это годится - одному жить, а? Скажи, Евгений, куда
это годится?
     Евгений чуть не поперхнулся бульоном.
     - Ешь, ешь лучше, хлебушку бери. Вишь, какой ты потрепанный  у  меня.
Люди - они как деньги, попадется вот рубль изжеванный, заплеванный, тут  и
думаешь, где ты, бедняга, только не  побывал,  в  какие  карманы  тебя  не
клали, кто тебя только  не  мусолил.  Потому  что  рубль  -  так,  чепуха,
бумажка, его не жалко.  Рублей  много.  А  дорогая  купюра  -  она  всегда
чистенькая приходит,  хрустит,  зелененькая,  будто  только  что  на  свет
народилась. Ну, чего ты обижаешься? Может быть, я по темноте своей  не  то
говорю, так ты не сомневайся. Ты,  Евгений,  золото  у  меня,  вот  только
откормить тебя хорошенько, тебе ж цены не будет.
     Соня еле сдерживалась от  смеха,  наблюдая,  как  Евгений  собирается
провалиться сквозь землю от иносказаний  тети  Саши.  А  та  тем  временем
продолжала:
     - Да, люди как деньги - приходят и  уходят.  А  ты  так  и  стоишь  у
прилавка, - хозяйка вдруг на минуту задумалась. - Помню я его  жену,  тоже
учителкой  работала.  Дорогая  женщина  была  -  твоя  мать,   получается.
Одевалась, правда, всегда скромно, но меня не обманешь, я сразу приметила:
эта не для нашей дыры. Высокого полета. Наши-то корячатся и так, и эдак, а
все одно, лапти. Как она руку протягивала с деньгами, - хозяйка попыталась
воспроизвести, получилось нелепо. - Эх, не могу. Я специально у нее спрошу
копейку или три, чтоб без  сдачи,  а  на  самом  деле,  чтобы  лишний  раз
посмотреть на ее руку. Она протянет  эту  несчастную  копейку,  а  я  беру
словно брильянт. Господи, думаю, чего же это она гниет в нашем болоте,  ей
бы в столице королевой бал править. До того я  ее  уважала,  что  даже  не
завидовала. Только угождала, всегда получше мяса оставлю  или  сладенького
чего-нибудь припасу. Помню, тогда с хлебом тяжело было, да  и  с  сахаром,
так я ей даже печенья доставала на праздники. Причем она, конечно,  из-под
полы бы не взяла, приходилось целый спектакль разыгрывать.  В  окошке  как
увижу, что идет, выложу пару  пачек  на  витрину,  вроде  как  завезли  на
праздник, пей-гуляй, народ. Она и брала, а я ей спасибо  говорила.  Дай-ка
ручку, - вдруг обратилась хозяйка к Соне. - Ну, точная копия, смотри-ка, -
она взяла  Сонину  ладонь  и  принялась  ласково  поглаживать  изъеденными
торговой жизнью пальцами. - Вот, мраморная моя, синяя прожилка, а пальчики
- ах, пальчики! - я таких пальчиков и в кино ни  разу  не  видела.  А  вот
здесь колечко было, тоненькое, золотое, и родинка есть, посмотри,  вот  на
мизинце намечается, глянь, глазочек черненький. То-то мужикам удовольствие
- такие пальчики целовать, да что мужикам,  я  бы  сама  прислугой  пошла,
только чтобы... - Соня вдруг испуганно выдернула руку.
     - Чего испугалась,  голубушка?  Я  же  и  не  собиралась.  Ах,  Елена
Сергеевна, Елена Сергеевна, я как будто в воду смотрела, -  хозяйка  опять
прервалась, обдумывая, продолжать ей или нет. - Тебя Соней зовут? Так вот,
Соня, ты приходи ко мне в магазин, он, конечно, поменьше нового, но зато к
покупателю отношение получше. Я тебе про маму много чего рассказать смогу,
ведь мы с ней потом в одном деле сошлись. А ты, Евгений, что же это суп не
доедаешь? Ладно, пойду, воркуйте тут.
     - Я тоже пойду, мне пора, - Соня встала.
     - Куда ж ты на  ночь  глядя?  -  хозяйка  всплесну