жде, чем читать, тетрадку окунули под душ,
а потом сушили под прямыми солнечными лучами.
     Тем временем Бошка замечает, что опасность миновала,  что  перед  ним
лже-убийца, больной, бессильный,  не  опасный.  Все  же  он  первым  делом
поднимает с пола обезьянку и кладет ее поглубже за  пазуху.  Так  надежнее
будет.
     - А-я-яй, - стыдит Бошка. - Друг  называется,  соратник,  не  пожалел
лучшего товарища, слугу и секретаря. Почему ты  меня  не  любишь?  А  ведь
раньше любил, - в интонациях Бошки появились  обиженные  нотки.  -  Всегда
говорил: Бошка надежный товарищ, Бошка не подведет, а я не подводил.  Ведь
я столько добра для тебя сделал и только из скромности  нашей  молчал,  не
хвастался. Вспомни, пока ты гулял по парижам да швейцариям,  я  тут  бдил,
ночей не спал, имя твое охранял, идейный сор вычищал. А что с этого  имел?
Ты хоть словечко мне написал, хоть строчку чернил попортил  на  меня?  Все
своим  чистоплюям  университетским  стихи  в   прозе   писал.   Критицизм,
критицизм, - Бошка задумался. -  Конечно,  у  них  ведь  идеи,  метафизика
народных желаний. Говнюки, знаешь, что они за твоей спиной тут  измышляли?
Не говорил я, не хотел тебя расстраивать, жалел, как отца.  Ведь  они  тут
хотели тебя сумасшедшим представить, твои заслуги своими признать. Знаешь,
что твой любимчик  говорил?  Он  говорил,  что  переворот  ты  совершил  в
состоянии аффекта и потому не подсуден.
     - Замолчи, - кряхтит Имярек.
     - Нет уж, теперь слушай, уважаемый. Ты вслушайся, тут не  схоластика,
тут чистое издевательство. Ведь на что он намекал - в  состоянии  аффекта,
вроде как за тебя заступался. А на деле, что на деле? На деле - мало,  что
ты преступник, так еще и сумасшедший, а? А ты ему письма  издалека  писал,
как у них там жить плохо, какие зверства творит надклассовая демократия...
- Бошка уже стал усмехаться. - Кстати, мои  корреспонденты  теперь  всегда
издалека о зверствах пишут. А ты меня по темечку возжелал. Меня, душевного
защитника твоего. Ну чего тебе не хватает, вот координаторная, вот  пульт,
- Бошка подходит к пульту и трогает рычаги управления. - Управляй страной,
сколько душе ни влезет, координируй, вот рычаг  сельского  хозяйства,  вот
рычаг тяжелой промышленности, вот рычаг прославления и унижения.  На  себя
потянешь - песня веселого труда слышится, отпустишь  -  еще  громче  песня
звенит.
     - Уйди, - не выдерживает Имярек.
     Он вспоминает в эту минуту, как однажды  решил  проверить  устройство
пульта.  Это  было  много  лет  назад,  когда  на  дверях   стоял   личный
телохранитель, а на самом деле - часовой караульной роты. Часовые менялись
три  раза  в  сутки,  и  одного  любознательного  парня  Имяреку   удалось
разговорить. Донской, - да, кажется, его фамилия была Донской, -  оказался
занятным человечком, увлекался радиоделом, кстати, он и подправил  Бошкино
радио на прием коротких волн, хранил подправку в тайне, в душу не лез,  но
душевный разговор поддерживал. И вот однажды  Имярек  сподвигнул  Донского
посмотреть, что там за пультом скрыто и  отчего,  когда  рычаги  двигаешь,
происходит позвякивание государственной машины. Пульт  как  потайной  сейф
был врезан в  стену  и  снаружи  не  поддавался  вскрытию,  за  стеной  же
располагалась тайная комната, закрытая дубовой дверью на большом  амбарном
замке. Парнишка вынул незаметно у спящего на солнышке Бошки связку  ключей
и отчаянным приступом вскрыл темное помещение, но сам, верный присяге,  не
пошел внутрь, и только пропустил туда подопечного. Обратно Имярек вышел  с
почерневшим челом повидавшего горя на своем веку человека. Там, в  затхлом
чулане,  он  обнаружил  оборотную  сторону  пульта  -  на  концах  рычагов
управления висели обычные медные колокольчики,  какие  вешали  раньше  под
дугой на почтовых тройках. Вот и вся конструкция. Донской потом  исчез  из
поля зрения, да и караул передвинули за крепостную стену.
     Бошка  еще  несколько  раз  дергает  рычаг  сельского  хозяйства   и,
добившись малинового звона, отходит.
     - Да,  придется,  уважаемый,  караул-то  вернуть,  -  вдруг  у  Бошки
наворачиваются слезы. - А то и вправду убил бы ты  меня,  зря  раздумывал:
черт с ним, с Бошкой, подумаешь,  величина,  отработал  свое  -  уходи  на
обочину истории, так? Так и надо мне за все мои  труды,  за  святость,  за
веру, мало, что ли,  Великих  Инквизиторов  было  на  свете,  инквизиторов
много, а Иисус один, - Бошка хлюпает носом. - Только если  я  уйду,  и  ты
покатишься с божественных высот, об этом не подумал, уважаемый. Ведь это ж
я твою святость  хранил,  лелеял,  да  немного  и  мне  перепадало,  самую
малость, крохи, можно сказать.  Но  бессмертие,  бессмертие  без  меня  уж
никак, неужто бессмертием решил побрезговать?
     Имярек поднимает от тетрадки голову.
     - Так ты, сукин сын, - Имярек нервно смеется, - ты, подлец,  из  себя
Великого Инквизитора корчишь? Вон куда ты решил  взобраться,  ты  думаешь,
костры отгорят, воздух чище станет? Мразь,  -  в  мозгу  Имярека  мелькает
Неточкин, мечтатель белых ночей.  -  Смердящая  мразь,  ты  думаешь,  тебя
Великим Инквизитором почитать будут? Ха-ха, нет,  я  не  Иисус,  и  ты  не
Инквизитор, ты  Смердяков,  слышишь,  Смердяков,  сын  лакейский,  ты  все
извратил, у тебя кровь невинных на руках...
     - Поворотись на свои руки. - Бошка  меняется  на  глазах.  -  Смотри,
капает на зеленое сукно. Ты о ком плачешь? Ты кого жалеешь? Не ты ли  учил
наотмашь бить, а? Не ты ли врагов искал в отечестве? Думал, шутки шутим, а
не ты ли кричал: эта подленькая интеллигенция, этот крестьянский идиотизм?
Чего же ты ждал? Ты меня Неточкиным попрекаешь, а сам немцев читал, а  для
родного языка чувств не хватило. Музыку любил, ля-ля, тра-ля-ля, а  музыка
для чего? Чтобы себя не слушать, не слышать, как кричит синяя белуга!
     Это уже был удар ниже пояса. Значит, они все докладывали ему, он  все
знает, все мои страхи.  Имярек  пытается  сделать  вид,  будто  ничего  не
произошло, но у него плохо получается, и Бошка нагло лыбится в глаза.  Эта
синяя белуга была ночным его кошмаром, он боялся о  ней  говорить  врачам,
боялся, если скажет - то как бы признает ее силу, и другие признают  силу,
станут напоминать  ему  о  ней,  спрашивать:  ну  что,  белуга  больше  не
тревожит? А то еще придумают и будут говорить:  белужья  болезнь,  белужьи
симптомы, или просто шушукаться: "у него белуга". И  однажды  все-таки  не
выдержал, рассказал, как выходит он ночью на пустынный морской берег,  как
бредет в одну точку на бесконечной песчаной линии, не слышит, не  видит  и
запаха не чует, но знает хорошо, математически, где она лежит без длины  и
толщины, поперек пространства и времени. Но там, в  этой  точке,  -  а  он
знает, что бесконечно малая математическая точка неисчерпаема, как и атом,
- он находит огромную морскую рыбу с синим животом, и долго смотрит  в  ее
мертвые глаза. Потом оживают морские волны,  поднимается  песчаный  ветер,
открывается рыбий рот и начинается вселенский вой - белуга кричит, жабрами
зовет на помощь. Тогда он достает из кителя тупой нож для разрезания  книг
и журналов и тычет им в скользкое беременное брюхо. Кожа  ее,  слабенькая,
рыхлая, горячего копчения, лопается и оттуда  извергается  людская  масса,
тысячи маленьких человечков. Они быстро бегут к спасителю,  взбираются  по
брюкам, прячутся в складках кителя, забираются в карманы, пролезают в щели
под нижнее белье, и тут он  понимает,  какие  они  холодные,  противные  и
голые, как земляные червяки, и  он  начинает  их  судорожно  отковыривать,
отцеплять, а те костлявыми ручонками хватаются за что придется, мочатся от
страху, но все же лезут,  лезут,  карабкаются,  отталкивают  друг  дружку,
чтобы побыстрее забраться на  его  нормальную  высоту.  Двое  забрались  в
нагрудный  карман  и  там  начали  заниматься  постыдным  делом.   Он   их
вытаскивает, да неловко, раздавил женщину, она кричит белугой  и  держится
за живот, а ее дружок грозит ему  кулачишком  и  тут  же  слетает  тяжелым
комочком на берег. В этой суматохе десятка два прорываются под  рубашку  и
впиваются, как пиявки, в спину. Но это  только  начало,  потому  что  рыба
извергает новые и новые толпы, и вот он уже, облепленный кровавой  слизью,
катается по земле и тоже воет, пока не приходит сиделка и  не  успокаивает
теплыми руками.
     - Смотри, смотри, - Бошка тыкает  за  спину  Имярека.  -  Вон  белуга
ползет, глянь, живот лопнет щас, не отмоешься потом.
     Имярек испуганно оглядывается, а Бошка хохочет дурным голосом.



                                    14

     Когда Варфоломеев открыл глаза, перед ним опять стоял  Феофан.  Белые
курчавые барашки разбрелись по  покатым  склонам  черепа.  Теперь  он  еще
больше походил на отца господа Бога, как его рисуют мастера Возрождения.
     - Ушла, ушла, - успокоил божок, шлепая толстыми  губами.  -  Оставила
карточку, нужно заполнить. - Феофан помахал картонкой.
     - Не хочу, - сказал больной.
     - Я помогу. Вы мне на вопросы отвечайте, я запишу. - Феофан уселся за
стол. - Та-а-ак, - протянул божок, - ваше первое имя?
     - Где я? - потребовал ответа Варфоломеев.
     - В облаках на небе. Тихо, тихо,  не  надо  ворочаться.  Вот  нервный
какой. Я же говорил - на том свете. Конечно, если  вас  больше  устраивает
формальное название, пожалуйста: Эксгуматор  высшего  класса.  Видите,  на
воротничке пять серпиков, - Феофан залез в  поле  зрения  Варфоломеева.  -
Высший класс, третье отделение, розовый этаж, пятая палата.
     - Бред, - выдохнул Варфоломеев.
     - Ну конечно, бред, - Феофан безыскусно махнул  рукой.  -  Давайте-ка
анкетку заполним, а там уж будем  знакомиться.  Все  равно  она  достанет.
Значит, первое имя?
     - Петрович.
     - Хм, Петрович. Давненько, Петрович, новеньких не поступало,  я  даже
отвык уже от этой бюрократии. Та-ак, дальше, второе имя?
     - Нет.
     - Нет? - Феофан покачал головой. - Ладно, третье имя?
     Варфоломеев промолчал.
     - Что, и третьего нет? - Феофан как-то тоскливо посмотрел на паспорт.
- Ну и ладушки, нет так и нет, пойдем дальше.  -  Феофан  прочел  казенным
голосом: - "Социальный  статус.  Нужное  подчеркнуть".  Извольте  выбрать:
"Рыло,   соплеменник,   раб,    господин,    рыло    крепостное,    быдло,
превосходительство, гражданин", -  Феофан  сделал  паузу.  -  Что,  дальше
читать?
     - Читайте, - заинтересовался Варфоломеев.
     -  Та-ак,   где   это,   ага,   "гражданин,   товарищ,   потребитель,
пользователь, дипломандр, трансгулятор, резервант, делегент..."  -  Феофан
остановился. - Не морочьте голову, я же вижу, что вы  дальше  пользователя
не тянете. Чего подчеркивать будем?
     - Подчеркивайте "товарищ".
     - Товарищ Петрович. Хм, а что, неплохо звучит, - Феофан почесал  себя
за ухом шариковой ручкой.  -  Та-ак,  далее,  что  у  нас,  ага,  "причина
смерти".
     - Чьей? - спросил землянин.
     - Как чьей? Вашей, конечно. Выбирайте, - Феофан уткнулся в  картонку:
"естественная, случайная, добровольная с/н", - Феофан  запнулся.  -  А!  С
наложением  рук.  Так,  "добровольная  б/н,  с   ч/п..."   Тьфу!   Заразы!
"Насильственная, проч." Чего подчеркивать будем?
     - Бред, - повторил Варфоломеев.
     - И  не  говори,  товарищ  Петрович,  надо  же,  было  хорошее  дело,
понимаешь, и так вот извратить. Тут, года два назад, один прибыл в тяжелом
состоянии,  так  его  обратно  инсульт   хватил   прямо   в   эксгуматоре,
представляешь? Заразы, - в сердцах сказал Феофан. - Зла не  хватает.  Чего
подчеркивать?
     - Что хотите, то и подчеркивайте.
     - Давай прочее подчеркнем и ладушки. Какое, понимаешь, собачье  дело?
- Феофан подчеркнул "прочее" и вдруг тихо засмеялся: - Я себе тоже  прочее
подчеркнул, гхы, гхы... на всякий случай,  гхы,  береженого  бог  бережет,
гхы. - Феофан перевернул картонку и обрадованно воскликнул: -  Во,  черти,
больше и нет ничего, только пальчик в рамку приложим и все.  -  Он  поднял
безвольную руку Варфоломеева и ткнул его большой палец  в  рамочку  "место
для печати". - Вот и ладушки, теперь Урсочка в компутер данные запустит, и
нам сам черт  не  страшен.  Все  ж  таки  это  дело  нужное,  вдруг  наша,
понимаешь, разлюбезная особа уже имеется  в  наличии,  а?  Зачем  же  нам,
извиняюсь, в двойном экземпляре небо коптить? Ха, - Феофан вспомнил, - тут
из восьмой палаты его преосвященство раза  три  появлялся,  представляешь,
пробрался в приемник,  и  ну  давай  себя  второго  вызывать,  а  потом  и
третьего, прохвост. Но и сам  погорел,  дурачок.  Теперь  втроем  сидят  в
восьмой  палате,  грызутся   все   время,   кому,   понимаешь,   приоритет
принадлежит, так сказать, модус вивенди выясняют, черти полосатые.
     Варфоломеев скривился.
     - Что, болит? - Под Феофаном заскрипела  койка.  -  Да,  шея  -  это,
понимаешь, у нас слабое место.  Самое  страшное  для  висельника  -  вывих
шейного позвонка, особенно если лишний вес. Дай-ка я тебе  шину  поправлю.
Это шина не  простая,  это  шина  волшебная.  -  Феофан  шарудил  толстыми
пальцами под подбородком  больного.  -  Вот  так  получше  будет.  Ничего,
неделька, другая, и будет как  новенькая.  Вообще,  я  висельников  люблю.
Народ  спокойный,  меланхоличный,  не  то,  что  эти,  -   Феофан   поднес
указательный палец к виску. - Откроет глаза и сразу: как же я промахнулся,
как же так сплоховал, а у самого дырища в голове вот в полпальца будет. Но
потом удержу не знают, балаболки, и душа у  них  какая-то,  понимаешь,  не
тонкая. Рассказывать начинают, как оружие доставали,  где  патроны,  какое
дуло холодное, когда  к  виску  его  приставишь.  А  оно,  конечно,  будет
холодное, если голова вся кипит, чуть не плавится. И знаешь, Петрович, чем
быстрее у них дыра зарастает,  тем  дурнее  становятся,  ей-богу,  бегают,
прыгают, в ладоши хлопают, она, мол, там с ним прозябает,  а  я  здесь,  в
светлом будущем к жизни приступаю. И сразу  козью  морду  состроит,  и  по
бабам, и  по  бабам  шустрить  начинает.  Тьфу!  Другое  дело  висельники,
философский народ, душевный. Лежит, в потолок смотрит, мысли умные мыслит,
как улучшить человеческое устройство, зачем,  понимаешь,  люди  живут  или
отчего же это все так хреново. И главное, тело в общем-то у них  полностью
укомплектовано, а бывают в таком виде, такие являются, поверишь, Петрович,
просто аппетит пропадает...
     - У вас зеркало есть? - перебил Феофана Варфоломеев.
     - А чего ты мне на "вы"? -  удивился  Феофан.  -  Тоже  мне,  товарищ
называется. Нет уж, назвался груздем, полезай в кузов. - Феофан подошел  к
тумбочке и достал оттуда дамское зеркальце с отбитым краем. - Вот  хорошее
зеркальце, от предшественника осталось. Предшественник, правда, дрянь был,
дипломандр Курдюк, дерьмо человек, доносы на меня  писал  главному  врачу.
Представляешь,   Петрович,   сочинил,   будто   я   во   сне    нашептываю
кабалистические заклинания, чтобы наслать порчу на  сестру  Урсу  с  целью
соблазнить ее под предлогом оказания первой помощи. Вот собака, а  сам  за
ней приударял, вился все вокруг, глазки строил, губы даже мазал,  подонок.
- Феофан сухо сплюнул. - Вот хрена получил Урсочку, Урсочка  скала,  а  не
женщина.
     -  Где  же  этот  Курдюк?  -  спросил  Варфоломеев,  брезгливо   беря
зеркальце.
     - Где, где, - Феофан с ожесточением посмотрел  куда-то  через  пол  и
тихо сказал: - В городе.
     Варфоломеев  взял  посеребренное   стеклышко   и   настроил   его   в
соответствии  с  законом  отражения.  Закон  отражения  работал,   о   чем
свидетельствовало мнимое изображение аляповатого букета, составленного как
раз  вопреки  всем  мыслимым  и  немыслимым  законам  красоты.  Вперемежку
натыканные георгины,  розы,  какие-то  зеленые  веники  укропа,  опять  же
георгины,  гладиолусы  и  еще  бог  знает  что  создавали  общее  траурное
настроение. Такие букеты  обычно  составляют  в  спешке  на  похоронах  из
цветов, принесенных многочисленными знакомыми и родственниками  покойного.
Не хватало только  едкого  хвойного  запаха.  Варфоломеев  чуть  подвернул
зеркальную  плоскость,  скользя   взглядом   по   алюминиевому   горизонту
подоконника. В чистом, стерильном, как и все вокруг, стекле висело  синее,
даже ультрамариновое небо. Казалось, он не лежит в эксгуматоре, а летит  в
пассажирском  лайнере.  Он  приподнял  зеркальце,  стараясь  заглянуть  за
алюминиевый горизонт, и обнаружил внизу редкие белые барашки,  кудрявые  и
легкие, как на голове Феофана.
     - Гм, - подал голос Феофан  увлеченному  разглядыванием  товарищу.  -
Брось, не расстраивайся, вид приличный, знаешь, какие синюшные попадаются.
Бррр.
     - Пришельцы? - уточнил Варфоломеев.
     - Да какие они пришельцы! Такие же, как и мы с тобой,  люди,  только,
понимаешь, совсем дохлые.
     Зазвучала веселая музыка. Феофан хлопнул в ладоши.
     - Обед, обед, товарищ Петрович. Ишь, как время летит. - Феофан встал,
но прежде, чем уйти, попросил: - Петрович, дай газетку почитать.  Я  после
обеда верну.
     Едва Феофан запрятал печатное слово  на  волосатой  груди,  появилась
Урса, подталкивая впереди сервировочный столик.
     - А, Урсочка, голубушка, мы  тут  с  товарищем  анкету  заполнили,  -
Феофан подморгнул больному, - вон на  тумбочке  лежит.  А  я  пошел.  Жду,
голубушка, с нетерпением...
     - Я уже вам обед поставила.
     -  Ах,  черт,  стынет,  стынет,  -  Феофана  как  ветром   сдуло   из
варфоломеевских покоев.
     Урса ловко вынула откуда-то из-под койки навесной столик и  настроила
его под подбородок больного. Потом взгляд ее упал на анкету  и  она,  чуть
улыбаясь, пробежала ее агатовыми глазками.
     - А там, внизу, когда представлялись мне, у вас, кажется, другое  имя
было? - Голубенький серпик промелькнул перед глазами землянина и иноземные
руки обняли его  забинтованную  шею.  -  Вот  так,  подгузничек,  чтоб  не
запачкаться. Не больно? Конечно, не больно, я потихоньку. Глотать  можете,
Петрович? Ну и хорошо, будем бульончик кушать.
     Она зачерпнула  серебряной  ложкой  первого  блюда  и,  наклоняясь  к
лежащему телу, принялась кормить и приговаривать:
     - Феофан надоел вам уже, наверное. Да ничего не поделаешь,  персонала
не  хватает,  приходится  прибегать  к  услугам  больных.   Что   вы   так
подозрительно  смотрите  на  меня?  Думаете,   обманула,   соврала,   мол,
безработная. Не обманула, была безработная вчера, а теперь,  спасибо  вам,
обратно взяли. Так что сначала  я  вас  вчера  спасла,  а  теперь  вы  мне
помогли. Ну и  здорово  вам  досталось.  Я  еще  сама  обратила  внимание,
подозрительный какой-то, вопросы задает, а потом, как вы  со  старичком  к
гильотине побежали, у меня сердце упало - неужели,  думаю,  получится.  Но
здорово вам охранник влепил, у них же тренировка, похлеще гильотины будет.
Но  потом  уж  испугалась,  подбежала,  а  вы  умираете!   Меня   господин
приват-министр спрашивает: "Что с ним?".  Я  говорю,  умирает.  А  он  мне
говорит: как можно умереть от такого пустяка? Ведь вокруг никто не  верил,
что такое возможно, все смеются,  а  я  кричу:  в  реанимационную!  Вы  уж
извините.
     Варфоломеев хотел было поблагодарить монашку, но она как раз поднесла
ложку.
     - Я тоже записалась на гильотину. У меня номер  -  один  миллион  сто
двадцать пять тысяч сорок восемь, ах нет, теперь уже  просто  сорок.  Если
новых гильотин не построят, ждать лет двести, и то,  если  приват-министра
не переизберут.
     - А сколько вы уже ждете? - все-таки исхитрился спросить Варфоломеев.
     Урса погрозила ему пальчиком.
     - О, если бы я умела умирать, как вы, или хотя бы вполовину, -  глаза
ее стали печальными.
     - И все у вас ждут смерти? - спросил Варфоломеев.
     - Там почти все, - Урса показала вниз.
     - А Феофан?
     - Феофан больной.
     - Значит, и я больной, - подытожил Варфоломеев.
     - Вы не так.
     - А как?
     - Вы же хотели умереть, а я не дала.
     Урса  вошла