ым претенциозным мифом.
     Когда она кончила, был уже глубокий вечер. Все затихло. Только  внизу
за углом прошипел,  закрывая  двери,  последний  автобус  и  теперь  стало
слышно, как потрескивают в темных дарницких садах переспелые  шары  белого
налива. Где-то далеко над Подолом  догорало  грязно-розовое  зарево.  Чуть
левее, между темными прямоугольниками панельных многоквартирных зданий,  в
фиолетовой дымке так и непрочищенного до конца дождем городского  воздуха,
мерцали красные огоньки колокольни Киево-Печерской  лавры,  а  еще  левее,
поближе к  Выдубицкому  монастырю,  в  том  месте,  где  патоновский  мост
упирается в полысевший покатый холм,  а  точнее,  прямо  на  его  вершине,
мощные прожекторы  освещали  металлические  леса  какой-то  фантастической
новостройки. Что бы это могло быть? -  с  недобрым  предчувствием  подумал
Варфоломеев. Ох, как он разозлился бы, если  б  узнал,  что  в  эту  самую
минуту у подножия помпезного сооружения суетливо бегает Василий  Караулов,
раздавая направо и налево ценные руководящие указания.
     - А музыкой-то меня все-таки встретили, - Варфоломеев повел  рукой  в
сторону гитары.
     Его натужная шутка осталась без ответа.
     - Это написал Евгений, там, в подвале государственного дома.
     - Написано плохо, - зачем-то поделился ощущениями  хозяин.  -  Я  его
предупреждал.
     - Не смейте, - не на шутку возмутилась Соня.  -  Ведь  он  ничего  не
знал. Он так ничего и не узнал, но как все точно чувствовал!
     - А что он здесь чувствовал? Что был мороз? И  было  утро?  А  насчет
залпа - так пушка там каждый день стреляет  по  два  раза.  -  Варфоломеев
встал и подошел вплотную к окну. - Что же касается  покорения  космических
пространств, и вообще моей платформы, так он вполне мог об этом слышать от
меня в университете, - тут он слегка запнулся. - Поверь,  Соня,  они  сами
меня просили рассказать. Я врал, чтобы отстали. Да, у меня были  кое-какие
идеи, но меня всегда волновало совсем другое...
     Соня от возмущения молчала.
     - Они бы ничего не поняли, - прошептал Варфоломеев. - Главный вопрос:
для чего все это и кем все это управляется? Никто из них не подозревал,  у
какой пропасти стоит человек. Глупые щенята естественных факультетов,  они
сошли с ума от успехов физических наук, они в восторге от  единых  теорий,
они бредят по ночам великим объединением. Какая  пошлая  чепуха,  это  все
равно что радоваться открытию заштатного провинциального городишки. Они не
могут взглянуть на  сотню  лет  вперед,  где  зияет  кромешная  безыдейная
пустота. - Он теперь повернулся к Соне. - Да, я  нашел  то,  что  они  еще
собираются открыть, но больше, Соня, на этом пути ничего нет, это дорога в
никуда.  Ха,  -  Варфоломеев  зло  рассмеялся,  -  глупцы,   разве   можно
представить тысячу Эйнштейнов?  Бред,  примитивная  экстраполяция.  Тысяча
общих теорий относительности - это ли не величайшая глупость! Но в  том-то
и беда, Соня. Вот упрутся они в эту стену, и что дальше?  Понимаешь,  если
человечество смогло дойти до мысли о других мирах, или, как  говорил  Илья
Ильич, о неких идеальных совершенных существах, то должно теперь признать,
что раз их нет - а я это точно теперь знаю - то нет и будущего у нас.
     Вряд ли Соня что-либо понимала, да он, кажется, и не  рассчитывал  на
это, ему просто хотелось выговориться.
     - Что же остается? Все бросить, искать интерес, как  этот  ваш  чудак
Шнитке, в цепи простейших жизненных событий? Но ведь  скучно,  бездарно  и
скучно,  ведь  человек  создан  творить,  а  не  наблюдать  провинциальных
чудаков.
     - Вы жестокий человек, -  перебила  Соня,  еще  раз  задетая  обидным
упоминанием о Евгении. - Ладно, вы не любите Евгения, вы его не любили,  и
я знаю почему. Но не в этом дело. Вы черствый,  запутавшийся  ум.  Вот  уж
ночь на дворе, мы с вами толкуем, а вы ни словом не  обмолвились  о  своих
близких. Как можно с такой душой жить?
     Варфоломеев опять остановился напротив окна, и его почерневший силуэт
показался ей страшным темным провалом в удаленном пространстве.
     - А знаете, Соня, - глухо донеслось из провала,  -  вы  делаете  вид,
будто ненавидите  меня,  вы  пытаетесь  наказать  меня  презрением,  чтобы
отомстить за ту проклятую ночь, которая...
     - Не слишком учтиво напоминать мне об этом, - возмутилась Соня.
     - К черту учтивость. Соня, вы его  не  любили.  Слышите,  никогда  не
любили,  я  же  видел,  как  вы  стеснялись  его.  Ну  положим,   вы   ему
сочувствовали. Да, он был ласков, обходителен, но сер, безнадежно  сер,  и
рано или поздно налетел бы какой-нибудь шалопай столичный и увел бы вас, а
Евгению - все одно. И неужели бы  то,  что  произошло  между  нами,  стало
возможно, если бы вы хоть чуть-чуть его любили? Пощечина,  одна  пощечина,
вот и все, на что вас хватило... - тут он наконец  опомнился,  скукожился,
обмяк, упал куда-то ей на колени. - Соня,  Соня,  прости,  я  негодяй.  Но
прости, мне тяжело, я рядом с тобой становлюсь идиотом. Я  не  могу  найти
правильного тона, правильной линии, а знаю, достоверно чувствую, что между
нами есть такая особая дорожка, такой мостик. Но никак не могу найти  его.
Ты мне нужна, слышишь, очень нужна, смертельно необходима.  У  меня  везде
плохо, все трещит, не бросай меня, не уходи, спаси меня, как  спасла  моих
родителей...
     - Откуда вы знаете?! - Соня чуть не  плакала  от  возмущения.  Опять,
опять этот человек надвигался,  рос,  разбухал.  -  Вам  сказал  Караулов?
Впрочем, нет, не может быть, я ведь никому ничего не говорила.  Откуда  вы
знаете?
     -  Я  догадался,  -  положив  небритую  щеку  ей  на   руки,   шептал
Варфоломеев. - По пуговице.
     - Не морочьте мне голову.
     - Да, по пуговице. Она у вас пришита конвертом. Так делает моя  мама.
Видишь, квадратом и крестиком.
     Соня резко выдернула руку. Перед отъездом она побывала в Раздольном и
забрала остатки своих скудных вещей. Захватила и это платьице. Может быть,
подумала она, и отодвинулась еще дальше. Потом встала, слегка  качнувшись,
не нагибаясь,  надела  туфли.  Постояла,  будто  его  разглядывала,  потом
повернулась спиной  и  застыла,  глядя  в  стекло.  Прошла  неопределенная
минута, другая. Что она делает? Почему здесь, сейчас все  это  происходит?
Так сложились обстоятельства ее жизни. Бездарно, ах как бездарно.  А  ведь
она подавала надежды, и еще какие! Горькая усмешка появилась на ее  губах.
Дочь просветителя, жена поэта. Просветителя  болот,  поэта  сберегательных
касс. Этот умник прав в одном - сбежала бы, ей-богу, сбежала.  Куда-нибудь
в многоэтажное пространство, в столицу, в пропасть.  Я  женщина,  я  такая
женщина, что меня нужно любить. Она проговаривала про себя эти  требования
и следила - вот-вот сейчас остановится, еще чуть-чуть, и прекратит, потому
что на самом деле она не такая. Она знает, ей говорили. Нет,  говорил  он,
Евгений. Она не может долго думать в таком направлении. Но все шло дальше,
и она с огромным удивлением наблюдала,  как  просто  и  легко  открываются
новые горизонты. Вспомнился Невский.  Да,  она  чертовски  привлекательна.
Разве стыдно, когда тебя разглядывает такое количество  народа?  Нет,  это
нормально, естественно. Пусть, только без хамства, без грубых  намеков.  У
нее красивая грудь даже после родов, после появления  маленького  Евгения,
вопреки,   вопреки   тому,   что   она   мать.   Пусть   мечтают,   строят
сногсшибательные  планы,  пусть  добиваются,  суетятся,  пусть,   наконец,
шевелят мозгами - чем  и  как,  нечего  лениться!  Глаза  ее  сузились  на
варфоломеевский манер,  и  она  это  почувствовала,  угадала.  Неужели  за
фамилией скрывается нечто большее? А, неважно, все это пустяки, подумаешь,
причины и следствия. Какая разница, ей снова нужно жить, после всего,  что
натворил этот чудак, тоже что-то будет. Обязательно  будет.  Он,  кажется,
любит меня, или просто увлечен. Нет, каков фрукт -  сжил  со  свету  отца,
перекорежил все вокруг, а теперь на  коленях  здесь  передо  мной.  Передо
мной, с неким удовольствием  прошептала  Соня.  А  ведь  он  наверняка  по
женской части не монах. Хитрец, как он ко мне тогда подбирался! Разве  мог
кто-нибудь другой овладеть ею  тогда?  Сейчас,  может  быть,  впервые  она
подробно стала вспоминать ту ночь перед стартом. Да, она все помнила,  это
раньше, наверное, для оправдания полагала, что была не в  себе.  А  сейчас
все вспомнила, как он был ласков, предупредителен,  нежен.  Все  произошло
так естественно, будто они тысячу лет до того жили вместе, а  быть  может,
даже и вели совместное хозяйство. Мысль о совместном хозяйстве  рассмешила
ее. Она звонко засмеялась, да так, что хозяин даже вздрогнул там внизу, на
коленях. Она не ожидала,  что  когда-нибудь  сможет  так  легко  думать  о
прошлом. Хоть бы что-нибудь внутри протестовало,  спорило,  возмущалось  -
нет, нет и нет. Да, наверняка у него тут была женщина, здесь ходила, жила,
спала. Быть может, он ее жалел. Ну и что, пусть, все в прошлом, в  далеком
прошлом, которого, может быть, и не  было  вовсе,  как  не  было  Заставы,
Темной, отца и мамы. То есть они наверное были, но не любили друг друга, а
значит, и не были вроде. Вот, вот,  кажется,  нашла  то,  что  искала.  Не
любили, потому и не были. И она никого не любила, а следовательно, как  бы
и не жила. Да, были книги, были мечты,  но  из  тех  же  книг  и  Евгений,
Евгений Шнитке  -  книжный  человек.  Ни  разу  толком  ее  не  поцеловал,
стеснялся, боготворил, а с ней, оказывается, нужно  было  не  так,  совсем
иначе.



                                    11

     В половине третьего наступил рассвет. Соня ушла. Он следил за ней  из
окна. Видел, как в полумраке из-под козырька парадного  появился  знакомый
силуэт. Казалось, сейчас она вспомнит о  нем,  повернется,  слегка  махнет
рукой,  мол,  я  еще  живу  совместным  ночным  разговором.  Но  нет.  Она
посмотрела направо, налево, даже оглянулась назад,  но  не  вверх,  к  его
окну, а на то место, из которого только что вышла. Может быть,  она  ждет,
что я бегу следом, - промелькнула ночная наивная мысль и тут  же  лопнула.
Сергей Петрович с силой сжал асбестовый косяк подоконника, как будто хотел
удержать окно, дом, улицу, все местное пространство от нового неожиданного
явления. Тотчас из подъезда  появился  некий  темный  силуэт  мужественных
размеров, подошел к Соне, взял ее под руку и они совместно, почти дружески
ступая, скрылись за углом. Чуть позже заурчал  мотор,  взвизгнули  молодым
девичьим восторгом колеса, и машина проскользнула мимо его окна на широкое
проезжее место.
     - Не провожайте, я хочу побыть одна, - желчно шептал Варфоломеев.
     Снова навалилось  липкое,  приторное  ощущение  секретарского  табака
бальтазаровской  приемной.  Он  даже  потушил  сигарету.  Но   впечатление
маскарада не прошло. Он потерял чувство хозяина положения, да и положение,
в смысле естественной комбинации реальных  процессов,  исчезло.  Появилась
некая комбинация событий, в которой ему, инициативному,  творческому  лицу
отводилось вполне определенное унизительное, рабское положение. Он подошел
к трюмо и беззвучно рассмеялся. Идиотская гримаса его испугала. Зазеркалье
тут  же  отреагировало  чужим  перекошенным   изображением.   Нужно   было
отвернуться,  не  смотреть,  прийти  в   себя.   Не   удалось.   Наоборот,
расслабился, открылся навстречу чуждому  безапелляционному  вмешательству.
Красавчик, эй, красавчик! Чего смотришь? Что видишь? Лопнула твоя  теория,
по швам расползлась. Нету никаких природных полей, нету голой матерьяльной
истины, все давно  коллективизировано,  обобществлено,  червячным  образом
движимо  и  вращаемо  секретной  государственной   машиной   с   латунными
шестернями на алмазных осях с малиновым позвонком.
     Что он ей наобещал, этот прохвост? "Поезжай в столицу и переделай там
что-нибудь. Не поедешь, я поеду сама!" Все это карауловские  выдумки,  она
хватается за любую нелепую идею, лишь бы все вернуть. Да нет, ведь она  не
так глупа. Может быть, здесь другое, может быть,  она  мстит  ему,  ставит
дурацкие условия, разыгрывает, мучает, чувствуя свою власть над  ним.  Да,
да, конечно. О-о, он знает, догадывается. Все игра, она просто  обставляет
их будущую близость целым множеством необходимых и, конечно, недостаточных
условий. Зачем? Зачем, ведь тогда, в ту ночь перед стартом  ему  казалось,
что все уже кончено, пройден самый тяжелый этап  и  далее  начнется  новая
фаза, другой ландшафт - теплое безбрежное море женской  привязанности.  Он
привык побеждать. Другие факторы во внимание принимать не желал. Наоборот,
они его веселили. Подумаешь, кассир,  что  нам  прогулки,  понимаешь,  под
северным небом. Что ему хлипкие  берега,  если  он  уже  задумал  взлететь
повыше пригожинских мечтаний.
     Тут, как раз в этом самом месте, сердце  у  Сергея  Петровича  начало
слегка поднывать. Ах, как ему  хотелось  бы  просто  так,  тихим  вечером,
медленным шагом, почти не касаясь, идти в бесцельном  направлении,  забыть
обо всем белом свете, чтобы его прошлая и  будущая  жизни  отодвинулись  в
далекое время. Да, да, пусть все  летит  к  чертям,  все  эти  предписания
природы  и  государства,  все  это  распрекрасное  бессмертие,   идеальные
существа, абсолютные идеи. Пусть все пропадет пропадом, как  говорила  его
мать, лишь бы побывать на том берегу,  где  много  исхожено  уже  до  него
бестолковым худым человеком с широко раскрытыми прозрачными глазами.
     Он  опять  вернулся  к  концу  ночного  разговора.   Воспользовавшись
темнотой, Соня незаметно переменилась.
     - Для чего нужно было устраивать этот дурацкий митинг?
     - Какой? - будто не понимая, уточнил Сергей Петрович.
     - Тогда, на набережной.
     Сергей  Петрович  пожал  плечами,  но  не  безразлично,  а  с   плохо
скрываемым удовлетворением.
     - А духовой оркестр зачем?
     - О, здесь уже не я, - почти радуясь, отнекивался музейный  экспонат.
- Пожарники - это не мое, инициатива товарища Романцева.
     Соня с досадой махнула рукой.
     - Мальчишество, шалопутство. Но  причем  здесь  люди,  сотни,  тысячи
людей? Они разве заслужили быть публично  осмеянными?  "Объявить  выходным
днем и присоединить к отпуску", -  процитировала  Соня.  -  Теперь  у  них
отпуск на всю жизнь, отпуск от всего:  от  работы,  от  родного  дома,  от
семьи. Вот результат, вот остаток. О, понимаю, вы хотели  надсмеяться  над
системой. Ах, какой смелый революционный наскок,  сколько  прыти,  сколько
отваги. Я оценила, ей-богу, оценила, товарищ генеральный конструктор...  А
результат? Разбитые  судьбы  ни  в  чем  не  повинных  людей.  Что  же  до
государства, так оно только окрепло. Все нерушимо, стоит гранитной скалой,
серой, прямоугольной, как праздничный портрет товарища Романцева. Да,  да,
товарищ Романцев живет и здравствует,  руководит,  только  теперь  уже  не
заштатным городишком, а почти столичным миллионным городом.
     Но это уже слишком, подумал Сергей Петрович.
     - Не ожидали? - Соня заметила огорчение Сергея Петровича.  -  Эх  вы,
гордый человек, своевольный ум! Этот ваш соратник прав, есть, видно, такая
механическая сила, может быть,  даже  машина,  которая  подмяла  все  ваши
грандиозные планы. Впрочем, есть или нет, не важно, но  правда  состоит  в
том, что сбежавший из плена раб так и остается сбежавшим из  плена  рабом.
Понимаете, Сергей Петрович? Какой уж может быть свободный поиск с рабскими
мыслями, - упоминая свободный поиск, Соня сделала особую интонацию.  -  Да
вы и сами, наверное, убедились. Посмотрите, посмотрите, что стало с вами -
одно слово, музейный экспонат, - Соня даже  развеселилась.  -  Конструктор
генералис...
     Да,  она  права,  я   -   музейный   экспонат,   старый   пожелтевший
фотографический отпечаток. Скоро  откроются  гостеприимные  двери,  начнут
продавать билеты, будут сидеть пенсионеры и  следить,  чтобы  не  дай  бог
детишки ничего не трогали руками. Вот она,  квартира-музей,  вот  кабинет,
вот спальня, жил скромно, много работал,  не  жалел  себя...  Вот  товарищ
Сергеев присутствует на первом  испытании  скомкователя  лживого  вакуума,
рядом молодые коллеги, обнимаются, целуются - ракета  взлетела  на  двести
шестьдесят пять варфоломеевских шагов!  А  тут  на  переднем  плане  серая
широкая спина, блестящий околышек генеральской  фуражки,  бравые  усы,  за
ними выглаженное от сомнений, преданное военному руководству лицо - Сергей
Петрович  докладывает  государственной  комиссии.  Такой  молодой  и   уже
генеральный, - удивляются организованные экскурсионные группы. Над  входом
в  пустую  комнату,  где  когда-то  складывались   чирвякинские   покупки,
заглавие:  "Товарищ  Сергеев  отдал  свою  жизнь  за   дело   освобождения
человечества от пут земной тяжести". Внутри  выдающийся  ученый  предстает
неординарным человеком. Под стеклом выписка из протокола Энского отделения
милиции:  "Генеральный  конструктор,  отдыхая  во  внеслужебное  время   в
зоопарке,  рискуя  личной  жизнью,  спас  гражданина  В.Караулова".  Рядом
большой портрет Васи Караулова, основателя и бессменного директора  музея,
и тут же они вдвоем, намечают новые космические планы. Впрочем, фотомонтаж
сделан бестолково. Сергей Петрович смотрит как бы мимо, и как  будто  даже
без особого интереса. А соратник слишком  увеличен  при  впечатывании,  от
этого  оказывается  немного  выше  генерального,  и  злосчастный  дипломат
неловко упирается прямо в ягодицу собеседнику. Тут же, в углу,  стеклянный
ящик, какие ставят в медицинских кабинетах,  с  личными  вещами  звездного
капитана. Потертый вельветовый костюм с заботливо заштопанным рукавом,  на
прозрачной  полке  старая  записная  книжка  и  сморщенный,   окончательно
потерявший осенний блеск печерский каштан. Да, именно так, все будет  так.
Сергей Петрович еще раз остановился на мысленном  изображении  стеклянного
шкафа. Личные вещи, будто редкие  аквариумные  рыбы,  неподвижно  зависли,
слегка шевеля розовыми плавниками.  Рыбы  -  это  птицы  морей,  мелькнула
бесполезная  аналогия.  Взгляд  его  скользнул  по  записной  книжке,   по
туманному белесому пятну на чешуйчатой  поверхности,  по  обтрепанному,  в
лохмотьях, обрезу. Стоп. Он резко хлопнул себя  по  левой  стороне  груди.
Суетливо пошарил вокруг сердца - нет! Порылся в карманах. Только  табачная
пыль, какая-то мелочь, каштан, и все. Выбежал  в  коридор,  остановился  в
нерешительности,  потом  полез  в  стенной  шкаф,  вынул  походную  сумку,
разбросал пустяковые вещи - безрезультатно. Бросился на  кухню,  зашевелил
губами, прислушиваясь к своему  голосу.  Нет,  не  то.  Он  закрыл  глаза,
пытаясь представить правильную комбинацию... Не  получилось.  А  ведь  ему
нужно восстановить семь цифр, да не  просто  случайно,  а  в  определенной
последовательности. Проклятая дырявая память.  Неужели  забыл  ее  там,  в
далеких  космических  пространствах,  посреди  розовых  стен  и  потолков?
Растяпа, баламут. Схватил телефонную трубку, полагаясь на память  пальцев.
Незакрепленные  рефлексы  рано  или  поздно   рассасываются.   Варфоломеев
безвольно опустился на стул, обмяк, сгорбился. Умному человеку  не  бывает
плохо. Ему есть о чем приятном думать, мечтать, у него много чего за душой
про запас. Умный человек - запасливый человек. Он не жадный, он может  все
отдать, потерять, но  на  самый  худой  конец  что-нибудь  да  прибережет,
какую-нибудь вещь или мысль. Что ему последняя рубашка,  когда  у  него  в
шкафу костюм. Именно, он живет этой последней  припрятанной  вещью,  хотя,
может быть, и не помнит  о  ней  каждую  минуту,  не  вспоминает  пока  до
последней самой черты. Знает, чем спастись в последнюю секунду. И  не  дай
бог, если окажется,  что  за  давностью  лет  его  последняя  спасительная
зацепочка поистрепалась, истерлась или вообще сошла на нет.
     Нет, не может быть. Он точно помнит - захватил  в  последний  момент,
бессознательно, автоматич