в  скверах,  залитых
искусственными квантами, на бульварах и набережных, в маленьких  бистро  и
больших секс-домах - везде текло, бурлило бесконечное жизненное  движение.
Прекрасный, породистый  автомобиль  мягко  и  уверенно  пробирался  сквозь
транспортные потоки. Хороший зверь. Варфоломеев дружески ударил по баранке
и поддал газку. Приятно замирало сердце  на  поворотах,  на  эстакадах,  в
тоннелях. Он любил быструю езду. Но его служебная  двадцатьчетверка  ни  в
какое сравнение не шла с этим техническим чудом. У железной девки он резко
свернул направо и в три  поворота  оказался  в  темном,  заросшем  старыми
тополями дворике. Мягко щелкнул магнитный замок, и Петрович  остался  один
на один с ночным чуждым небом. Он задрал голову  вверх,  расставил  пошире
ноги и стал ждать. Он был абсолютно спокоен  и  даже  самоуверен.  Немного
кружилась голова от быстрой езды, от неудобного состояния, а скорее всего,
от того странного, земного тепла, которое шло  из  зарослей,  где  остывал
нагретый за день посадочный бот.
     Наконец появилась яркая точка.  Все  на  месте,  все  работает.  Чуть
подрагивая, отрицательный скомкователь прошел по звездному полю и в ту  же
минуту исчез в тени планеты, не достигнув крыши соседнего  дома.  Петрович
оглянулся по сторонам и юркнул в кусты.
     Нет, не все прошло гладко. Да, посадочный бот  был,  слава  богу,  на
месте, но заело замок. То ли он проржавел, то ли ключ  погнулся,  а  может
быть, просто от волнения, но землянин никак  не  мог  открыть  космический
агрегат. В отчаянии даже пнул ногой по корпусу, и  тот  ответил  командиру
равнодушным  металлическим   гулом.   Чертов   утюг,   ругался   Петрович,
прислонившись лбом к аппарату. Зря  он  оскорблял  собственное  детище.  В
полумраке посадочный бот был  похож  скорее  на  океанский  броненосец  со
старым паровым сердцем, с отважным героическим прошлым, готовый  сражаться
и победить, а может быть, погибнуть в вечной баталии с тупым  человеческим
невежеством.
     Потом вспыхнул свет. Взвыли тормоза, во дворик въехала машина. Кто-то
преследовал капитана. Свет погас, и в наступившей тишине послышался шепот:
     - Петрович?
     - Урса?!
     Из темноты появилась сестра милосердия.
     - Так вот он какой, - Урса с удивлением потрогала корпус аппарата.
     - Смешно, неужели ЭТО летает?
     - Летает, - усмехнулся капитан.
     Урса прошла вдоль корпуса, поглаживая шершавый чугунный бок.
     - Да, он все правильно рассчитал.
     - Кто?
     - Господин главный врач. -  Урса  подождала  мгновение,  но  Петрович
молчал. - Неужели вы не поняли? Он специально подстроил убийство Мирбаха.
     - Убийство, - едко повторил капитан. - Разве можно убить центрайца?
     - Не надо, мне и так больно, - Урса подошла поближе  к  землянину.  -
"Сбежит, голубчик, сбежит", - процитировала  Урса.  -  Неужели  вы  хотели
улететь, не попрощавшись со мной? - Медсестра поежилась. -  Да  открывайте
же дверь, истукан.
     - Дверь не открывается,  -  виновато  признался  капитан  и  покрутил
ключом.
     - Ну-ка, дайте,  -  она  взяла  ключ.  -  По-хорошему,  надо  бы  его
забросить подальше.
     Она вставила ключ  в  замок  и  дверь  легко  открылась.  Все  у  нее
получалось в этот раз. Звездному капитану даже показалось, что рядом с ним
не идеальное иноземное существо, но вполне земная смертная  грешница.  Они
долго лежали в эпицентре невиданного, неуместного в командном отсеке хаоса
материальных предметов, среди  разбросанных  в  спешке  деталей  одежды  и
деталей аппарата. Бортовой журнал  был  придавлен  сверху  варфоломеевским
башмаком, а старенькая армиллярная сфера  была  увенчана  белым  кружевным
бюстгальтером с оторванным, неизвестной системы замком.
     Чуть позже,  на  шее,  в  том  самом  месте,  куда  тыкал  скальпелем
Синекура, землянин  почувствовал  легкий  удар  трех  горьких  капель.  Он
приподнялся,  заглядывая  в  печальные  агатовые  глаза.   Урса   пыталась
улыбнуться.
     - Видишь, покоритель вселенной, я плачу. Правда, это странно? Да и ты
печален. Эй, Петрович, ты теперь человекобог, у тебя глаза в кавычках.
     - Что?! - удивился капитан странной фантазии.
     - Ты мне смерть заменил. Да, да. Посмотри  же  в  зеркало  как-нибудь
повнимательнее, там у тебя печальные кавычки, с намеком, мол, все знаю, но
ничего поделать не могу. Так и смерть - она все знает, но ничего  с  собой
поделать не может. Она тоже всегда с сожалением смотрит, с пониманием,  но
все это в кавычках, потому что приходит как-нибудь невзначай и все  делает
по-своему. Бесповоротно. - Урса вдруг  поправилась:  -  Прости,  я  говорю
глупости. Ты думаешь, я - дурная бесконечность, совсем ничего не чувствую?
Что проку в моем бессмертии, если ты, небольшой временной отрезок,  сделал
меня счастливой, а я, я, разве я могу кого-нибудь сделать  счастливым?  Ты
не смотри, что я плачу.
     Все вы с ума посходили, подумал капитан. Синекура тоже  называл  меня
мастером смерти.
     - Подожди, - она слегка оттолкнула его. - Скажи,  ты  нашел  то,  что
здесь искал?
     - Меня нашли, - он попытался поцеловать ее.
     - Я серьезно, - не соглашалась она с игрой. - Ты  искал  будущее  для
своего народа?
     Капитан скривился.
     - Ну ладно, я буду молчать, иди ко мне,  -  сказала  Урса,  но  вдруг
вскрикнула: - Ой, что это?
     - Где?
     - Да вот же, - Урса протянула сморщенный коричневый орех.
     Урса надкусила каштан, а Петрович состроил гримасу.
     - Он же не съедобный, - и отобрал талисман. - Это с Земли.
     - Странная у вас планета, - Урса задумалась.  -  Планета  несъедобных
каштанов.
     - Нет, не планета, город, - поправил ее Варфоломеев. - Я его подобрал
на вершине холма в Южном городе прошлой осенью.  -  Капитан  задумался  на
мгновение, вспоминая что-то.
     - У вас там была деэксгумация?
     - Деэксгумация? - переспросил Петрович. - В некотором смысле была,  -
глаза его стали  колючими  и  злыми.  -  Много  народу  перевели.  Строили
будущее, а построили прошлое. Пирамида, пирамида, - повторил  Варфоломеев.
- Урса, мне кажется, у вас тоже кто-то начал  строить  пирамиду,  но  как,
почему люди добровольно идут на это?  -  Он  закурил  сигарету  и  глубоко
затянулся. - Почему, почему вопреки  демократии  такое  свинство,  вопреки
свободе, вопреки частной собственности? Что же делать, куда бежать дальше?
Я мечтал открыть новые пространства, но куда же деваться теперь?
     Урса следила за ним, затаив дыхание.
     - Ты сейчас напомнил мне одного человека.
     - Центрайца?
     - Не скажу.
     - Ну-ну.
     - Не обижайся, ты улетаешь, а я остаюсь навсегда  жить.  Я  вышла  из
очереди на гильотину. Понимаешь?
     - Да, - он поцеловал ее. - Но я пока не улетаю.
     - Правда? - испуганно спросила Урса. - Ты хочешь завтра участвовать в
показательной операции?
     - Ах, черт!
     Он совсем забыл. Синекура  специально  его  предупредил,  что  завтра
состоится показательное свинство - деэксгумация посредством скальпеля. Ему
показалось, что  главврач  специально  запугивает  его,  дабы  он  убрался
поскорее. Но выходит, он не врал, и операция состоится.
     - Кого же будем деэксгумировать?
     - Ты разве не знаешь? - голос Урсы дрогнул.
     - ?
     - Феофана.
     Ну, это уже слишком.
     - К черту, - чуть не закричал капитан. -  В  конце  концов,  есть  же
очередь, есть желающие, есть муляжи. Но Феофан, Урса! Это же  сама  жизнь.
Мертвый Феофан - это нонсенс.
     - А Мирбах? - спросила Урса. - Знаешь, что творится на других этажах?
     - Говори, - упавшим голосом попросил Петрович.
     - Резня, - коротко и прямо ответила сестра милосердия.
     - Но где же свободная пресса, где, черт возьми, независимый суд?
     - Может, это и есть страшный суд, -  подсказала  Урса.  -  Ведь  пока
режут только грешников. Интересно, кто все это координирует?
     - Пока грешников, - соображал на ходу  капитан.  -  Ну  ладно,  давай
спать.



                                    31

     Если удавиться, погибнуть, то Бошка  все  переиначит,  все  переврет,
воздвигнет горы лжи, и там, в темном грязном тоннеле, а может  быть,  и  в
чистом, похоронит меня, подметет, отполирует, положит под  стекло  и  всем
показывать будет. Нет, умереть нельзя, нужно сбежать, но как? Сколько  раз
он просил, умолял прокатить его по городу, пусть  хотя  бы  с  охраной.  В
бронированном автомобиле промчаться в новое пространство, там  обязательно
могут  возникнуть  непредвиденные  обстоятельства,  колесо  спустит,   или
авария,  небольшая,  легкая.  Ведь  мир  непредсказуем,  он   больше,   он
значительно больше координаторной, где все против  него,  потому  что  все
определено, строго  детерминировано.  Ах,  как  хочется  глотнуть  свежего
воздуха свободы, хотя бы асимптотической. Жизни, жизни! Критериев  хочется
истины, практики, экспериментов. Неужели  он  ошибся?  То  есть,  конечно,
ошибся, но почему? А вдруг не ошибся, ведь это было бы еще хуже. Что  есть
ошибка? Ошибаются, когда сбиваются с верного пути, а  если  не  тот  путь,
если он там, на верном пути, никогда и не был?  Нет,  не  может  быть.  Он
опирался на науку,  он  использовал  строгие,  проверенные  опытом  методы
политической  экономии.  Впрочем,  есть  ли  такая  наука?   Наука   пишет
уравнения, немножко уравнений и много результатов. А  где  эти  уравнения?
Нет. Одни прикидки, словеса.  Но  тогда  это  чистая  графомания,  болезнь
скороспелого ума, болезненный выверт.
     Неожиданная мысль  посещает  Имярека.  Неужели  прав  Неточкин,  и  у
природы нет никаких целей, а есть лишь методы, ибо цель - слово,  метод  -
действие, энергетическое движение материи, измеряемое, тяжелое,  реальное.
Нет, не может быть. Верное слово двигает человеческой массой, это ж  какая
прорва энергии! Откуда,  из  пустоты?  Вряд  ли.  Значит,  должна  быть  и
словесная физика, наука о справедливости, правде, свободе  для  всех.  Эх,
поговорить бы с умным человеком,  поспорить,  или  нет,  просто  послушать
логические слова... Где-то же должны быть  умные  люди,  не  мог  он  всех
измордовать,  страна  невтонами  богата.  Вот  хотя  бы  этот  старик   на
велосипеде. Впрочем, наверное, тоже мечтатель. Но кто-то же  воплотил  его
мечту, нашелся практический человек. Вот бы с  ним  посидеть,  покумекать,
послушать, как он превозмог.
     Имярек со школьной скамьи  испытывал  трепет  перед  естественниками,
ценил их практический ум, но сам не пошел по их стопам, свернул в  область
политического насилия, и  так  и  остался  невежественным  до  конца.  Да,
невежественным, - Имярек с предельной честностью  клеймит  себя  в  пустом
кабинете. Ведь они-то знают, как мир устроен, а я,  я  поверил,  будто  не
зная законов неживой природы, можно управлять человеческой массой! Да, да,
здесь корень, мы невежественны, мы ничего не знаем  толком,  как  оно  все
устроено. Так что же, надо было сидеть, ждать?  Нельзя,  нельзя,  -  почти
кричит Имярек, - промедление смерти подобно было! А  спешка?  Спешка  тоже
похожа на смерть! Господи, как он мог забыть чужой  опыт,  неужели  он  не
знал, что бывает после того, как  заработает  гильотина?  Знал,  знал,  но
некогда было думать, да и не верил,  понадеялся  на  бородатых  классиков,
история, мол, повторяется в виде фарса. Дудки, фарса, история  повторяется
столько раз, сколько раз приходят идиоты.



                                    32

     Появление товарища Петровича в эксгуматоре было встречено с искренним
изумлением.
     - У вас что, еще дела тут остались? - не выдержал Синекура.
     - Как говорил мой друг Трофимов - дела всегда будут.
     - Трофимов? - зачем-то повторил главврач.
     - Не забивайте себе  голову,  господин  Синекура.  Пациент  готов?  -
Землянин вытащил скальпель и поиграл им на свету.
     - Кто?
     - Феофан.
     - Но еще рано, - ничего не понимая, признался Синекура.
     - Ладно, пойду с ним поговорю, - развязно сказал  землянин,  обретший
право на свободное пользование служебным лифтом. -  Да,  кстати,  как  мое
прошение?
     - Я передал приват-министру.
     Петрович мотнул головой и быстро вышел из ординаторской.  На  розовом
этаже обстановка резко переменилась.  У  дверей  лифта  стоял  здоровенный
детина и всех выпускал только по  пропускам.  Просматривая  документы,  он
ставил в сторонку  нечто  вроде  карабина  и,  прежде  чем  возвратить  их
обратно, обшаривал карманы медперсонала. Палата Мирбаха была опечатана,  у
Энгеля было закрыто, зато Феофан  оказался  на  месте.  Увидев  Петровича,
Феофан скуксился и отвернулся к стене.
     - Ну же, - Петрович подсел к пациенту и потрогал его за плечо. -  Как
наше самочувствие?
     Феофан дернул плечом,  как  это  делают  быки,  стряхивая  назойливых
насекомых.
     - Снимайте простыню, господин древний грек.
     - Грым, - проревел Феофан.
     - Давайте, давайте, - Петрович потянул на себя одеяло.
     - Зачем? - медленно сдавался пациент.
     - Смена белья, - пошутил Варфоломеев и коротко ввел  Феофана  в  курс
дела.
     По связанным простыням они спустились обычной феофановской дорогой на
голубой этаж. Здесь было что-то наподобие турецкой бани, как ее  изобразил
французский  живописец  на  своих  целомудренных  полотнах.  Посреди  зала
блестел бассейн. В прозрачной, цвета  берлинской  лазури  воде  плескались
женщины. Феофан попытался окликнуть одну из них, но Петрович вовремя зажал
ему рот. Они прокрались к душевой в тот самый момент, когда  оттуда  вышла
Урса. Она была смешно одета,  в  платье  пятьдесят  четвертого  размера  с
огромным полумесяцем на воротничке. Феофан не  успел  вдоволь  насмеяться,
как Урса разделась и отдала свое платье ему. Здесь  наступила  ее  очередь
смеяться. Феофан дико озирался, оглядывая свое женское одеяние, то и  дело
поправляя кармашек сестры милосердия на гигантской груди.
     - Эх, Петрович, что же это - в бабьем платье бежим, а?
     - Ничего. Не вы первый, не вы последний, - приободрил его Варфоломеев
и потянул за собой.
     И вовремя. В бывшем эксгуматоре началось новое явление.  Еле  слышное
раньше гудение усилилось. Слышались какие-то крики, карканье и вой сирены.
Казалось, весь небоскреб взвыл тревожным  металлическим  горлом.  Внизу  в
холле  тоже  наблюдалась  суматоха.  Парадный  выход  бывшего  отеля,  еще
блистающий зеркалами и золотом, ожил. По  мраморным  лестницам,  устланным
дорогими коврами, бегали люди в халатах, не зная,  за  что  ухватиться.  У
выхода беглецам козырнул брюхатый портье в черном кителе, и они  вырвались
в город. Варфоломеев остановился на секунду и задрал голову  вверх,  туда,
куда скошенной перспективой устремилась стеклянная стена института смерти,
похожая на грань пирамиды.
     - Быстрее, - Петрович увидел, как вслед за  ними  из  дверей  выбежал
Синекура.
     А может быть, это был и не Синекура, а обезумевший от сирены санитар.
Во всяком случае через мгновение они уже сидели в  машине.  Петрович  лихо
давил на акселератор, то и дело  поглядывая  на  дисплей  заднего  обзора.
Феофан тоже оглядывался на убегающие  городские  кварталы,  на  отстающие,
зажатые в рамки правил машины горожан. Наконец он расслабился, вытянул  до
упора ноги и изрек, глядя в центрайское небо:
     - А я, Петрович, люблю, когда небо синее, луна красная,  а  звезды...
черти!
     Феофан почти кричал, и его слова вылетали под свист встречного  ветра
через открытые окна машины, уносились назад в вечное  теплое  пространство
диковинного города.
     - Я уже  думал,  все,  -  Феофан  толкал  Петровича  в  плечо,  мешая
управлять автомобилем. - Думал, обратно  в  небытие,  вслед  за  Мирбахом.
Слышь, Петрович, я как  узнал,  что  ты  на  гильотину  записался,  думаю,
сломался мужик, не выдержал линию. Ведь они только и ждут,  когда  мы  все
сами удавимся. Слышь, Петрович?
     - Да кто "они"? - не поворачивая головы, спросил Петрович.
     - А черт их знает, - Феофан помолчал. - Я тебе не говорил, но  теперь
скажу. У меня здесь друзья есть, хорошая компания, сотня штыков,  фугасная
пушка. Отчаянные ребята, а красавцы - мать  моя  адриатическая  -  все  на
подбор. Мы вмиг тут порядок наведем, дай только срок. Слушай, а  может,  и
ты к нам? А? Возьмем штурмом эксгуматор, приват-министра на рею,  Синекуру
в дворники отправим, или нет, я  его  банщиком  к  себе  возьму.  Что,  не
хочешь? Будешь извне наблюдать, теории строить, мысли мечтать? Пока будешь
мечтать, какая-нибудь сволочь счастливый  строй  установит,  тогда  поздно
будет.
     - Мне товарища нужно оживить, - объяснил Петрович.
     - Да мы тебе сотню товарищей оживим, живи, радуйся, честной народ!
     - Мне сотню не надо, -  Петрович  круто  свернул  на  почерневший,  с
узкими пролетами,  Новый  мост,  притормозил  слегка  и  прочел  вслух:  -
Цветочная набережная.
     - Ты куда? Посмотри, тут же полиции сколько! - удивился Феофан.
     - Нам дальше, - успокоил капитан.
     С утра они встретились с Урсой, и та поделилась своими впечатлениями.
Грядущее  полнолуние,  по-видимому,  бесповоротно  наступит,   но   не   в
означенное  в  астрономических  каталогах  время,  а   раньше!   Да,   да,
поговаривают,  приват-министр  отдал  указание  национальной  обсерватории
усилить бдительность. По слухам, появилось новое, не опознанное до сих пор
небесное тело. Приват-министр взбешен и заявил компетентным  органам,  что
небо нам не указ, и что если мы захотим, то полнолуние наступит раньше  на
пять дней, и  мало  того,  может  быть,  никогда  уже  не  прекратится.  В
результате по Центраю поползла непроверенная  информация,  будто  возникла
новая партия, а может,  и  не  партия,  а  так,  организованная  группа  в
поддержку вечного праздника. Группа  готовит  к  запуску  на  стационарную
орбиту  шлифованный  медный  шар  диаметром  четыреста  километров.  Здесь
Варфоломеев усмехнулся и заметил, что, мол, шар  запустить  можно,  но  не
шлифованный, а наоборот, шершавый, что обойдется гораздо дешевле.  Урса  с
уважением  посмотрела  на  землянина  и  продолжала.  Еще  говорят,  будто
готовятся новые, почетные списки делегентов. Предоставлены  особые  льготы
записавшимся в очередь  на  гильотину  членам  оппозиционных  организаций,
принявшим решение о роспуске.
     - И что, кто-нибудь принял такое решение? - спросил Петрович.
     Принял, не  принял,  а  по  ночам  у  центра  эксгумации  вовсю  идет
разгрузка крытых фургонов. "Я сама видела, -  Урса  перешла  на  шепот,  -
сегодня ночью привезли человек триста".
     Да, это  уже  не  шутка,  думал  Варфоломеев,  подъезжая  к  дому  на
Цветочной набережной. Феофан приумолк. А когда они зашли к  Урсе,  древний
грек скис. Он, по-видимому, ожидал увидеть группу  решительно  настроенных
мужчин с  прокуренными  бородами  и  твердыми  принципами,  а  не  пустое,
пропахшее дорогими духами убежище одинокой женщины. Он даже сделал попытку
уйти, но Петрович убедил его остаться, подождать, пока он не найдет Энгеля
и, может быть, еще кого-нибудь. На этом они и расстались.
     Очередное появление товарища Петровича в эксгуматоре было встречено с
искренним возмущением.
     - Вы глупец! -  кричал  Синекура  в  лицо  землянину.  -  Вы  посмели
издеваться над нами? Где Феофан? Где Урса?
     - Насчет Урсы ничего не могу сказать, - признался Петрович.
     Ему даже жалко стало главного врача. У него горит душа, он обречен на
нелюбовь, но сам, похоже, знает об этом и все-таки  не  отступается.  Ведь
Феофан упомянут лишь для прикрытия, чтобы не сорваться окончательно, чтобы
не выдать сокровенное, наболевшее...
     - Эх, моя бы воля! - Синекура выматерился в сердцах. -  И  что  он  с
вами цацкается?
     - Кто он? - спросил Петрович, слегка двигая затекшими  от  наручников
руками, и вдруг прислушался к себе.
     Сейчас Синекура скажет: идите вы все к черту.
     - Идите вы все к черту! - закричал Синекура.
     Худой, бледный, измотанный, изъеденный своим несчастны