т  мир,
отдал ей душу, и теперь снова вернулся к ней и плачешь.  Вот,  к  примеру,
Соня, у вас во дворе, у сарая, прогнившая доска лежит,  а  рядом  ненужное
ведро дырявое. А тебе ведром этим мама воды приносила из колодца,  -  Соня
тогда удивилась, откуда он мог знать, - а  ты  ходишь,  не  замечаешь  его
полжизни, не понимаешь еще, какое чудо  здесь  рядом,  душа  твоя  еще  не
приготовилась к красоте человеческой. Но случится  несчастье  с  тобой,  и
однажды остановишься ты внезапно  над  ржавым  сосудом  и  вспомнишь,  как
жарким летним днем мама ставила его на полпути и давала тебе похлебать  из
него прохладной водицы. Вот тогда и поймешь, что есть  настоящая  красота,
человеческая,  душевная.  Потом  Евгений  спохватился,  заметив  слезы  на
Сониных глазах. Ой, глупый я человек, не то сказал, хотел, чтобы  понятнее
было. Соня, ей-богу, не  желал.  Давай  я  тебя  заговорю,  другой  пример
расскажу. Я в столице  в  музей  любил  ходить.  Там  есть  одна  картина,
почему-то она мне душу разрывает. Серая, невзрачная городская околица,  ни
деревца тебе, ни цветов, только лужи на  брусчатке,  обшарпанная  стена  и
клубы дыма. Называется "Дым на окружной дороге". Прохожие в землю смотрят,
гнилая повозка,  и  все,  только  серый  скупой  цвет.  Понимаешь,  прошел
паровоз, а его не видно, да и железной дороги  не  видать,  а  дым  плывет
посреди проезжей части, еще минута - и рассеется,  уйдет.  Но  минутка  не
проходит, клубится сгоревший в сердце паровоза уголь. Я где-то  в  детстве
видел такое, забыл, а картина напомнила, и мне уже ничего лучше  не  надо.
Или вот к примеру "Едоки картофеля", Соня. Так красиво, так красиво, душой
с ними, потому что они тоже люди, смертные, а не скалы и не  бессмысленные
морские  волны.  И  также  книги  есть  красивенькие,  блестящие,   просто
полированные, буквочка к буквочке, слово к слову, прозаическое волшебство.
Красиво, говорят, точеный язык,  говорят,  а  души-то  нету,  только  одна
синусоида бесконечная смотрит со страниц, изгибает  спину,  будто  кричит:
замри, смертный человек, перед скалой холодного кристалла. Вот я, Сонечка,
скажу, что русская литература как раз  и  знаменита  не  вечной  красотой,
отточенной красивостью, а душевной, человеческой. И язык у нее не холеный,
а с зазубринами, с беспечными повторениями, с бесшабашным  русским  авось,
как и есть в нашей жизни, как то ржавое  ведро.  Другой  мимо  пройдет,  а
нашему сердцу больно и хорошо. Многие  не  понимают  этого,  стараются  до
совершенства довести, особенно - вот заметьте, Соня  -  не  русские  люди,
образованные, конечно, которые идеально говорят и пишут  по-русски.  Но  в
том-то и фокус, что это уже не то, потому что правильность, отточенность -
это  настоящая  смерть,  туристическая  красота,   дурная   бесконечность.
Впрочем, это уже как бы не оттуда.
     Тем ноябрьским днем  у  нее  украли  человеческую  красоту.  Так  ли?
Исчезло родное место, исчезли вещественные доказательства, но ведь и новый
блистающий город - тоже ее мечта, неужели же мертвая, неужели, как говорил
Евгений, туристическая?
     -  Сонька,  чего  мерзнешь?  -  ворвался  голос  агрономовской   жены
Валентины. - Пойдем домой.
     Краснощекая, здоровая деревенская баба выдернула Соню  из  замкнутого
круга тоскливых вопросов и потащила  на  место  временного  проживания.  В
сущности, никакая она была еще  не  баба,  а  молоденькая  ядреная  девка,
помоложе  погорелой  учителки,  только  замужняя,   и   вследствие   этого
обремененная  большим  личным  хозяйством.  Она  вначале   с   подозрением
отнеслась к погорельцам, завезенным в Раздольное ее разлюбезным муженьком,
но вскоре успокоилась и сошлась с Соней поближе. Конечно, ни в какой пожар
она не поверила, просто видела, что людей постигло большое горе. Потому  с
вопросами особенно не приставала, а только повторяла  слова  из  известной
детской сказки: "Что муженек ни сделает, то и хорошо". В доме  потеснились
как  могли,  тем  более   временно   -   к   осени   председатель   обещал
подремонтировать  брошенный  на  краю  деревни  сруб  и   перевести   туда
погорельцев.
     - Как вчера съездила? Нашла, чего искала?
     Соня вернулась поздно, когда все в доме уже спали.
     - Нашла, - ответила Соня.
     - Мужик? - проницательно подсказала Валентина.
     - Да, один человек, - Соня покраснела, не желая лгать  в  откровенной
беседе.
     Валентина покачала головой.
     - Ну чего ты, обычное дело, с мужиками всегда  горе,  -  и  чтобы  не
принуждать Соню далее к откровенностям,  сама  продолжала:  -  Если  нахал
какой, гони в шею, нахал - он дурак, кости помнет и бросит. Нахалы  быстро
отходят, не успеешь во вкус войти, он уже рожу воротит и  ищет,  где  чего
себе урвать. Ну, а ежели скромный, антиллигент, такой, знаешь, не туды  не
сюды, тут еще  посмотреть  надо,  приглядеться.  Ты  не  отчаивайся,  если
стеснительный, как раз наоборот будет. Знаешь, какие бывают  -  боятся  за
ручку взять. О, это самый зверь, если ходит вокруг да  около,  бледнеет  и
краснеет, так и знай - на уме у него очень интересная мысль расположилась.
Значит, он уже тебя видит как бы голенькую и от этого  боится  даже  глаза
поднять. Нет, стеснительный самый горячий и будет. Да, да, а  если  мыслев
амурных на уме нету, чего ж тогда  стесняться.  Такого  одно  удовольствие
водить по стежкам-дорожкам.  Чего  смеешься?  Я  точно  знаю.  Мой  оглоед
точь-в-точь такой и был. Бывало, иду навстречу, он уже на  другую  сторону
перебегает. Я за ним - здрасьте, говорю, Ефим Николаевич, знатный агроном.
А он буркнет "здрасьте",  ошпарит  меня  взглядом  и  обратно  в  чернозем
упрется, как будто про урожайность думает. Но уж когда вцепится, то только
держись, на  метр  не  отпустит,  со  свету  сживет,  если  кому  моргнешь
невзначай...
     Соня вспомнила продавщицу тетю Сашу. Где она сейчас, что с ней? А что
с остальными? Страшно представить, куда их забросила теперь судьба. И  кто
все это затеял? Неужели  он,  человек  с  прищуренными  глазками,  золотая
головушка, как говорил отец, Практик с большой буквы, воплотитель мечтаний
и  размышлений  провинциальной  мысли.  А  в  сущности,  он  действительно
человек, каких было мало в нашей истории, великан, впервые в мире  покорил
Вселенную. И Евгений тоже его хвалил. Нет, не зря  она  злилась  тогда  на
Евгения за  разговоры  о  Горыныче,  ох,  не  зря.  Если  любимый  кому-то
поклоняется, хотя бы  и  отчасти,  это  уже  не  к  добру,  тут  неизбежно
испытание для женского сердца. Неужели он этого не понимал? А может  быть,
и понимал да нарочно подсовывал ей  Горыныча,  проверял,  подсматривал  за
реакцией. Что же ей теперь делать с той  последней  ночью  перед  стартом?
Соня опять покраснела, как будто рядом был Евгений, а не Валентина.
     - Ах, голубушка, - Валентина раззадорилась, - да ты никак  и  вправду
стесняешься. Неужто и мужика не пробовала? Ну, дева, ей-богу, дева. Мужик,
он просто устроен, у него один орган, а все остальное  -  для  блезиру.  -
Валентина рассмеялась. - Ладно, ладно, я  дразню  тебя.  Ой,  -  Валентина
вскрикнула. - Глянь, папаша твой опять набрался.
     Казалось, пусть даже планета пополам треснет, а  Афанасич  все  равно
напьется до чертиков и плашмя уснет поперек земного радиуса.



                                    22

     Проснувшись, Варфоломеев обнаружил себя одиноко лежащим на полу. Урсы
не было, зато подушка теперь лежала под головой, а  сверху  его  заботливо
прикрыли одеялом. От одеяла он и проснулся - дневное  светило  уже  жарило
что есть мочи, и одеяло стало лишним.
     Забравшись  под  душ,  Варфоломеев  первым  делом  решил   вычеркнуть
бестолковую прошедшую ночь. Кажется, это ему удалось.  Во  всяком  случае,
при выходе из запотевшего пространства он выглядел уже свежим, решительным
человеком, готовым не только размышлять, но и действовать.  Обстоятельства
способствовали. Едва он  наметил  объект  внимания,  как  из-под  розового
полотенца, коим вытирал  шевелюру,  на  фоне  бывших  курдюковских  покоев
появился главврач института смерти. Синекура был  застигнут  врасплох.  На
скуластом, озабоченном лице господина главврача застыла  исследовательская
маска. Синекура так низко нагнулся над постелью больного, как будто что-то
там вынюхивал.
     - Гм.
     - Где Урса? - не скрывая раздражения, спросил незваный гость.
     - Не знаю, - Варфоломеев нагло ухмыльнулся.
     - Она была здесь, - голос Синекуры сорвался.
     Теперь   Варфоломеев   заметил   что-то   человеческое    в    облике
инопланетянина. Казалось, тот не просто желает знать ответ, а еще надеется
на опровержение горького подозрения. Уж слишком ясно прозвучало это  слово
"была", явно оно относилось к ночному промежутку времени  и  было  подобно
слову "жила",  "ходила",  "спала".  Варфоломеев  обошел  Синекуру,  обошел
кровать, медленно поднял с  пола  постельные  принадлежности  и  аккуратно
уложил все на  место.  Синекура  стоял  рядом  и  напряженно  ждал.  Тогда
Варфоломеев опять подошел к постели, взбил подушки,  как  делала  это  его
мать, и сложил их горкой. Вот теперь  хорошо,  -  наслаждался  он  минутой
власти над иноземным существом. Минута  кончалась.  Синекура,  застигнутый
вначале врасплох, отходил.
     - Я вот всю ночь лежал и думал, - начал Варфоломеев. - Думал,  думал,
и наконец решил.
     Синекура поднял притушенные глаза.
     - Я решил записаться в очередь на гильотину.
     Варфоломеев  пошире  раскрыл  шалопутные  глазки,  давая  возможность
господину главврачу убедиться в отсутствии задней мысли. Тот  безо  всякой
благодарности немигающим профессиональным взглядом, как скальпелем,  полез
внутрь. Стало  сладко  и  приторно.  Так  проходит  операция  под  местным
наркозом - видишь скальпель, видишь, как им тыкают в твое живое тело, а не
больно. Немножко щекотно и противно.
     Да, лучше уж гильотина, быстро и  надежно,  размышлял  землянин,  мне
гильотина по душе. А вам, господин Синекура? Что-то вы не спешите под нож.
Почему? Почему медицинская сестра желает, а вы нет? Нелогично.  Правда,  и
остальные обитатели  розовых  покоев  не  очень-то  рвутся  на  тот  свет.
Впрочем, где он,  тот  свет,  не  тут  ли?  А  может  быть,  здесь  только
чистилище, предбанничек, узкое место на пути в рай,  таможня  человеческой
души? Ну же, ну же, не стесняйтесь моей чистой мечты, возьмите  неразумное
существо жилистой вергилиевской рукой, сведите в райское место  побыстрее.
Устал я здесь среди пространств и времен. Сначала овладел, а потом  устал.
Кончилась вселенная на мне, нет более загадок вокруг,  один  вы,  господин
главный врач, непонятное явление  человеческой  психики.  Чего  ж  вы  там
ищете? Пора швы накладывать.
     - Значит, в очередь на гильотину, - Синекура усмехнулся. -  Вслед  за
товарищем?
     - Да, желаю, - подтвердил землянин.
     - И поближе к началу? В первые ряды?
     - Если можно.
     - Можно, можно. Кхе. - Синекура заулыбался. - Только зачем? Зачем вам
это? Вы же и пожить-то еще толком  не  успели.  Сколько  вам  -  тридцать,
тридцать пять?
     - Примерно, - Варфоломеев пожал плечами.
     - Золотые годы. - Синекура вздохнул и процитировал: -  "Земную  жизнь
пройдя до половины..." Так, кажется, звучит...  "Я  очутился  в  сумрачном
лесу." - Главврач подошел к тумбочке и взял  красную  книжицу,  развернул,
полистал, положил обратно. - Северная Застава, где это было? Не  припомню.
Звучит красиво, а не припомню. Все  справочники  просмотрел,  все  реестры
переворошил, а вспомнить такой  город  не  могу.  Может  быть,  он  еще  в
доисторическую эпоху закладывался? Что вы молчите, как на допросе, я же  с
вами по-свойски, со смыслом хочу поговорить. А может быть, вы вообще не из
наших мест, а? - Синекура  сделал  паузу.  -  Прилетели  хорошие  дяди  из
дальних регионов для обмена опытом, для изучения социальных, так  сказать,
условий, но зачем же, как  говорится,  стулья  ломать,  зачем  на  площадь
выбегать, народ безответственными действиями смущать?
     Похоже, этот человек поверил в космическую природу пациента.
     -  Что  молчите,  господин  Петрович?  Думаете,  Синекура  дурак,  не
понимает, почему вы вдруг на  гильотину  возжелали?  Курдюком  прикинуться
решили! - Синекура опять засмеялся. - А я, знаете ли, в первый момент даже
поверил - нет, только на секунду. Действительно, думаю,  кто  он?  Курдюк,
или так просто, человек? Подумал вначале: конечно, курдюк, иначе  чего  бы
он так себя фривольно вел. У него товарищ погиб при спасении людей,  а  он
коньяки с древними греками распивает, любопытство научное  утоляет,  да  с
женщинами по ночам... - Синекура прервался, подбирая подходящее слово,  но
не подобрал, и перекинулся дальше: - Ну, думаю, Курдюк номер два,  теперь,
конечно, в очередь на гильотину  должен  попроситься.  И  точно,  запишите
меня, пожалуйста, говорит. Но, господин Петрович, какой же вы Курдюк? Ведь
Курдюк - человек из  реестра,  из  истории,  из  прошлого,  пусть  даже  и
темного,  но  из  реального,  из   существовавшего   в   реальном   объеме
пространства. На него поповская запись имеется: "Родился  червь  земной  в
одна тысяча восемьсот шестьдесят первом году, от смычки города и деревни в
лице душителя декабризма графа Тютькина и освобожденной  крестьянки  Марьи
Пьяновой, назван в честь дня рождения Курдюком, без имени-отчества..." А у
вас что? Родильный дом  Северной  Заставы,  дорогой  мой,  где?  На  какой
планете? Вот и выходит, внепланетный вы гражданин, космополитический,  без
корней и почвы.
     Синекура замолк, ожидая ответа. Но и Варфоломеев  молчал.  Он  видел,
что главврач и так догадывается о его происхождении, но почему-то не  идет
напрямую, а юлит.
     - Хотите приемник посмотреть? - вдруг предложил Синекура.
     Землянин утвердительно качнул головой.
     - Одевайтесь, - почти приказал главврач.
     - Странный вы человек, - почти дружески говорил Синекура, сопровождая
землянина к месту оживления. - На вид деятельный, инициативный,  а  ведете
себя как марионетка. Ну, а если бы я не предложил вам посмотреть приемник,
как бы вы тогда выкручивались?
     Они подошли к лифту. Сзади скрипнула дверь, из  палаты  номер  четыре
выглянул Феофан и с вытянувшимся от  удивления  лицом  наблюдал,  как  они
свободно зашли в  дверь  подъехавшего  лифта.  Дверь  тихо  сомкнулась,  и
Синекура повторил вопрос.
     - Так вы же предложили, - Варфоломеев улыбнулся и слегка задел локтем
здоровенного детину с бдительными стеклянными глазами. - Извините.
     Лифт, слегка подрагивая, провалился сквозь этажи небоскреба.



                                    23

     Когда Синекура сбил с двери сургучную печать и открыл вход  в  пустой
параллелепипед, за  ними  еще  тянулся  промозглый  запах  горячего  пара,
окисленного  железа  и  еще  какого-то   неизвестного   вещества,   обычно
присутствующего в бойлерных, котельных и прочих подсобных помещениях.  Они
могли пойти прямо, но там, как объяснил хозяин, охрана, а нам - он  так  и
сказал, "нам" - отчаянным ребятам ни к  чему  лишние  свидетели.  Пришлось
пробираться через технический этаж. Синекура шел прямо, спокойно,  как  на
прогулке, землянин же, наоборот, постоянно спотыкался в полутьме, кланялся
под то и дело возникающими над головой  трубами,  кабелями,  крючьями.  Но
напрасно, ведь Синекура-то был повыше  его,  а  не  кланялся.  Варфоломеев
ничего не мог поделать с этим древним инстинктом, о котором  он  прекрасно
знал и даже в свое время придумал ему название - "наполеоновский синдром",
болезнь завышения собственного роста. Синекура, оглядываясь то и  дело  на
землянина, ухмылялся - мол, ничего, ничего,  это  с  непривычки  -  и  еще
прямее выправлял походку. Они шли вдоль теплой  асбестовой  трубы,  и  она
наконец вывела их к запломбированной чугунной двери.
     - Вот оно,  чудо  техники,  -  Синекура  прислонил  ухо  к  двери,  -
животворный погреб, зал привидений, чудо научной мысли, но к сожалению уже
не работает. Бывало, придешь сюда в новолуние, прислонишь ушко к холодному
металлу, а там, - Синекура  мечтательно  покачал  головой,  -  уже  гудит,
топчется, толкается новая оживленная партия.  Переругиваются,  смех  один,
еще толком-то ничего не понимают,  не  соображают,  куда  попали,  во  что
превратились, ведь для  них  только-только  смерть  кончилась,  стрессовое
состояние, не осознают еще своего счастья, как им повезло по  сравнению  с
остальным  человечеством.  Дверь  откроешь,  смотрят  на  тебя   невинными
глазками, мол, снюсь я им или так просто, привидение. А я смотрю на них  и
завидую, вот выйдут сейчас, оклемаются, и вдруг  дойдет  до  них,  что  не
просто их оживили, а оживили навсегда! Это ж такое счастье, что не  каждый
даже достоин, а им - пожалуйста,  на  блюдечке.  -  Синекура  еще  плотнее
прижал ухо к чугунной двери. - Кажется, что-то  там  шарудит.  Послушайте,
господин Петрович.
     Варфоломеев прижался к заклепанному металлическому листу.
     - Ничего.
     - Ах,  товарищ  Петрович,  товарищ  Петрович,  -  Синекура  наигранно
обиделся. - Да кто же там может быть, если  машину  отключили.  Неужто  не
слыхали? Сам  приват-министр  объявил:  эксгумация  прекращена.  А  вы  не
верите, нехорошо, не по-центрайски это, нет.  -  Синекура  сбил  сургучную
пломбу и открыл вход в пустой параллелепипед.  -  Вот  она,  утроба  наша,
пустая как пустыня, светлая как свет.
     Варфоломеев медленно пошел вдоль стен,  шевеля  потихоньку  губами  -
видно, считал шаги. Перед глазами плыла  матовая  ровная  поверхность,  то
здесь  то  там  изъеденная  надписями.  У  полутораметрового   изображения
древнего  мастодонта,  выполненного  в  наскальной  манере,  он   вспомнил
доисторического человека с грифом  на  плече  из  праздничного  шествия  к
подножию гильотины. Жаль, Илья Ильич так и  не  понял,  что  его  заветная
мечта об оживлении здесь уже воплотилась, и что люди, которых он  бросился
спасать, и есть  те  самые  оживленные  техническим  прогрессом  идеальные
существа.
     - Пропускная способность не ахти, - подытожил свои измерения пришелец
из космоса.
     Гулкое эхо подхватило обрывок и понесло: "ахти", "ахти", "ахти".
     - Ничего, нам хватило, - Синекура скривил бледные губы.
     - Да, да, - Варфоломеев потрогал металлический косяк. - Ну и  как  же
это происходит?
     - А что, у вас там, - Синекура посмотрел вверх, - не изобрели  такого
чуда?
     - Пока нет.
     - И не нужно. - Главврач перешел  на  шепот.  -  Как  происходило?  -
Синекура устало махнул рукой. - Разве в этом дело? Вас же интересует,  как
ее обратно включить, чтобы побыстрее товарища вашего разлюбезного оживить.
Но положим, оживите вы его, а будет ли ему от  этого  лучше?  Да,  да,  не
улыбайтесь, ведь это  вокруг  -  только  приемник,  а  дальше,  извиняюсь,
чистилище, реабилитационная комиссия, детектор лжи...
     - Чего? - удивился землянин.
     - Ну здрасте, атеист вы наш диалектический, нешто и библию не читали?
Как же - грешники в одну сторону, праведники в другую. Это  ж  просто  как
ясный день, мы же в конце концов государство, хоть  и  демократическое.  -
Казалось, у Синекуры из жидких волосенок полезли костяные рожки. -  Мы  же
справедливость уважаем, но, конечно, какой-то суд должен быть,  иначе  что
же получится - всепрощенчество к извергам прошлой жизни?  Появится  здесь,
положим,  какой-нибудь  душитель  всего  светлого  и   передового,   тупая
диктаторская рожа, руки по локти в крови, - вы что думаете,  сразу  его  в
демократическое общество, живи  вечно,  мол,  как  все?  А  наказание,  а?
Справедливое, ведь при жизни он, собака, жил припеваючи, а что  его  потом
прокляли, так ему, извиняюсь,  там  в  почве  было  глубоко  наплевать  на
презрение потомков. Или вы мечтаете, будто его муки совести терзать будут?
Так сказать, кровавые мальчики мучить будут его?  Черта  с  два!  Кровавые
мальчики - это для слюнтяев, интеллигентиков