в,  про  наваждение  Северной
Заставы, про то, что он бросил все - и столицу, и работу, и  конечно,  это
уже само по себе говорит о многом в смысле его горячности и непостоянства.
Ей,  казалось,  не  верят.   И   тогда   она   хваталась   за   что-нибудь
правдоподобное. Говорила, что в городе слякоть, что у нее промокают  ноги,
что на дворе февраль, а значит, уже  прошло  четыре  месяца,  а  она  ведь
беременна,  и  если  они  хотят,  то  могут  проверить.  При  этих  словах
начальственное лицо уперлось ей в живот, а потом долго и откровенно шарило
по бедрам. В конце концов внутри начальства что-то екнуло, и ей  пообещали
свидание.
     Город,  покрытый  снежной  кашей,  тяжело  катился  навстречу  весне.
Февраль отбывал последние дни своего укороченного срока, день  приближался
к ночи. Соня на этот раз свернула направо и, постояв немного  у  атлантов,
решила вернуться обратно и постучать Евгению. Потом снова передумала и уже
окончательно двинулась  по  Халтуринской.  Валентина  заказала  ей  купить
колбасы или чего-нибудь интересненького. Соня перешла по горбатому мостику
через  канавку,  прошла  мимо  спортивного  комитета,  мимо  академической
гостиницы. Здесь туристов было меньше, и желание купить  колбасы  на  фоне
блистающей архитектурной мысли выглядело вполне нормальным. Она спустилась
по  ступенькам  в  первый  попавшийся  гастроном,  отбила  два  килограмма
отдельной и стала в очередь. Очередь  двигалась  медленно,  но  Соня  была
немножко не в себе от успешного похода в бывший государственный дом  и  не
заметила, как оказалась у прилавка. Не видя окружающего пространства,  она
протянула за прилавок помятый нервными пальцами чек  и  услыхала  знакомый
голос:
     - Вот они, мраморные пальчики, - продавец поглаживала Сонину руку.
     Да, это была она, хозяйка с Хлебной улицы, с  бывшей  Хлебной.  Потом
Соня  долго  сидела  в   подсобке,   пропахшей   продукцией   мясомолочной
промышленности, и ждала, когда освободится тетя Саша. Позже они долго шли,
изнемогая под тяжестью воспоминаний, и в каком-то черном глухом  дворе,  о
которых  с  такой  болью  писал  Неточкин,  нырнули  в  еще  более  темную
лестничную клеть.
     - Ну и начудил же твой папаша, - сказала  хозяйка,  проталкивая  Соню
вдоль длинного коммунального коридора.
     Соня  вспомнила  романтический  поход  на  Хлебную  улицу,  вспомнила
больного Евгения, его растерянное небритое лицо на фоне синего  коврика  с
оранжевыми оленями, вспомнила, как легко  и  просто  они  признались  друг
другу в любви, а потом оба краснели под хозяйскими откровенными словами.
     В небольшой комнатушке, под старым лепным  потолком,  уже  царил  дух
обжитого  человеческого  места.  Тетя  Саша  только  улыбалась,   наблюдая
удивленное лицо гостьи. Как быстро  и  смело  хозяйка  обжилась  в  утробе
чужого незнакомого города.
     - Да что ж тут такого, город как город, нешто мы городов не видали? -
просто объяснила хозяйка.
     Потом все ж таки тетя Саша погоревала над отрезанным временем и  даже
сочувственно качала головой, когда Соня рассказала свою историю, а  узнав,
что Евгений до сих пор томится в том самом прежнем месте  и  наверное  еще
толком ни о чем не подозревает, заохала и пустила скупую  торговую  слезу.
За поздним временем поставили чай, кое-как без аппетита поужинали и решили
не путаться с электричкой, а ночевать здесь вместе.
     - Так что теперь я стала почти столичной бабой. И  не  гадала,  и  не
думала, куда жизнь повернется. - Хозяйка поудобнее устроилась на подушках,
ей не спалось. - Ты думаешь, я каменная, живу как ни в чем не бывало? Да я
вот даже в церковь ходить  стала.  Зайду,  стану  и  гляжу  в  иконостасы,
говорить чего - не знаю, а только повторяю:  Господи,  спаси  от  нечистой
силы.
     Тут Соня вспомнила, как Евгений  огорошил  ее  однажды,  заявив,  что
наука и научный прогресс способствуют росту религиозности  и  оккультизма.
Мол, чем сложнее наука, тем меньше народу понимает ее абстрактный язык,  и
следовательно, воплощение научных достижений в жизнь, в технику, в  металл
увеличивает число непонятных, то есть чудесных явлений природы. Она  тогда
не поверила ему, а сейчас призадумалась.
     Тем временем хозяйка говорила о том, что здесь, конечно, снабжение не
то, что на Северной было, но и воруют соответственно,  и  тут  же  охнула,
вспомнив о земляках, мол, никого  не  осталось  из  всего  провинциального
населения, только один алкаш с подбитым  глазом  встретился,  узнал  ее  и
теперь часто клянчит денег. Но и как она откажет, ведь он хоть и опущенный
человек, а все-таки немножко как бы родной. Потом опять начала  жаловаться
на торговлю, на приезжих, что, мол, дикий народ, тянут  все  из  города  и
только культурную  жизнь  портят  своим  невоспитанным  нравом.  Соня  еле
слушала ее, стараясь не столько вникать в смысл, сколько ловить  интонации
тети Сашиного голоса. По ним Соня сразу вспоминала, что хозяйка тоже знала
Евгения, говорила с ним, и следовательно, и на ней есть его отпечаток.  Но
вдруг что-то неприятное, еще не дошедшее целиком до ее сознания,  поразило
и заставило напрячь внимание.
     - Мама твоя, Елена Андреевна, тоже  очень  хотела  в  большом  городе
жить, ей бы подошло, очень как  подошло.  Она,  как  птичка  бедненькая  в
клетке за твоим отцом была, снаружи все чин чином,  песенки  пела,  с  рук
водичку пила, а внутри - ой-й, что внутри. Ведь она, Соня, не любила  отца
твоего.
     - Что вы, - робко возразила Соня, не зная, стоит ли слушать дальше.
     Ведь отец ее предупреждал: не верь этой женщине, не верь. Но где  он,
отец, опять чужие люди пригрели ее, неустроенную и одинокую.  Может  быть,
это он для мамы старался, вот ведь и город какой придумал. Да  нет,  здесь
Ученик явно, папа не смог бы, он даже и простое электричество  в  доме  не
умел исправить...
     - Не любил, а мучил, -  еще  тверже  повторила  хозяйка.  -  Доводил,
бедняжку, дурачеством своим блаженным, она ведь на людях стыдилась его.  Я
же видела. И еще хуже ревновал, да не от сердца, не больной душой, а нудно
как-то, с расчетом, все  проверял,  прикидывал,  где  да  с  кем,  что  та
комиссия из торга, тьфу...
     - Тетя Саша, ну откуда вы можете все это знать?
     Соня  могла  со  многим  согласиться,  но  считать   папу   жестоким,
расчетливым - нет, никогда, она своим умным сердцем чувствовала, что этого
не может быть. Но тут вспомнила его  искаженное  гневом  лицо  и  странную
громкую реакцию на ее поход к постояльцу тети Саши.
     - А пташка-то божья уже и дверку из  клетки  открыла,  уже  взмахнула
крылом перламутровым,  -  тетя  Саша  продолжала,  не  представляя  особых
аргументов, и только покрепче сжимала сонину ладонь, - уже  ножки  упругие
почти оторвала, и на тебе, выследил, накинул сеть, опутал цепями,  а  она,
добрая душа, еще и переживала, как же я так могу обмануть такого  хорошего
человека. А чего обмануть? Разве ж дело в обмане, дело в любви,  не  может
соколица с воробьем жить! И как же ей было не мучиться, если  сокол  ясный
уже прилетел в  зеленую  дубраву,  запел  свои  сладкие  песни.  Красивый,
статный, денег куры не клюют, в столицу зовет, все добро свое  предлагает,
будь моей царицей - предлагает. Ах, какой мужик, какой мужик ладный, сизое
перо. Бывало, придет, шампанское на  стол  поставит,  фруктов  диковинных,
апельсин разложит, сядет, ждет, глаза  горят  как  угли.  Скорей,  скорей,
королева, приди. Он так и называл ее: моя королева, царица моей жизни...
     - Не понимаю, - Соня не выдержала. - Да кто придет, куда?
     - Ко мне, голубушка, ко мне, - продавщица впотьмах радовалась бывшему
чужому счастью. - У меня они встречались, в той самой комнатке, где и вы с
Евгением шуры-муры крутили. Да, да,  был,  наезжал,  ручки  целовал,  -  с
особым удовольствием настаивала хозяйка.  -  И  меня  не  забывал,  всегда
какую-нибудь дорогую вещь подарит, деньги даже предлагал, ну, как, мол, за
койкоместо, а я отказывалась, потому что очень они любили друг  дружку.  -
Тетя Саша замолчала, и теперь Соня уже не могла отступиться от  незнакомой
информации.
     - Дальше, дальше что было?
     - Ишь, разгорелась душенька. Что же дальше, дальше стал  он  наезжать
чаще. Приедет, зайдет с вокзала в магазин, я ему  ключик  заветный,  и  ей
сигнал особый тут же посылаю...
     - И она сама к нему приходила?
     - Ну а чего ждать? Чай, не тыщу лет  живем,  нам  всего  одна  любовь
отведена, и то не каждой. - Тетя Саша вздохнула. - Придет, кулачки сожмет,
а сама аж дрожит от радости, на меня не глядит, к нему,  к  нему  быстрей,
подышать  свежим  столичным  воздухом.  Вот   тут   истинная   красота   и
раскрывается, будто алая розочка  на  кровяном  соку,  не  идет,  а  летит
соколицей. И где она его нашла, не знаю, видно, раньше еще  в  златоглавой
встретились. Не знаю, не говорила.
     Соня дрожала, как огонек в степи. Что же это, как же  так?  Ей  стало
жаль отца. Страшная это вещь - нелюбовь родителей, нелюбовь, от которой  в
детстве ее уберегли, а теперь вот решили вернуть. Но тут  не  только  это,
еще что-то, какая-то неприятная черточка, или нет, не  черточка,  запятая,
как будто продолжение следует, подступает, дергает  за  платье  костлявыми
ручонками.
     - Пять годков они украдкой встречались, пока Пригожин их не выследил.
И зачем она его  жалела?  Не  хотела,  чтобы  он  узнал,  не  вынесет  он,
говорила. Как же, не вынесет, жил  себе  припеваючи,  денежки  зарабатывал
космическими лекциями, а потом еще в конце концов нашу родненькую сторонку
космическим аппаратом покорежил, супостат. Все хотел доказать, придурок...
     - Не смейте, - Соня встала с постели и как будто начала собираться.
     - Ну что ты, голубушка, не обижайся, кто ж тебе еще правду скажет? Да
постой, куда пойдешь, ночь ведь, тьма кромешная.
     - На вокзал пойду, светает уже.
     - Постой, доскажу, нет уже его, чего теперь. Или, думаешь, обратно  с
неба спустится, обратно каменный город  перевернется,  и  народится  снова
наша бедная, заморенная Застава? Садись, хоть посиди до электрички.  Я  уж
тоже устала... Я ведь говорю, а сама и не верю уже, что все это было.  Все
как корова языком слизала, только государственный дом с музеем и  остался.
- Соня присела на стул. - Всем нам теперь одна дорога,  в  дурдом,  потому
как никому не скажешь, никто не  поверит.  -  Хозяйка  помолчала  и  опять
принялась вспоминать. - Я его  застукала  в  коридоре,  стоит  в  темноте,
скукожился и прислушивается, как они там, голубки, шепочут.  Меня  увидел,
глаза белые, как сахарный песок, только вскрикнул и бежать, бежать. Я  его
светом напугала, слышь, думаю, кто это забрался  ко  мне  в  дом,  воришка
какой, что ли. Свет включила, а там  сам  наш  учитель.  Только  вскрикнул
точно баба, зажал рот рукой и бежать...
     Соню буквально трясло.
     - И мне его тоже жалко стало тогда, думаю,  дурак  ты,  дурак,  зачем
соколицу с пути свернул. Соколица, она должна летать по воздуху,  а  не  в
пустом космосе, сейчас летать, а не в далеком времени. А потом  я  ей  все
рассказала, чтоб он, не дай бог, внезапно ее чем не огорошил.  А  она  мне
сказала: "Не жить больше мне. Пока он не знал, еще куда ни  шло,  ведь  он
любит меня, а я...". Кто любит, кого любит, все у нее  перевернулось.  Так
знаешь, чего он сделал? А ничего, ничего, как будто и не был он у  меня  в
коридорчике, ни слова не сказал ей, в глаза ей  молча  смотрел.  И  она-то
сокола побоку, говорит мне, не любовь то  была,  а  увлечение,  страсть  к
тайне, так и сказала, теперь ничего не осталось. И то правда, стаяла Елена
Андреевна быстро, за две  недели.  А  может,  и  отравилась...  -  Хозяйка
остановилась, чуть раздумывая, и все ж таки сказала: - А может быть, он ее
и отравил?
     Ну,  это  уже  слишком,  повторяла  Соня,  пробираясь  по  запутанным
грязно-желтым  лабиринтам.  Мелькали  глухие  стены,  колодцы,  лестничные
переплеты, черные замызганные окна. То здесь, то там  попадались  мусорные
ящики цвета красной ржавчины, следы людского помета, сонные, еле раскрытые
глаза дворников. Кое-как она вырвалась на  простор.  Наконец  вывороченные
внутренности города исчезли и она, не оглядываясь на строгие  классические
фасады, поспешила вдоль  чугунной  ограды,  вдоль  серого,  припорошенного
пылью,  заснеженного  русла  Мойки,  дальше,  дальше  от   этих   страшных
несправедливых слов.



                                    27

     Потом Синекура был вполне любезен. Они  вернулись  в  розовые  покои,
отобедали, и землянин под диктовку главврача института смерти  написал  от
руки заявление на гильотину. Теперь, объяснил  Синекура,  остается  пройти
реабилитационную комиссию и дорога в  Центрай  открыта,  а  за  дальнейшие
действия товарища Петровича он не отвечает. Но одно  условие  все  ж  таки
поставил: чтобы в двадцать четыре часа духу его не было в  славном  городе
Центрае. Варфоломеев на все согласно кивал головой, дружески пожимал руки,
клялся, божился, уверял, что он  ученый,  а  никакой  не  социалист  и  не
собирается вмешиваться в развитой  демократический  процесс.  Одно  только
настораживало - исчезла Урса, вместо нее обед подавала злая худющая  девка
с тонкими, как у промышленных  роботов,  руками.  Явно  Синекура  расчищал
пространство вокруг вожделенного предмета.
     После  обеда  Синекура  и  Варфоломеев  под  завистливыми   взглядами
обитателей розового этажа направились гулять по эксгуматору.
     Человеческий  глаз  способен  различать  несколько   сотен   цветовых
оттенков. Глаз центрайца не  меньше.  Этажи  бывшего  эксгуматора,  взятые
целиком, напоминали полотна Мирбаха. Сотни цветов, оттенков  громоздились,
пестрели, плавились жирным масляным светом. Красные этажи, этажи бордовые,
синие, зеленые, цвета берлинской лазури, цвета  английской  красной,  марс
коричневый, марс темно-коричневый, кобальт, ультрамарин, индиго...
     Синекура как заправский экскурсовод  комментировал  галерею  скорбных
грешников  посттехнократического  чистилища.  Обитатели  розового   индиго
обвинялись в незаконном хранении оружия и запрещенной  литературы.  Теперь
нарушители законов бывшего времени  отбывали  справедливое  перевоспитание
путем непрерывных конспиративных заседаний. Разбитые на небольшие группки,
именуемые  подпольными  кружками,  они   непрерывно   пили   кипяченую   в
автоматических титанах  человеческую  мочу  и  с  надрывом  готовили  план
будущего  вооруженного  переворота.  "Только  вооруженное  восстание!"   -
кричали с левой  стороны  коридора.  "Только  учредительное  собрание!"  -
доносилось  из   правых   прокуренных   блоков.   Между   блоками   бегали
студенты-посыльные с худыми конспиративными лицами. Замотанные  оживленной
перепиской между отдельными фракциями, они не обращали внимания  на  вдруг
нагрянувшее начальство.
     Наконец Варфоломеев выхватил из потока одного нахального  студента  и
спросил, что у него под мышкой. Тот  вначале  хотел  вырваться,  но  узнав
господина главного врача, потуже запахнул телогрейку и  попросил  уставшим
голосом перевести  его  к  любителям  подлинной  правды.  Синекура  что-то
пообещал  посыльному,  и  тот,  оптимистически   улыбнувшись,   сунул   им
прокламацию и исчез. Варфоломеев прочел: "Манифест. Граждане Центрая!  Час
пробил. Прогнившая кучка политиканов во главе с приват-министром  Лепелтье
узурпировала верховную власть. Под видом деэксгумации совершается расправа
с  политическими  противниками.   Оболванена   большая   часть   населения
республики.  Промедление  смерти  подобно.  Да   здравствует   вооруженное
восстание!  Подпись  -  Фракция  Лунного  Серпа".  Синекура  краем   глаза
скользнул по манифесту и ухмыльнулся.
     - Странные люди, думают,  раз  появилась  гильотина,  то  обязательно
будет революция.
     Не успел Варфоломеев возразить, как  Синекура,  зажав  нос  пальцами,
прогнусавил:
     - Пойдемте быстрее, сейчас будут заливать титаны.
     И они, гонимые сизой волной вонючих  испарений,  устремились  дальше.
Синекура и на ходу не умолкал.  Вот,  мол,  товарищ  Петрович,  несчастные
люди. Мне их даже жалко. Но чего они хотели?  Хотели  оперативной  работы,
пожалуйста - вечная подготовка к восстанию. Чего еще лучше -  миллион  лет
подготовки и никаких восстаний. А?
     - Но ведь у них конкретная программа, - землянин  вспомнил  слова  из
манифеста.
     - А! Повод  всегда  у  таких  людей  найдется.  Сейчас  одно,  завтра
другое...
     Вскоре они очутились в  серых  замызганных  покоях,  покрытых  ровным
слоем цинковых белил. Худые, озабоченные люди с  большими  головами,  нет,
впрочем, с большими мотоциклетными шлемами, в  серых  рваных  салопах  без
толку слонялись по  коридору,  то  и  дело  тюкая  друг  дружку  головами.
Некоторые, по-видимому, обезумев от постоянных сотрясений, громко ухали  с
разгона поперек упругой железобетонной стены.
     - Ортодоксальные диалектики, - теплым  воздухом  шепнул  Синекура.  -
Проверяют на прочность  свою  философскую  систему.  Ишь,  как  стараются,
гегельянцы младые.
     Один, что поближе, долбил по  бронзовому  барельефу  "Инструкция  для
проживающих в эксгуматоре" и приговаривал: "Вот тебе философия нищеты, вот
тебе нищета философии, вот тебе философия нищеты, вот тебе..." Пот катился
с его одухотворенного лица, слезы капали из серых метафизических очей.
     - И долго они так будут? - спросил землянин.
     - Пока всю дурь не выбьют, - Синекура показал кривой желтый зуб.
     - Можно, я с ним поговорю?
     - Пожалуйста.
     Варфоломеев подошел к ближнему и тронул его рукой.
     - Господин философ!
     - Да,  -  размахиваясь  головой  для  очередного  удара,  откликнулся
ортодоксальный диалектик.
     "Бум-гр", - ухнула бронзовая инструкция.
     - Что вы делаете?
     - Наслаждаюсь.
     "Бум-гр".
     - Нет, серьезно, - настаивал звездный капитан.
     "Бум-гр".
     Философ собирался с мыслями, не желая с ходу обидеть незнакомца.
     - Я выделяю идеальный дух, абсолютное духовное "я".
     "Бум-гр", как бы подтвердила плита.
     - Но каким же образом? - удивился Петрович.
     -  В  момент  удара   материальное,   суть   низменное...   Бум-гр...
останавливается, а легковесный идеальный абсолютный  дух...  Бум-гр...  по
инерции вытекает наружу.
     - Но разве легковесное обладает инерцией?
     - Кто это? - вдруг спросил философ у Синекуры.
     - Петрович, покоритель Вселенной, - пояснил Синекура.
     "Бум-гр", хотела пропеть  инструкция,  но  философ  остановился  и  с
интересом стал разглядывать Варфоломеева.
     - Вы что, всю - целиком?
     - В общем, да, - скромно ответил звездный капитан.
     - Что же так быстро? - философ растерянно развел руками.
     - Так получилось, - Петрович сконфузился.
     - Подождите, чепуха. Вселенная бесконечна, в ней нет предела. Нет,  я
не в геометрическом смысле, я в смысле перехода количества в качество.
     - Нет никакого такого перехода.
     - Как так? - возмутился ортодоксальный диалектик.
     - Не оказалось.
     - Чепуха, бред. Это невозможно, потому что подло, противно,  скверно,
- аргументировал философ. - Есть же абсолютный дух, великая  непознаваемая
холодная идея, наконец, запредельные пространства. Неужели это все болезнь
ума?
     - Да нет ничего такого, - Варфоломеев  улыбнулся.  -  Все  прощупано,
измерено, сфотографировано.
     - Но копенгагенская школа... - хватался за соломинку диалектик.
     - Разум слишком слаб и пресен, чтобы взбодрить Вселенную.
     - Для чего же тогда нужен разум? И зачем тогда бессмертие?
     - Я и сам не знаю, - признался землянин.
     - Вот тебе нищета... Бум-гр... философии, вот тебе философия  нищеты,
вот тебе...
     Бедный философ, подумал Варфоломеев, влекомый Синекурой  дальше.  Тот
все больше  и  больше  загорался  туристическим  энтузиазмом.  Так  добрый
хозяин,  показывая  гостю  осточертевшие,  опостылевшие  владения,   вдруг
оживает от востор