умба. - Мне-то жить незачем, но, клянусь Поясом  Силы,  твоей
невесте не слишком понравится то, что  я  над  тобой  сотворю,  если  ты  не
уймешься!
   - Тогда и я дам клятву, и пускай Аса-Тор услышит ее, - сказал  Торгейр  и
плеснул пива в  очаг,  призывая  огонь  быть  ему  свидетелем.  -  Если  ярл
останется жить, я вызову тебя, Друмба, на поединок и отрублю тебе голову.  А
если ярл умрет, я за него отомщу. Или сам погибну!
   Дождь бушевал над земляной крышей длинного дома, порывистый ветер загонял
обратно  вовнутрь  дым  очагов.  От  небоската  до  небоска-та  то  и   дело
прокатывались удары страшного грома: уж верно, Бог  Грозы  принял  Торгейров
обет и освятил его ударами своего молота.

***

   Хрольв Гудмундссон по прозвищу Пять Ножей прожил еще  два  дня,  а  потом
умер. Гуннхильд и многие другие были бы рады отдать ему кровь из собственных
жил, но не могли этого сделать. Он так и не открыл глаз и не заговорил.
   Гуннхильд не плакала и была ласкова с Друмбой.
   - Я поеду на его погребальном корабле,  -  просто  сказала  она  девушке,
когда для ярла уже готовили бал-фор. - Я знаю, твоя рука сильна и тверда. Ты
поможешь мне уйти туда, где он меня ждет?
   Друмба улыбнулась в первый раз за несколько дней.
   - А ты разрешишь мне последовать за тобой, вещая Гуннхильд?  Быть  может,
ярл позволит мне кормить собак и подносить ему пиво, когда мы  доберемся  до
Вальхаллы...
   - Позволит, - ответила Гуннхильд. - Непременно позволит.
   Телу ярла пришлось сначала довольствоваться временной могилой, вырытой  в
холодной земле. Но вот все  приготовления  были  закончены:  боевой  корабль
Хрольва, его любимец, темно-синий с черным носом "Орел",  стоял  на  катках,
вытащенный на берег. Сам Хрольв покоился в  шатре,  растянутом  под  мачтой,
трюм был полон припасов, а на носовой  палубе  лежали  молчаливые  спутники,
удостоенные чести сопровождать хозяина в надзвездном  пути:  белый  жеребец,
подаренный боярином Сувором,  лошадка  песчаной  масти,  на  которой  обычно
ездила Гуннхильд, и верный Ди-гральди, умерший на день позже, чем ярл.
   Гуннхильд провела пальцами по бортовым доскам,  которые  она  так  хорошо
знала:
   - Скоро я попаду туда, где к слепым возвращается зрение... Думается,  мне
уже и теперь многое готово открыться. Скажи, Друмба,  не  сохранилось  ли  у
тебя чего-нибудь, принадлежавшего венду?
   Друмба, в свой последний день наконец одевшаяся по-женски, без  колебаний
протянула ей подобранный на месте схватки клочок замши, негнущийся и жесткий
от высохшей крови.
   - Это хороший след, - одобрила Гуннхильд. - Гораздо лучше, чем подаренное
украшение...
   Она положила находку на ладонь и стала внешне бесцельно  водить  над  ней
пальцами, и на лице  у  нее  медленно  проступила  мечтательная  полуулыбка,
которая возникала всякий раз, когда  духу  пророчицы  случалось  заглядывать
далеко за пределы, отпущенные обычному смертному человеку.
   Ликом ужасный Парус поставил. Держит он  путь  На  солнца  восход.  Волны
бросают Легкую лодку. Ветер попутный  Вестнику  смерти.  Вслед  кораблям  он
Мчится, как ворон. Брат ищет брата, Око -  глазницу...  -  пробормотала  она
наконец.
   Друмба усмехнулась углом рта:
   - Жив, значит...
   Было непонятно, радуется она или сожалеет о том, что венд уцелел.
   - Дурачок  утверждал,  он  чего-то  добивался  от  Хрольва,  -  задумчиво
проговорил Рагнар конунг. - Знать бы, о чем они говорили... Не видишь ли  ты
этого, дочь?
   Гуннхильд покачала головой. Не зря думают люди, будто готовому  к  смерти
внятно много такого, что спрятано от других, но даже провидцам не все бывает
доступно. Гуннхильд так и сказала:
   - Его душа покрыта щитом, сквозь который мне не проникнуть.
   Лодброк сложил на груди руки:
   - Хрольв был единственным, кто говорил  с  тем  человеком  гарда-конунга,
Замятней, прежде нашей встречи в лесу...
   Рагнар Кожаные Штаны рассуждал сам с собой, но судьбе было угодно,  чтобы
ветерок подхватил два имени - Хрольв и Замятия - и  отнес  их  прямо  в  уши
Торгейру Волчий Коготь, стоявшему немного поодаль.  И  Волчий  Коготь  сразу
задумался, каким образом они могли быть связаны и не случилось ли  так,  что
Хрольва убили из-за чего-то, связанного с Замятней. Притом что  убийца,  как
только что открылось, держал путь в Гардарики...
   Гуннхильд попрощалась с дочерьми еще дома, когда покидала его, чтобы  уже
не вернуться назад. Теперь ее обнял отец.
   - Берегись англов, конунг, - сказала она. Рагнар поцеловал ее и ответил:
   - Вы с Хрольвом приберегите мне в Вальхалле местечко.
   Когда Гуннхильд и Друмба поднялись на корабль,  хирдманны  и  сам  конунг
налегли плечами на смоленые бока лодьи, сталкивая ее в воду фиорда.  Дубовые
катки глубоко промяли песок, и "Орел" тяжело закачался, готовый к последнему
плаванию. Несколько воинов подняли парус, закрепили руль и спрыгнули в воду,
возвращаясь  на  берег.  Полосатое  полотнище  наполнилось  ветром,  корабль
двинулся и пошел, набирая ход, под безоблачным небом, по ярко-синим  волнам.
Он бежал так, что кто угодно мог бы поклясться - сам Хрольв стоял у руля, по
обыкновению искусно и смело направляя его бег.  "Орел"  быстро  удалялся  от
берега, но люди видели, как Гуннхильд и Друмба вместе вошли в шатер, а потом
Друмба вышла наружу уже одна, и в руке у нее  неярко  чадил  факел.  Девушка
торжествующе взмахнула им над головой  и  бросила  факел  в  сухой  хворост,
разложенный повсюду на палубе. С ревом взвился дымный огонь, но его  рев  не
мог заглушить боевой песни, которую, стоя в кольце пламени,  во  весь  голос
пела на палубе Друмба.
   Потом черный дым повалил  гуще,  и  многие  рассмотрели  крылатых  коней,
уносивших троих всадников в солнечную синеву.
   Фьоснира, слабоумного  скотника,  много  раз  заставляли  рассказывать  о
последнем бое Хрольва ярла. Сначала он боялся и  пытался  отмалчиваться,  но
это прошло. Его не только не ругали  из-за  разбежавшихся  коз,  наоборот  -
стали  сытно  кормить,  угощали  пивом  и  даже  подарили  крашеную  одежду.
Медленный разум Фьоснира не сразу сопоставил такую перемену  с  рассказом  о
гибели ярла, но  постепенно  рассказ  стал  делаться  все  более  связным  и
интересным. Скоро, сам того не осознавая,  Фьоснир  врал  уже  напропалую  и
клялся, что все было именно так, как он говорит.
   Однажды, в самом конце лета, случилось  так,  что  скотник  поздно  ночью
возвращался из Роскильде домой, к своему хозяину, жившему за болотом. Он был
немного пьян, но не настолько, чтобы спутать дорогу. Он хорошо знал  дорогу,
а темноты не боялся, поскольку никто никогда не говорил  ему,  что  впотьмах
может быть страшно.
   Услышав издали звук рога, Фьоснир по  обыкновению  пустил  слюни  и  стал
смотреть, что происходит. Ярко светила луна, и скоро он  заметил  три  тени,
скользившие над мокрым песком. Сначала пастушонок узнал  белого  жеребца,  а
чуть позже и Хрольва ярла, размеренно приподнимавшегося на рыси.  Дигральди,
вывалив из пасти язык, мчался у копыт жеребца. Гуннхильд на своей  рыжеватой
лошадке проворно скакала рядом с мужем  и  что-то  показывала  ему  впереди,
вытянув руку. Чуть позади них на вороном коне ехала Друмба.  Она  трубила  в
рог и держала в руке копье, и широкий плащ развевался, как крылья, у нее  за
плечами.
   Фьоснир сперва хотел почтительно поздороваться и даже оглянулся в поисках
коз, которым полагалось  быть  где-нибудь  здесь.  Коз  не  было.  Он  снова
позволил им разбежаться, и  знатные  всадники  непременно  должны  были  его
наказать. Фьосниру стало страшно. Так страшно, что он повернулся и  побежал.
Он бежал, бессвязно крича  и  не  разбирая  дороги,  прямо  по  колышущемуся
торфянику. Пока тот не расступился у него под ногами.

Глава вторая

   Прозрачное, уже почти осеннее небо сияло солнечной голубизной. Где-нибудь
в тихом укрытий, за гранитными лбами  островов,  наверняка  было  по-летнему
жарко, но на открытом просторе пронизывал холодом ветер. Два боевых  корабля
шли на восток, распустив украшенные соколиным знаменем паруса, и с ними  шел
третий, под полосатым  красно-белым  ветрилом,  с  резной  головой  дракона,
высоко вскинутой на форштевне. Увенчанные белыми гребнями  водяные  холмы  с
шипением и гулом догоняли их справа, и  то  одна,  то  другая  лодья  тяжело
задирала корму и на какое-то время ускоряла свой бег,  седлая  волну.  Тогда
совсем переставал чувствоваться ветер, и только гудели туго, без  складок  и
морщин, натянутые паруса.  Потом  волна  уходила  вперед,  и  опадали  перед
расписным носом косматые усы бурунов. Судно  спускалось  в  ложбину  и  чуть
умеривало ход, ожидая, чтобы море снова подставило ему ладонь.
   Харальд стоял на носу лодьи и смотрел вперед. Гуннхильд  однажды  сказала
ему, что он всю жизнь будет плавать по морю, высматривая  впереди  маленький
парус. Он посмеялся: "Там будет девушка, которая мне предназначена?"  Сестра
улыбнулась и  ничего  не  пояснила  ему.  Теперь  он  иногда  спохватывался,
вспоминал о пророчестве и принимался  добросовестно  смотреть  вдаль.  Но  в
море, как и следовало ожидать, никаких парусов не было видно.
   Ему нравились вендские корабли. Они были почти во всем  подобны  кораблям
его отца, на которых он вырос. Почти -  но  не  вполне.  Так  бывает,  когда
узришь в сновидении знакомого человека и знаешь, что это именно он, хотя его
лицо почему-то изменило черты, как часто происходит во сне. Харальду казался
непривычным и крой парусов, и  рукоять  правила,  и  форма  кованых  якорей.
Сперва он гордо сказал себе, что корабли Рагнара Лодброка были, конечно  же,
лучше.
   - Почему? - спросил Эгиль берсерк, когда Харальд  поделился  с  ним  этим
наблюдением. - На мой взгляд, они построены не так уж и бестолково. Они даже
способны нести весла на борту, когда люди гребут. Вендов, я люблю не  больше
твоего, но не у всякого мастера получается так хорошо.
   Эгиль, сын Тормода по прозвищу  Медвежья  Лапа,  был  сед,  голубоглаз  и
могуч. Он всю жизнь прожил в  доме  у  Рагнара  конунга,  своего  побратима,
сопровождал его в бессчетных походах и, как говорили, несколько  раз  спасал
ему жизнь. Были даже и такие, кто видел, как Эгиль впадал в боевое бешенство
и с медвежьим рычанием обрушивался на врага, делаясь неуязвимым для стрел  и
мечей. Он заслужил свое прозвище после того, как голым кулаком, без  оружия,
снес череп какому-то валландскому великану, подобравшемуся к Лодброку сзади.
Последние несколько зим меч и щит старого берсерка большей частью висели  на
столбе в доме: как и его конунг, Эгиль Медвежья Лапа все реже отправлялся  в
боевые походы. И брал в руки оружие только затем, чтобы вразумлять  молодых.
Правда, когда он это делал, сразу становилось  ясно,  что  зимы,  выбелившие
голову Эгиля, не отняли у него ни силы, ни мастерства.
   "Я хочу, чтобы ты  был  рядом  с  моим  сыном,  если  ему  не  повезет  в
Гардарики", - сказал Эгилю конунг. Медвежья Лапа тотчас подозвал молоденькую
рабыню, делившую с ним ложе, и  велел  перенести  свое  одеяло  на  вендский
корабль. Теперь, наверное, девушка горевала, лишившись могучего покровителя,
и вовсю грозила его именем молодым воинам, желающим утешить красавицу. Эгиль
был, может, и сед, но легок на  подъем,  как  не  всякий  мальчишка-.  Кроме
волчьего одеяла, кое-какой одежды и великолепнейшего оружия, у него не  было
имущества, способного привязать к месту. А  женой  и  детьми  он  так  и  не
обзавелся.
   Харадьд подумал о том, что его отец никогда  не  отмахивался  от  советов
старого берсерка.
   - Значит, - спросил он, - ты полагаешь, что  эти  корабли  мало  уступают
кораблям конунга, хотя и не особенно похожи на них?
   - Полагаю, - кивнул Эгиль. -  И  не  вижу  причины,  почему  бы  тебе  не
убедиться в том самому.
   Харальд нахмурился, недовольный, что сам не додумался  до  такой  простой
вещи. Однако на ближайшей стоянке он заявил Сувору  и  Твердяте,  что  хочет
одолеть следующий переход на их корабле:
   - Надо же мне как следует познакомиться с вами и  начать  учить  гардский
язык!
   Ладожским  боярам  ничего  не  оставалось,  как  только  пригласить   его
подняться по сходням, и Эгиль взошел на вендскую палубу вместе с ним.  Когда
же корабли выбрали якоря и  открытое  море  вновь  закачало  свою  колыбель,
Харальд отправился на корму,  где  по  обыкновению  сидел  у  правила  Сувор
Щетина.
   - Сувор ярл, - сказал молодой викинг, - не дашь ли  ты  мне  испробовать,
хорошо ли твой корабль слушается руля?
   Боярин чуть не спросил его,  а  случалось  ли  ему  когда-нибудь  править
боевым кораблем, да еще на таком свежем ветру. Однако  вовремя  спохватился,
подумав: сын Лодброка, почти наверняка выросший в море, чего доброго  еще  и
обидится.
   - А  испробуй,  -  ответил  он  и  слез  с  высокого  кормового  сиденья,
позволявшего смотреть вдаль поверх голов людей, снующих на палубе.
   Харальд пробежал пальцами по правилу, вырезанному  в  виде  головы  змея,
держащего  в  зубах  рукоять.  Ладонь   ощутила   трепет   рулевого   весла,
погруженного в воду. Харальд чуть заметно качнул его туда-сюда и прислушался
к тому, как оно  отзывалось.  В  глазницы  змеиной  головки  были  вставлены
прозрачные бусины, горевшие на солнце красным огнем.
   - У вас, - спросил Харальд Сувора,  -  тоже  рассказывают  про  чудовище,
окружившее собой всю населенную землю?
   Чудовище, о котором он говорил,  звалось  Йормунгандом  Мировым  Змеем  и
доводилось родным сыном  Локи,  хитрейшему  из  богов.  Однако  не  годится,
находясь посреди моря, величать по имени злейшего врага мореплавателей. А ну
возьмет и высунет голову из воды, услышав, что о нем говорят!
   - У нас рассказывают про Сосуна, отнимавшего у  людей  дождь,  -  ответил
боярин.
   Харальд отлично справлялся с норовистым и чувствительным  судном,  шедшим
вдобавок под полностью развернутым парусом, и Сувор чувствовал ревность. Так
бывает, когда привыкаешь к тому, что конь, лодка или оружие слушаются только
тебя одного - и вдруг выясняешь: кто-то - да притом мальчишка, зеленый юнец!
- управляется с ними ничуть не хуже тебя. Вот  так  запросто  берет  в  руки
правило, отполированное твоими ладонями, влезает на сиденье, нагретое теплом
твоей плоти, и предатель-корабль подчиняется ему  радостно  и  охотно,  так,
словно не ты, а он здесь годы. провел!.. Выглаживал вот эти  самые  досочки,
смолил, красил и конопатил, берег любимое судно в шторм и в зимний мороз!..
   ...А может, все дело было в том, что Сувор до  сих  пор  не  родил  сына,
которому мог бы передать все, что знал сам. Только дочь. Да  и  ту  половина
Ладоги почитала не гордостью, а посмешищем и позором батюшкиных седин. Давно
уже никто не называл девку именем, данным ей  при  рождении,  а  все  больше
насмерть прилипшим прозванием: Крапива. Сувор любил дитя свое без памяти,  и
была она, доченька, любовью и болью всей его жизни.
   Младший сын Лодброка, сам того не желая, напомнил  ему  о  ней,  да  так,
словно на любимую мозоль наступил.
   Харальду между тем очень понравилось управлять вендским боевым  кораблем.
И очень не понравилось то, как сопел и переминался рядом Сувор Щетина.  Так,
словно готов был в любой миг  выхватить  у  него  рулевое  весло,  если  он,
Харальд Рагнарссон, в чем-нибудь оплошает. Юноша подумал о том, что гардский
вельможа, чего доброго, сейчас еще и советами ему начнет помогать,  и  отдал
правило:
   - Спасибо, Сувор ярл.
   А  про  себя  удивился,  чем  это  Щетина  так  полюбился  Хрольву,   его
воспитателю. Не только же за спасение жизни тот отдал ему  драгоценный  меч,
которым весьма дорожил!
   Эгиль в это время сидел на скамье с кем-то из мореходов,  и  они  яростно
спорили,  двигая  резные  фигурки  по  расчерченной  игральной  доске.   Как
оказалось, на Селунде и в Стране Вендов придерживались разных правил игры, и
было неясно, кто же из двоих одерживал верх.
   Они сидели у самого входа в шатер, устроенный на палубе  ради  защиты  от
солнца, ветра и брызг. Как раз, когда  подошел  Харальд,  кожаную  занавеску
откинула неуверенная рука, и наружу выбрался Твердислав.
   Боярин, выросший на берегу государыни Мутной, с морем не ладил совсем. Уж
все, кажется, сделал - и черного козла Водяному Хозяину подарил, и кишки  от
рыбы, выловленной в море, велел обратно в воду бросать, - а не помогало. Как
покинули Селунд, так  начал  бедный  Твердята  бледнеть  и  худеть.  Не  мог
удержать в себе ни куска, а когда  желудок  был  пуст  -  извергал  зеленую.
желчь. Сувору еще пришлось труда положить,  чтобы  приучить  его  нагибаться
через подветренный борт. А то уж вовсе позор.
   Вот и теперь Твердислав Радонежич, нарочитый посол, с серым лицом кое-как
пробрался вдоль ближайшей скамьи, высунул голову между щитами на припадавшем
к воде левом борту - и судорога стиснула тело.
   Когда он отдышался и вытер со  лба  пот,  прижимаясь  спиной  к  бортовым
доскам и чувствуя, как заново начинает нехорошо напрягаться внутри,  Харальд
сказал ему:
   - Я знаю и таких, кто привыкал к морю, ярл.
   Он  проговорил  это  на  ломаном  варяжском  наречии,  которое   Твердята
более-менее понимал. Слова пролетели мимо ушей: у Пенька не  было  сил  даже
обозлиться, что кто-то  заметил  его  слабость  да  еще  и  принялся  о  ней
рассуждать. Боярин тщетно искал вдали хоть что-нибудь неподвижное, за что бы
уцепиться глазами. Берег то возникал  узенькой  полоской  на  горизонте,  то
вновь пропадал.
   - Люди поступают по-разному, -  невозмутимо  продолжал  Харалъд.  -  Иные
берут в рот камешек и катают его за щекой. Он вращается и отнимает  вращение
у того, что ты видишь перед собой...
   Мысль о том, чтобы положить что-нибудь в рот, вызвала у боярина еще  один
приступ рвоты.
   - Я был на причале, когда мы встречали тебя в Роскильде, и ты  совсем  не
показался мне замученным морем, - сказал сын Лодброка.
   - Там фиорд... там совсем не было волн, - прохрипел в ответ Твердислав.
   - Ошибаешься, - покачал головой Харальд. - Были. Конечно, не  такие,  как
здесь, но человек со слабым животом не смог бы ходить и  разговаривать,  как
это делал ты. И знаешь, почему? Потому что  у  тебя  было  важное  дело.  Ты
готовился беседовать с конунгом и даже не заметил,  что  в  фиорде  довольно
сильно качало.
   Тут боярин Твердята понял, что погиб окончательно. У него больше не  было
важного дела. То есть было, понятно, - держать перед светлыми князьями ответ
о великом посольстве, о том, как  склонял  -  и  склонил  ведь!  -  грозного
Рагнара к замирению, да в знак вечного мира привез  им  почетным  заложником
его меньшого сынишку... Твердята уже пробовал сосредотачивать мысли на  том,
как вернется и встанет перед Вадимом и Рюриком. Не помогало.  Или  помогало,
но совсем ненадолго. Наверное, потому, что до Ладоги - какое  там,  даже  до
Невского Устья!.. - еще оставались седмицы пути, и загодя  собирать  волю  в
кулак никакой необходимости не было.
   Морская болезнь не только терзает тело, она еще и гнетет душу,  искореняя
высокомерие и стыдливость. Когда то и дело выворачивается наизнанку желудок,
тут уж не до гордости. Твердислав поднял  больные  глаза  на  сына  конунга,
сидевшего на скамейке гребца, точно У себя дома, и сипло сказал:
   - Я думал, вы, датчане, и знать-то не знаете, как море бьет...
   - Мы, дети Рагнара, и правда не знаем, -  улыбнулся  Харальд.  -  Эгир  и
Ньерд чтят нашего отца и даруют нам свое благословение. Но  к  другим  людям
море совсем не так дружелюбно, и те выдумывают разные  способы,  как  с  ним
поладить. Рагнар конунг говорил мне, что нам с братьями  следует  знать  эти
способы, поскольку вождь должен заботиться о своих подданных... и о друзьях,
которым тоже порой приходится туго.
   - Какие же это способы?.. - чувствуя  мерзкое  шевеление  нутра,  спросил
Твердислав.
   - Я слышал, как ты напевал про себя, умываясь во  дворе  на  другой  день
после тинга, - сказал Харальд. - Я еще подумал, что люди,