князя  попробовать  с  Рюриком
замириться. Знал Твердята из опыта -  только  поверишь  удаче,  только  душу
навстречу ей распахнешь - она и была такова. Уж лучше в малой  радости  себе
отказать, большую чтоб не спугнуть...
   - Эй, Замятия!.. - умаявшись ломать неподатливого Пенька, окликнул кто-то
из бояр. - Почто рабу свою прячешь от глаз? Твердята и иные, кто в Роскильде
ездил, глаза таращат рассказывая, как она там на пиру  танцевала.  А  теперь
что, для тебя одного пляшет? Мы тоже видеть хотим!..
   - Нашли невидаль, - буркнул Замятия в ответ, и зеленоватые  волчьи  глаза
угрюмо  блеснули.  Но  ближники  Вадимовы,  разгоряченные  добрым  пивом   и
счастливым возжиганием святого огня, не отставали:
   - Правда что ль, бают, одежки скидывала?..
   - А верно, что в пупке у нее камень самоцвет с яйцо голубиное?
   - И все косточки напросвет перед огнем, а на каждой  титьке  по  золотому
цветку...
   Нелюдимый Замятия угрюмо отмалчивался, косился на князя. И князь сказал:
   - Веди девку. Пусть пляшет, боярам моим сердца веселит.
   Замятия поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу.
И когда, увлекшись потешной  борьбою  двух  признанных  удальцов,  про  него
успели слегка позабыть, - вернулся. В необъятной -  овчине  приволок  Смагу,
испуганно поджимавшую озяб-лые босые ступни. Видно, так, босиком,  и  привез
ее на коне: жил-то Замятия не в  кремле  -  почти  на  сумежье  кривского  и
чудского концов, далеко на отшибе... И вот вытащил  на  середину  освещенной
избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал  -  не  особенно
громко, но так, что она съежилась, заслонилась руками:
   - Пляши!..
   Не слишком просторна  была  дружинная  хоромина.  Гридни  живо  принялись
двигать скамьи, освобождая место для танца,  полезли  на  широкие  лавки  за
спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью.
   - Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на нее кричали, как здесь, - сказал
Харальд. Он обращался к Искре,  устроившемуся  подле  него,  но  услышали  и
другие.
   - Не очень "она похожа на ваших девушек,  хотя  ее  от  вас  привезли,  -
откликнулся Искра. - И пляшет, должно быть, не по-вашему?
   Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней:
   - Пристальнее гляди...
   - А ты? - озаботился Искра.
   Харальд ответил с деланным безразличием:
   - Да я еще дома на нее насмотрелся. Смага  стояла  посреди  палат,  точно
летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы.
   До сих пор, когда  люди  видели  ее  около  Замятниного  дома  (а  правду
молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в  гости  к
себе Замятия не приглашал никого), заморская девка  неизменно  бывала  одета
так.  как  полагалось  незамужним  словенкам.  Рубаха  из  тонкого  полотна,
перехваченная плетеным  шерстяным  пояском,  ноги  босиком  либо  в  кожаных
башмачках... Только поневы она не носила, ибо не принадлежала  ни  к  одному
словенскому роду, да востроглазые отроки еще углядели - вместо онучей из-под
рубахи казались на щиколотках пестрые шаровары. А в остальном  Смагу,  можно
сказать, до сего дня особо никто и не видел.
   И надо же такому случиться, что жадные  мужские  глаза,  со  всех  сторон
устремленные на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели.
Ждали, что предстанет им  полногрудая,  статная  красавица,  белой  лебе-дью
проплывет по избе... готовились  Замятие.'  завидовать.  И  что?  Худенькая,
черномазенькая, росточка небольшенького... Да еще в  ворох  расписных  ярких
шелков замотанная по глаза... Хоть обратно ее, Замятия, веди.
   И о чем так взахлеб рассказывали видевшие ее пляску на  пиру  у  датского
князя?..
   Девушка озиралась, словно  затравленный  зверек,  кусала  губу.  Рука  со
стиснутым бубном висела бездельно. Харальд подумал,  что  в  доме  его  отца
рабыня-южанка - ее настоящее имя было  Лейла,  -  часто  смеялась  и  вообще
выглядела повеселее. Однако сын конунга был здесь  одним  из  немногих,  кто
знал,  что  в  действительности  представлял  собой  ее  танец.   И   потому
предвкушение скоро смело все  прочие  чувства.  А  самым  первым  -  жалость
невольную.
   - А баяли - самоцвет жаркий в пупке, - пренебрежительно махнул рукой один
кметь, Лабутой звали. - У нее и пупка-то нету небось...
   Воины захохотали.  Смага  жалко  вздрогнула.  Самой  шутки,  конечно,  не
поняла, только то, что гоготали над ней.
   - Пляши!.. - снова рявкнул Замятия. И так  стиснул  железный  кулак,  что
только слепой не уразумел бы - до последнего не хотел тащить  танцовщицу  на
люди, но теперь, если вдруг оплошает и тем его осрамит - до смерти готов был
ее ремнем запороть.
   Смага посмотрела на него, словно  уже  видя  в  руке  Замятии  тот  самый
ремень... и что-то случилось. Молодой Искра Твердятич,  тот  ждал  -  сейчас
вовсе сломается, упадет на  колени,  голову  закроет  ладонями...  ан  вышло
наоборот. Видно, от отчаяния, умноженного страхом  перед  лютым  хозяином  и
чужими неласковыми людьми, юркнула душа в единственное убежище,  которое  ей
еще оставалось.
   И выпрямилась плясунья. Взмыли, вынырнули из вороха цветных шелков тонкие
смуглые руки, и пламя светцов побежало по ним червонными бликами, зажглось в
низках бус, откатившихся от запястий к локтям, а в  бусах  тех  чередою  шли
красные сердолики и крупные горошины желтого янтаря.
   И ожил в правой  руке  бубен,  а  в  левой  звонко  щелкнули  отглаженные
костяшки. Медленно переговаривались они с бубном, но  та  рождающая  тревогу
медлительность  была  в  их  беседе,  с  какой  начинает  свой  путь  наземь
подрубленная сосна. Лейла-Смага не двигалась с места,  лишь  руки  жили  над
головой, да постепенно запрокидывалась голова, да раскрывались пухлые  губы,
будто стон нестерпимый готовясь исторгнуть...
   И замерли все.
   - Смотри... вот сейчас... - шепнул Ха-ральд молодому Твердятичу.
   А бубен с костяшками уже не разговаривали - кричали. Словене,  положившие
свои гусли, гудки и сопели отдыхать в уголке, не выдержали, снова потянулись
за ними, глаз с плясуньи между тем не сводя. Стали потихоньку подыгрывать...
   Лейла внезапно выгнулась назад, да так, словно  хребта  у  нее  вовсе  не
было, - бывалые воины, сами гибкие, как коты, оценили. Но и забыли  тут  же.
Лейла выпрямилась, ни дать  ни  взять  взметнула  себя  взмахом  рук,  да  и
понеслась вдруг по кругу, вертясь волчком. И с каждым поворотом  сваливалось
с нее по невесомой шелковой шали. Неясно было, как  они,  эти  шали,  прежде
держались. И почему ни с того ни с сего начали падать, - руки-то девка в ход
не пускала, как парили они над головой, занятые костяшками да бубном, так  и
продолжали парить...
   И про это тоже забыли. Потому что Лейла начала еще и петь. Петь на никому
не ведомом языке, странном, гортанном. Как сама она  только  что  понять  не
могла сказанного про нее, лишь то, что сказали нелестное и смешное, - так  и
теперь люди не могли разобрать ни словечка знакомого, а  про  что  пелось  -
ясно было помимо словес. Да вовсе были ли они в той песне  -  слова?  Может,
только неудержимые стоны, всякому памятные, кому  доводилось  жадно  ласкать
любимое, влекущее, жаркое?.. И не осталось ни  единого  кметя,  у  коего  не
взыграло бы в широкой груди ретивое сердце. И глаза уже не видели, что  худа
телом была Смага  и  лицом  темна,  и  черноволоса,  и  росточком  невелика.
Желанней сотни красавиц казалась она в этот миг всякому, кто смотрел на  нее
с лавок дружинной избы. Так потянула к себе, что хоть на ноги вскакивай...
   Кто-то самым первым начал тяжко  прихлопывать  себя  по  коленям  в  такт
движениями Смаги, и очень скоро громыхали ладонями все, от отроков до  бояр.
И каждому каждый, кто слева-справа сидел, неизвестно  почему  стал  казаться
соперником. Притом что знал всяк - не его девка, нечего  и  рот  разевать...
Чудеса!
   Сидели, выпучив глаза,  премудрые  старики:  куда-то  подевалась  вся  их
премудрость, вели слово сказать - не возмогут внятно промолвить,  разве  что
замычать... У одного аж слюна покатилась струйкой по подбородку,  запуталась
в бороде... Разобрало даже Твердяту, заерзал, нахмурился,  попробовал  глаза
отвести. Не вышло: возвращались глаза, сколько ни отводи... Что уж  тут  про
молодых говорить?  Харальд  Искре  уже  не  пытался  ничего  объяснять,  оба
туповато молчали, красные, словно две свеклы.
   И лишь князь Вадим спокойно сидел на своем стольце. Ему, вождю,  гоже  ли
являть нахлынувшее? Не бил себя по коленям,  не  топал,  ничего  не  кричал.
Слегка улыбался в усы-- и все. Хорошо сделал, мол, что Замят-не велел  девку
вести. Знатно дружину хоробрую повеселил...
   Однако и княжеская десница время от времени сжималась в кулак. Вадим  это
замечал, расправлял пальцы без  промедления.  Спустя  время  костяшки  снова
белели.
   А Смага-Лейла все кружилась, и неслась вихрем, и  роняла  шелка.  Прибоем
отдавался в стенах рев голосов, дрожали стропила,  ходил  под  ними  клубами
побеспокоенный дым. Вновь и вновь кольцом выгибалось тонкое тело, взлетало в
немыслимых прыжках, так что пятки  мелькали  выше  макушки...  и,  пролетев,
опускалось невесомой пушинкой, мчалось дальше, теряя еще одну шаль...
   И  опять  ахнула  и  окаменела  дружина  Вади-мова,  когда  вдруг  слетел
последний покров, и осталась плясунья в одних красных шелковых шароварах. Да
и то, какими следует портами назвать - типун на языке  выскочит.  Так,  тоже
вроде шалей каких-то, на бедрах заколотых да возле колен - сверху  вниз  всю
ногу видать...
   Но тому, кто срамотой это назовет - опять типун на язык,  помолчал  чтоб.
Так оно и должно быть, чтобы сияло умащенное потом смуглое тело, и текло,  и
струилось, и неведомым образом продолжало  стремительный  танец,  неподвижно
стоя на месте... Пел  звонкий  бубен,  и  вторили  костяшки,  и  оторопевшие
гудошники снова схватились за смычки,  поднесли  свирели  к  губам...  Точно
волны перекатывались под кожей полунагого девичьего тела, и  громко  неслась
то ли песня, то ли нескончаемый любовный стон...
   И сорвался Замятия. Изошел в  своем  углу  черной  бешеной  лютостью,  не
выдержал. Звериным прыжком подлетел  к  дивной  плясунье,  взметнул  с  полу
овчину забытую... Сгреб девку в охапку, только  ножки  мелькнули  в  красном
шелку... Рванулся за дверь.
   Лабута уже  в  спину  ему  отпустил  шутку  из  тех,  какими  на  свадьбе
напутствуют жениха, идущего держать  честной  опочив,  но  Замятия  вряд  ли
услышал.
   Надобно сказать - позже, по трезвом размышлении, иные усомнились,  стоило
ли приводить на святой праздник заморскую девку с ее танцем, неведомо какими
богами благословленным... Однако сомнения жили недолго. В  ночь  Даждьбогова
воскрешения едва ли кто из гридней остался  обойден  женскими  ласками.  Так
бывало и в прежние времена, но немногие даже из старых  бояр  могли  о  себе
самих вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше с  такой  щедростью  дарили  себя
женам или случайным подругам. И не после  каждого  праздника  точно  в  срок
каждая баба родила по дитю...
   Но все это было потом. А пока Харальд с Искрой, распаренные  и  неловкие,
вывалились на крыльцо, хватая ртами воздух,  словно  два  карася.  Принялись
умывать лица снегом, выбрав  в  углу  затоптанного  двора  место,  где  было
почище.
   - Замятня-то... - наконец-то выговорил Твердятич. -  Припас  ведь  я  ему
тут... подарочек...
   Харальд понял по голосу: из тех был подарочек, что к  празднику  Середины
зимы во множестве подносят почтенным людям озорные юнцы. Кому сани втащат на
крышу, кому в хлев заберутся и всем коровам  попарно  свяжут  хвосты...  Сам
Рагнар Кожаные Штаны в молодости не чурался подобных забав, так какой  упрек
сыну?.. Харальд с любопытством смотрел на дружка, и  Твердятич  показал  ему
маленький берестяной туесок:
   - Вот! Щепоточку в огонь урони - и до завтра - не прокашляешься, очей  от
слез не протрешь! Бросим в дым огон ему?..
   Харальд с непонятной радостью согласился.  Замятию  он,  как  многие,  не
любил. И почему-то после сегодняшнего особенно хотелось ему досадить.
   Замятнина изба была  выстроена  прошлым  неудачливым  летом  еще  попозже
кремля - из сырых лесин, без сроку, без должного спросу, Иных  ладожан  сами
кончанские приглашали жить у себя, теснились, давая витязям  место.  Замятню
никто под кров не позвал, видать  страшились,  что  кров  того  не  вынесет,
рухнет.
   Вот он с Лабутой да прочими ближниками и  выстроил  себе  жилье.  Забором
обнес. Пустил по двору бегать злющего кобеля...
   Харальд  с  Искрой,  невидимые  в  потемках,  подобрались  к   забору   с
подветренной стороны;
   - Ты котом покричи, - посоветовал Твердятич товарищу. - Я на клеть, потом
через сени на избу, и готово. Загодя разведывал!
   Видел бы сейчас своего единственного сынка  боярин  Пенек!  К  тому  ведь
привык, что не было в отроке задора  к  ратным  потехам,  рвения  воинского.
Сколько сраму поднял, тихоню вырастивши!.. Радовался Твердята, что сдружился
сыночек  с  княжичем  датским,  начал  от  грамоток   чужеземных   головушку
поднимать, разминать рученьки-ноженьки. И не ведал, что в дружбе той был его
сын верховодом.
   - А пес отбежит? - шепотом спросил Харальд.
   - Не тронет меня пес, - ответил Искра уверенно. - Это видал?
   И сунул датчанину под нос запястье правой руки.  До  рассвета  оставалось
еще далеко, в темноте удавалось различить только  тропку  и  белый  снег  по
бокам, - пришлось Харальду взять его руку в свою.  Запястье  Искры  обвивала
узкая шерстяная тесемка.
   - Собачья! - пояснил сын боярина. - Как стал носить - больше ни  один  не
бросается...
   - Ш-ш!.. - Харальд проворно схватил его за плечо. - Это что? Слышишь?..
   Из-за высокого плетня, к которому  они  крадучись  приближались,  долетел
жалобный то ли стон, то ли плач.
   - - Пес скулит, - шепнул Искра. -  Привязали  небось,  вот  и  плачет  от
скуки.
   - Нет, - прислушался Харальд. - Не пес...
   - А рычит кто?.. - выдохнул Искра совсем уже тихо.
   Обоим сделалось жутковато. В самом деле,  чего  только  ни  произойдет  в
подобную ночь, кромешную, сумежную ночь,  ни  старому,  ни  новому  году  не
принадлежащую!.. Ну как впрямь подступили к Замятие недовольные души...  Или
зверь невиданный пожаловал из лесу, когти-простер...
   Харальд первым поборол подхлынувший страх. У  его  племени  считалось  за
доблесть раскапывать курганы  богатых,  но  тяжких  нравом  людей,  прилюдно
сулившихся отстаивать свои сокровища даже после кончины. Немного сыскивалось
храбрецов, решавшихся на схватку с жителями могил, но  ведь  сыскивались!  А
значит, сыну Рагнара Лодброка следовало быть не пугливей...
   Он подкрался к плетню вплотную и поискал щелку, но забор был плотный и  к
тому же сплошь забит мокрым снегом - все, что  увидел,  это  свет  от  огня,
горевшего во дворе. Харальд сперва разогнул  спину,  а  потом  вытянулся  на
носках, заглядывая через верх. Искра ростом был  поменьше  дружка,  но  тоже
поспел, высунулся. Не отставать же!..
   ...Факел, светивший Замятие по дороге домой, лежал на земле. Он не  погас
единственно потому, что упал рядом с колодой, где недавно кололи дрова:  там
осталось немало сухих щепок и клочьев  бересты,  и  они  занялись  небольшим
костерком, позволявшим рассмотреть, что делалось во дворе;
   А там совершалось вроде как  продолжение  Смагиного  танца,  от  которого
толком  еще  не  остыла  их  плоть.  Но  каким  же  страшным  оказалось   то
продолжение!..
   Овчина, кутавшая заморскую девку от сырого зимнего холода, мокла  в  луже
талой воды. Смага лежала на деревянных  мостках,  тянувшихся  от  калитки  к
крыльцу, лежала безобразно разломанная, распластанная,  вбитая  в  набрякшие
занозистые горбыли... И голая. Не по пояс, как в дружинной избе,  -  совсем.
Лишь на одной ноге возле щиколотки болтался обрывок красного  шелка  -  все,
что осталось от вьющихся, точно алый огонь, шаровар...
   Нагие руки и ноги  рабыни,  казалось,  светились  в  отблесках  костерка,
вспышки пламени выхватывали из темноты то грудь, то бедро. Но  тело,  только
что мчавшееся во вдохновенном полете, полном дива и красоты, - это  чудесное
тело теперь корчилось  на  земле,  мучительно  выгибалось  в  жалком  усилии
столкнуть, сбросить навалившуюся тяжесть. И ни любви, ни страсти не  было  в
стонах и плаче, слышимом сквозь глухой рык терзавшего ее существа. Замятия в
своем  волчьем  полушубке  казался  сплошным  комом  тьмы,  лесным  чудищем,
полузверем, получеловеком. Он тяжело поднимался и опускался и  делал  это  с
такой бешеной злобой,  словно  желал  совсем  истребить,  разорвать,  зубами
сгрызть неведомо чем провинившуюся рабыню. И насилие, которое он так скотски
жестоко над нею вершил, отличалось от  того,  что  сулила  мужчинам  Смагина
дразнящая пляска, словно куча дерьма - от благоуханного угощения, ждущего на
богатом столе...
   Искра и Харальд, углядевшие все это через забор, тут же спрятались  снова
и обернулись друг к дружке, и глаза у обоих были круглые.
   - Кабы насмерть девку не задрал... - одними губами  обозначил  Твердятич.
Харальд смотрел на него молча. Ему тоже хотелось вступиться за  девушку,  не
знавшую подобного обращения в доме его отца, но как это  сделать?..  Хозяину
не станешь указывать,  как  ему  со  своими  рабынями  поступать.  Только  и
пожелать девке, чтобы скорей забеременела да родила... Здесь,  в  Гардарики,
принято было освобождать невольниц, родивших от хозяина. Харальд это знал.
   Искра вдруг завозился, полез рукой в кожаный кошель, висевший на поясе. И
вытащил  маленький  туесок,  про  который  они  с  Хараль-дом,   потрясенные
увиденным, успели начисто позабыть.
   - Спину подставь!.. - толкнул друга Твердятич. Харальд понял, что было  у
него на уме, и с готовностью согнулся. Ловкий Искра мигом взобрался  ему  на
поясницу. Примерился... И туесок, кувыркаясь, полетел через весь двор, чтобы
без промаха шлепнуться прямо в огонь. Искра хоть и не так радел  о  воинском
мастерстве, как его батюшке того бы хотелось, но руку имел  твердую  и  глаз
меткий. Костерок сыпанул жаром,  зашипел,  но  Замятия  ничего  не  заметил.
Язычки пламени начали лизать бересту... Туесок  был  чудской  работы,  такой
крепкий и плотный, что в нем воду можно было носить, не просочится...  Огонь
оказался проворней воды и скоро влез внутрь.
   Харальд тянул Искру  за  руку  -  бежать  прочь,  тот  не  шел:  надо  же
посмотреть, как сработает своим умом изобретенное зелье, не подведет ли?.. И
дождался. В костерке зашипел целый клубок рассерженных змей, а  потом  почти
сразу облаком хлынул дым. Густой, зеленый и ядовитый.
   Искра, дай ему волю, еще задержался бы посмотреть, что будет с  Замятней.
Харальд не дал. Силой сорвал с места, подобру-поздорову бегом помчал прочь.
   А у самого так и стояла перед глазами измазанная в  грязи,  расцарапанная
рука Лей-лы-Смаги и низка крупных бус, неведомо как удержавшаяся  на  тонком
девичьем запястье: красные зерна сердолика да желтый янтарь...
   Наутро после добывания живого огня добрые люди ждут прихода в дом  самого
первого гостя. И совсем не обязательно  путешественника,  одолевшего  долгий
путь: просто соседа или знакомого, по  делу,  без  дела  ли  вступившего  на
порог. И хорошо, если окажется он честным  домостроителем,  из  тех,  что  и
добра умеют нажить, и в семье лад завести, и Правдой не поступиться.  Первый
гость после Корочуна не своей волей идет, его боги  ведут,  даруя  знамение,
каким будет год. Вовсе беда, если постучится в калитку злой норовом человек,
у кого и достаток мимо рук уплывает, и в доме вечный разлад, и с языка худое
слово без задержки слетает!..
   Оттого в самое  первое  утро  люди  первым  долгом  собирают  праздничное
угощение и спешат с ним в гости,  стараясь  приманить  удачу  под  дружеский
кров. Радостно, когда удается помочь благой воле Небес. Ну а если Мать Лада,
Хозяйка Судеб, и надумает кого-то