лько  седоусых  бояр,  с
юности сопровож-щвших вождя. Но отроки их не  спрашивали.  Бояре  ничего  не
расскажут, зато оплеух отвесят с избытком: не любопытничай!..
   А вот что было известно в точности, так )to то, что больная память князя,
терзавшая его зловещими снами, всякий раз притягивала какую-нибудь беду. Или
наоборот: не притягивала, а заранее чуяла и пыталась предупредить...
   Утром на просторном дворе детинца, на хорошо сделанном  и  оттого  всегда
чистом деревянном настиле, раскинули меховой ковер  и  поставили  посередине
резной деревянный столец. Князю Рюрику донесли о людях, явившихся искать его
справедливости, и он собирался вершить суд.
   Нынешний Ладожский государь, как всем было известно, нрав имел  тяжкий  и
если уж карал кого, так наказанному долго чесалось. Коли  вообще  оставалось
что почесать. Но чтобы безвинного - такого  не  припоминали  ни  варяги,  ни
приезжие из Северных Стран, ни местные словене с корелами.  Оттого  княжьего
^да искали чем дальше, тем чаще и с большим Дёверием.
   295
   Рюрик сидел на себя  обычного  непохожий  Седой,  серый,  цвета  глаз  не
разберешь под нахмуренными бровями...
   Первой поклонилась  батюшке-князю  крупная  молодая  женщина  в  когда-то
красивой и богатой, а ныне затрепанной и рваной одежде. Она держала на руках
маленькую дочь. Женщину знали в Ладоге: здесь она родилась и два лета  назад
вышла замуж за купца, торговавшего у чудских охотников дорогие  меха.  Много
жило в стольном городе молодых богатых купчих, но Изволья * была  особенная.
Не пожелала смирно сидеть дома, пока  муж  будет  странствовать  по  далеким
лесам и потом продавать искристые шкурки на торгах больших  городов.  Начала
ездить с ним, вошла во все дела, повадилась  советы  давать  -  и  дельными,
говорят, оказывались те советы.
   Ватага мужнина усмехалась сперва, потом перестала... Но,  видно,  кому-то
не по нутру пришлись удача, деловая сметка и даже радостное имя  круглолицей
Извольи. Случившееся с нею и с мужем ее иначе  как  сглазом  объяснить  было
невозможно. Месяц назад, когда ватага с выгодными покупками уже возвращалась
домой, на санный поезд напала вышедшая из лесной чащи многочисленная чудская
семья. Это при том, что чудь - ас чудью и опытному чужаку столковаться  было
непросто, - уважала и любила молодого  торговца  за  честность,  за  твердое
слово!..
   Да и налетела на него опять же не какая-нибудь  простая  семья.  У  этого
рода было проОт "изволье", т. е. "раздолье". * Изволья -
   Неслучайно даденное соплеменниками:
   Тина Сама чудь Тину не жаловала. За что -  побить  тех,  кто  поколениями
живет наособицу среди всего племени выделяется звероватой подозрительностью,
недобрым сердцем и неве-шким умом?.. Что и  было  явлено  в  очередной  паз.
Нападавших прогнали, только вот хозяин , юоза получил в сердце стрелу.  Тина
же убралась назад в чащу не прежде, чем похватав с санок половину тюков.
   После чего... отправила в  ту  же  Ладогу  троих  здоровенных  белобрысых
парней - продавать украденные меха! И гривну с перстнем, дернутые с мертвого
тела!..
   Кривозубый молодой Тина - низкий лоб  и  плечи  не  про  всякую  дверь  -
появился на горгу всего через седмицу после возвращения осиротевшей  ватаги.
Изволья чудина в лицо не узнала, но при виде мужниных вещей, выложенных  для
продажи, подняла крик на весь торг. Тина сглупу попытался  заткнуть  женщине
рот...
   Князь Рюрик посмотрел на полнотелую  молодую  красавицу  и  с  одобрением
подумал: )нать, не врут, будто в ночь  нападения,  в  ме-гельном  лесу,  она
сокрушала разбойников попавшимся под руку топором и, стоя над телом  убитого
мужа, сумела воодушевить дрогнувших было ватажников. Теперь все  они  пришли
вместе с хозяйкой на княжеский суд. Пришли Другие купцы, ездившие за  мехами
в чудские леса. И Кишеня Пыск,  некогда  наставлявший  ее  мужа  в  торговых
премудростях. Тяжба  касалась  всех.  Все  поглядывали  на  троих  связанных
Ратьев, приведенных во двор.
   Те, надобно молвить, тоже были не одиноки.  Ладога  не  обзавелась  целым
Чудским Концом, как Новый Город в верховьях, но десяток дворов все же стоял.
Держал свой по-кон и совет. И старейшину, ходившего думать  думу  с  другими
старцами города.
   Этот старейшина - крепкий, румяный мужчина с бородой цвета пакли и такими
же волосами - тоже пришел на суд во главе родни и друзей, хотя  вставать  на
сторону Тины и ввязываться в споры с истицей было даже  глупее  сотворенного
братьями-недоумками. Толковый старейшина был здесь  потому,  что  ни  одному
племени не годится отказываться от своих. Даже и от таких, с кого не то  что
добро - сплошное посрамление и  убыток...  Вместе  жить,  вместе  от  врагов
отбиваться, вместе принимать  честь  и  хулу.  А  иначе  и  народом  незачем
называться. Так, сброд перехожий, изгои...
   Князь посматривал  на  насупленного  старейшину,  на  братьев-ответчиков.
По-настоящему он присмотрелся к лицам финских племен только здесь, в Ладоге.
И, долго ловил себя на том, что от каждого финна при первой встрече  ждет  в
лучшем  случае  тугодумия.  Раз  за  разом  обманывался  и  наконец   понял:
благосклонные боги просто создали финнов из дерев  другого  леса,  чем  его,
Рюрика, народ, а также словен или даже датчан. Ну и  велик  толк  сравнивать
между собой их телесную красоту, пеняя ели за то, что у нее не такие  цепкие
корни, как у белокожей березы, а березе - за то,  что  она  не  хранит  свою
зелень до новой весны, как темно-ствольная ель?..
   У чудского старейшины тоже был широкий подбородок, тяжелые скулы  и  чуть
раскосые глаза, серые, точно лесные озера. Но сравни с братьями из рода Тины
- и станет ясно, кто вправду выродок, а кто по меркам своего  племени  очень
даже пригож...
   - ...А и не осталось у  него  ни  старого  батюшки,  ни  юного  сына,  ни
братучада для мес-ги... Люди хотели, но лепо ли такую  месть  мстить,  когда
ты, светлый княже, всех лучше умеешь правый суд совершить?
   Рюрик ждал, чтобы купчихину жалобу стал излагать Кишеня  Пыск  или  какой
разумный муж из ватажников. К его  некоторому  удивлению,  Изволья  говорила
сама. Князь сначала нахмурился - не  бабское  дело!  Потом  стал  слушать  и
убедился, что Изволья говорила твердо и складно. Да еще  этот  голос  с  его
женственной глубиной... Князь подумал о том, что могла бы она  надеть  порты
нарядней и лучше, ведь не только то было  у  нее  дома  в  сундуках,  в  чем
прибежала из лесу!..
   Поразмыслил и понял, что Изволья  с  умыслом  нарядилась  в  обтрепанное,
линялое платье, в коем за много лесных верст отсюда постигла ее беда. А ему,
злосчастному, не отцу и не мужу, просто хочется узреть  купчиху  в  одеждах,
отвечающих ее красоте.
   Князь вдруг представил себе, как млело,  плавилось  это  большое,  белое,
сильное тело в  объятиях  молодого  супруга,  под  его  жгучими  и  сладкими
поцелуями... Недавний ли сон тому был  виной,  другое  ли  что...  А  только
суровый ладожский государь даже ерзнул на высоком стольце, внезапно  ощутив,
как отозвалась плоть, как властно потянулось к Изволье Мол-чановне  все  его
существо. Давненько  уже  с  ним,  заиндевелым  в  мужском  одиночестве,  не
случалось подобного... С тех самых, пожалуй, пор,  как  тридцать  лет  назад
точно ветром  бросило  его  навстречу  другой...  совсем  на  Извольюшку  не
похожей...
   - Вот вам мой суд! - хрипло выговорил Рюрик,  зная,  что  верная  дружина
объяснит его хрип скверно прожитой ночью. А до того, что могут  сказать  или
подумать другие, ему не было дела. - Если местьника нет, значит, мне, князю,
за него быть. У этих мужей, от рода чудского, именем Тина,  нашлись  меха  и
живот моего купца Крупы, сына Бакулина?
   Братья разинули рты, силясь что-то взять в толк,  а  старейшина  неохотно
кивнул:
   - Нашлись, княже.
   - И отколь к ним попало, указать не смогли?
   - Не смогли, княже...
   Ответчики крутили головами, оглядываясь то на князя,  то  на  старейшину.
Старейшина Белка, сидевший в прославленном городе, считался  у  них  в  роду
великим человеком, гораздо старше какого-то там заезжего князя.  А  на  деле
что?.. Умы лесных жителей, сыновей ущербного рода, отказывались воспринимать
творившееся перед глазами.
   - Стало быть, им за смерть Крупы Бакули-ча и ответ держать, -  приговорил
князь.
   Купеческая ватага одобрительно зароптала,  недобро  зашевелилась,  трогая
вдетое в ножны оружие. Изволья крепче прижала к себе дочь, выпрямилась, и от
этого простого движения у князя в сердце опять ожила и горько  запела  давно
смолкнувшая струна. А ведь сколько раз он видел ее на ладожских улицах -  об
руку с мужем, нарядную и счастливую... И хоть бы единожды  захотелось  вслед
посмотреть...
   Самый сообразительный Тина запоздало смекнул,  что  старейшина  Белка  не
сможет его уберечь от княжеского гнева, даже если пожелает того. Он скосился
в сторону ворот и увидел голые черепа, торчавшие по гребню забрала. Никто не
потрудился объяснить недоумку, что это были головы славных врагов, сраженных
князем и мужами его в великих и знаменитых  сражениях.  Он  и  решил,  будто
здесь упокоились такие же, как он сам,  несчастные  и  невезучие,  преданные
смерти из-за убитого чужака. Голову  с  плеч!..  Что  может  быть  хуже  для
чудина,  верящего  в  возвращение  из-за  черной  реки!..  Как  дойти   туда
безголовому, как потом обратно дорогу сыскать?!..
   Тина  задергался  в  путах  и,  разучившись   говорить,   заскулил,   как
обделавшийся щенок.
   - Да не вам, белоглазые! - хмуро продолжал князь.  -  Роду  вашему,  всей
чуди бесчестью! И головы ваши мне не нужны, толку с них!.. - И повернулся  к
старейшине:
   - Ты, Белка, муж почтенный и праведный, и против тебя мне бы  за  великий
грех было сердце держать. Но коли  от  родства  не  отказываешься,  изгоями,
извергами не зовешь - уж не гневайся, виру в восемьдесят гривен кун  с  тебя
спрошу для Извольи Молчановны. И мне полувирье за обиду, за то, что  посмели
людей, под моей рукой сущих, в лесу обижать...
   Старейшина угрюмо кивал. Взгляд его  ничего  хорошего  ответчикам,  из-за
которых приходилось терпеть такие убытки, не сулил.
   - Ас этими никчемными, - довершил князь,  -  поступай  по  правде  вашего
племени которую ты. Белка, лучше меня ведаешь.  И  себе  возмещение  с  Тины
вымучивай сам, тут уж я тебе не советчик...
   В это время снаружи детинца, под самым забралом, начались крики и шум,  и
князь повернул голову. Широкие ворота крепости закрывались  редко:  от  кого
замыкаться, кого пастись? Князя-варяга в городе многие не любили,  но  никто
не мог сказать, будто он затворялся от ладожан и не радел об  их  заботах  и
нуждах, как справному вождю то положено. И  вот  сквозь  эти-то  распахнутые
ворота увидел Рюрик причину переполоха. По улице прямо в кремль скакали, как
на пожар не то с пожара, конные отроки. Тот самый  отряд,  что  он  накануне
отправил вдоль Мутной вверх, известными тропами,  которыми  ездили  "горой",
сиречь посуху, к воеводе Сувору на заставу. Князь со дня на день ждал оттуда
либо гонца, предваряющего  новогородское  посольство,  либо  сам  корабль  с
Вадимовыми посланниками. Пока не видать было ни того, ни другого, и  отроков
собирали в путь со строгим наказом - доподлинно выяснить, почему.
   ...И вот возвращались, и  первой  на  переливчато-сером  Шорошке  скакала
молодая Крапива Суворовна. Князь не случайно поставил ее старшей  в  отряде.
Знал - с батюшкой девка ныне хотя и в ссоре, а все  равно  родня  есть  дня,
душа тянется. И Лютомира, друга сердечного, небось охота обнять...  То  есть
кто, как не она, всех быстрее доскачет и все как есть выведает?..
   Отрок, что следовал за предводительницей, удерживал перед собой на  седле
шатающегося, израненного, изнемогшего в пути человека.  Ла-дожане,  особенно
кто проводил кого-то из семьи с Сувором на заставу, бежали  рядом  с  конем,
ловили стремена, пытались расспрашивать на ходу...
   -  Душегубы  беззаконные!..  -  взвился  над  улицей  женский   крик.   -
Душегубы!..
   Ее муж должен  был  весной  возвратиться  из  дальнего  похода  на  юг  -
отправился в купеческой ватаге  гребцом.  Любящее  сердце  издалека  почуяло
беду: случится ли теперь дождаться супруга?
   - Болдырь... - открыто  раздавалось  кругом.  -  Доколе  князь-то  собаку
волкохищную терпеть собирается? Неладно, братие...
   У отроков и у самой Крапивы лица были напряженные,  хмурые.  Рюрик  сразу
понял,  что  приведенный  ими  человек  даже  и  спасителям   своим   ничего
рассказывать не пожелал, потребовал князя. Вот все въехали во  двор  кремля,
стали спешиваться... Человека сняли с седла, повели вперед. Он шел на  своих
ногах, хотя и шатался. Рюрик присмотрелся к лицу и  узнал  его  даже  сквозь
отросшую, всклокоченную и грязную бороду, повязку и лиловую опухоль  во  всю
щеку. Это был Вадимов гридень - не из первых, но и не из последних, в  стяге
ходил У любимца новогородского князя; у боярина Замятии  Тужирича,  а  звали
его...
   - Вот, значит, княже,  как  ты  теперь  гостей  привечаешь!..  -  нарушив
наконец свое долгое молчание, почти криком прокричал новогородец. Его  точно
прорвало; заплывший глаз зло мерцал в узенькой щелке, второй  открыто  пылал
скорбью и бешеной яростью:
   - Или всегда таков был, да только теперь лицо свое истинное оказал?!..
   Люди,  вбежавшие  в  крепость  следом  за  отроками,  невольно  притихли,
перестали выкликать Болдыря, изумились, оставили пересуды,  начали  слушать.
Кмети, бдившие за спиной ладожского государя, сочли гнев пришельца опасным и
подались на шаг ближе, готовясь  без  промедления  встать  за  вождя.  Рюрик
удержал их недовольным взмахом руки. От еле  живого  обороняться  -  еще  не
хватало!
   Во всем широком дворе он один и глядел внешне спокойным. Хотя  понял  уже
все. Или почти все - достало ему для этого короткого вскрика новогородца.  А
и плохим был бы он князем, если бы не умел многое понимать прежде других. Он
спросил ровным голосом:
   - Кто же средь моих людей тебя, Лабута, так изобидел? И что  случилось  с
тобой?
   -  Мы  с  побратимами  при  посольстве  новогородском  к  тебе  шли!..  -
покачнулся Лабута. - Снаряжал нас хоробрый князь Вадим Военежич,  а  старшим
ставил боярина Тверди-слава Радонежича, разумом светлого, и при нем датского
княжича на корабле!.. Дары  богатые  собирал,  тебя  другом  назвать  отныне
хотел... А и нету теперь ни даров тех, ни посольства,  ни  боярина  Твердяты
Пенька! Один я и остался!..
   Он на ногах держался с трудом, но охрипший голос был слышен в каждом углу
двора. Ладожане снова заохали: у многих были в Новом Городе если не  родичи,
то друзья и вполне могли оказаться среди сгинувшего  посольства.  И  боярина
Пенька было жаль. В обоих городах его знали, в обоих любили... А на меня все
же в чем твоя обида, Лабута? - прежним ровным голосом спросил князь.
   - А в том, что меня со  всеми  вместе  смерти  не  предал!..  -  отчаянно
крикнул новогородец, и простуженный голос не  выдержал,  сорвался.  -  Здесь
убей,  что  ли!..  Как  вернусь,  как   перед   Военежичем   встану?   Искре
Твердислави-чу как в глаза посмотрю, отца не сберегши?..
   Ладожский государь обратил суровый взор на Крапиву, зоркие глаза блеснули
синими льдинками:
   - Его где встретила?
   - У ручья, где стеклу кузнец чистый песок берет, княже. Сюда берегом шел,
- ответила девушка. - Нас  увидел,  драться  полез.  В  седло  '  сесть  еле
уговорили...
   Рюрик кивнул - она замолчала. Ручей, близ которого водился  белый  песок,
протекал вер" стах в двадцати, да и выехал отряд лишь накануне. До  границы,
до Суворовой заставы, обернуться всяко не мог.
   Князь снова повернулся к Лабуте:
   - Где, сказываешь, напали на вас? Новогородец шатнулся, парни  сдвинулись
было  поддержать  ослабевшего,  подпереть.  Лабута  зло   оттолкнул   их   и
усмехнулся:
   Что спрашиваешь? Вестимо, не в ладожских землях, не там, где сам обязался
правду блюсти...
   Голос князя остался ровным по-прежнему только правая рука на подлокотнике
стольца собралась в кулак:
   - Потому спрашиваю, что пока от тебя ничего,  кроме  лая  пустого,  и  не
слыхать! Дело сказывай или ступай отколе пришел. Без  тебя  допытаемся,  кто
кому виноват!
   Не очень громко сказал, но вдруг стало понятно, каков он мог быть,  когда
гневался по-настоящему. Лабута сглотнул. Тяжело перевел
   ДУХ..
   - Так с нами было, княже, - проговорил  он  затем.  -  Спрашиваешь  коли,
скажу. Перед волоком мы ночь ночевали, перед  заставой,  что  воевода  Сувор
Несмеянович для тебя держит. Уже и перемолвились с ним, уже наутро ждали его
с дружиной - лодью  датскую  мимо  порогов  катками  тащить,  добро,  с  нее
сгруженное, охранять честно... И дождались,  княже,  да  не  так  ведь,  как
чаяли! Среди ночи изникли люди из леса... Первыми  дозорных  убили...  Потом
остальных... Кто спал - без чести спящими резали...  Кто  оружие  схватил  -
стрелами расстреливали! Меня в рукопашной ранили трижды и ошеломили изрядно,
упал, еще двое сверху свалились, всего кровью залили... Оттого  бросили,  за
мертвого посчитав! Другим, кого  сразу  не  дострелили,  тем  горло  резали,
видоков чтобы не оставлять...
   - А ты, значит, видок? - спросил князь. - Ты в Ладоге  жил,  моих  людей,
верно, каждого в лицо и по прозванию помнишь. Кто из них был там?
   - Они, батюшка Рюрик, лица свои личинами спрятали. Кожаными, в чем добрые
люди зимой коляды колядуют... Да не все скрыЛабута закашлялся, мучительно, с
сиплой надсадой. - У вожака их... в руке меч был уж очень приметный... С ним
Твердислав Радо-нежич рубился... И перед смертью крикнул:
   "Сувор! Никак ты припожаловал?!.."
   Вот когда все разом повернулись туда, где стояла Крапива. И узрели, сколь
невозможным ей показалось услышанное. Мгновение девка стояла  столбом,  лишь
краска на глазах стекала с обветренных щек. Потом...
   - Не моги батюшку бесчестить! Пес смердящий, убью!..
   Крапива Суворовна была нрава вспыльчивого и горячего, но чтобы  так  люто
кричала - до сих пор люди  не  слыхивали.  А  она  криком  не  ограничилась.
Рванула из ножен меч и бросилась прямо к  Лабуте!..  Побратимы-кмети  знали,
какова она была на мечах. Не то чтобы всех подряд посрамляла, но  в  дружине
считали ее соперницей из опасных. Даже будь новогоро-дец свеж  и  здоров,  и
тогда неизвестно, сумел бы или нет себя от  нее  оборонить.  А  уж  раненым,
ослабевшим - подавно. То лишь и спасло его, что стояла она шагах  в  десяти:
какое ни есть, а расстояние. Время требуется, чтоб  одолеть.  Мгновение,  но
матерому воину и мгновения хватит, за которое простой человек рта  от  ужаса
не успеет разинуть. Двое могучих парней прыгнули Крапиве наперерез,  сгребли
в охапку, d там и другие набежали - отгородили  от  Лабуты.  Благо  меча  на
названых братьев Крапива все же не подняла; покуда вынимали его  из  руки  и
вкладывали назад в ножны, только кричала, голос надсаживая:
   - Не верь, княже, пустобреху,  сучьему  сыну!..  Не  вели  батюшку  моего
бесчестить прилюдно!..
   Лабута  же,  отшатнувшийся  было,  засунул  руку  в   кошель   и   извлек
переломленную стрелу. Поднял над головой, дабы каждый мог видеть:
   - Из себя вынул... Еще что показать, чтобы за видока признали?
   Стрела была приметная, с яркими полосатыми перьями, посаженными близко  к
костяному  ушку  -  для  точности  боя.  Такими  действительно   похвалялись
Суворовичи, и все это знали. Князь смотрел молча. Люди ладожские возговорили
и снова притихли.
   - Я стрелу, может, украл? - Лабута поворачивался  кругом,  на  лице  и  в
голосе был бешеный вызов. - И себе в тело обмана ради воткнул?
   Надо было решать, и князь проговорил - сурово, отрывисто:
   - На роту с этим  пойдешь?  Перед  Перуна  очами  клятвой  поклясться  не
убоишься? Слова, здесь сказанные, повторишь?
   - А повторю! - раздельно и твердо  ответил  Лабута.  -  Мне  бояться  уже
нечего, все страхи видал, а Перуновой справедливости всего менее  у