веяло холодом, и ночной ветер,  тянувший  между
деревьями, был тут ни при чем.  Крапива  осторожно  притронулась  пальцем  к
длинному лезвию, замершему в двух вершках от ее носа.
   - Этот меч ни разу меня не подводил  -  раздался  голос  варяга.  -  Отцу
твоему я не друг, но и не враг. И погибели ему не ищу. А  лжу  если  сказал,
пусть не защитит меня мой клинок!
   Крапива поразмыслила над его словами.
   - Батюшки ныне в Ладоге нет, - сказала  она  затем.  -  Он  для  государя
Рюрика заставу держит выше по реке, у  порогов.  Туда  я  могу  дорогу  тебе
показать... - Помолчала и добавила:
   - Да только там ли батюшка мой, про то не ведаю...
   Одноглазый что-то буркнул сквозь зубы, ей показалось - досадливо. Ни дать
ни взять ка-ял себя за некую глупо упущенную возможность.
   - А зачем тебе батюшка мой, если ты ему не друг и не враг?
   Варяг убрал меч в ножны, висевшие за спиной, и хмыкнул:
   - Спросить хочу у него, сколько на небе звезд.
   Крапива озлилась, но смолчала. Лютовать было и глупо, и... прибить же мог
запросто, коряга корявая. Он кончил возиться, подошел к  жеребцу  и  отвязал
повод, и девушка вновь  про  себя  изумилась,  до  чего  кротко  принял  его
норовистый Шорошка. Варяг сел в седло и ее заставил влезть  позади  себя  на
конскую спину. Крапива поерзала, устраиваясь охлябь. и спросила:
   - Имя-то есть у тебя? Он едва обернулся: Люди Страхиней прозвали.
   Крапива не удержалась:
   - Вот уж правду святую люди рекли...
   Страхиня не ответил.
   Так они и ехали с тех пор, и Крапиве, надо сознаться, уютно  и  безопасно
было за его широкой спиной...
   Минула ночь, потом утро  и  еще  почти  целый  день.  Сгущались  сумерки,
Страхиня уже  присматривал  местечко  для  ночлега,  когда  Шорошка  вскинул
голову, насторожил уши и разразился заливистым ржанием. А потом -  как  был,
усталый, некормленный и с двумя немаленькими седоками на хребте  -  собрался
сломя голову скакать на одному ему ведомый юв!.. Крапива  сразу  подумала  о
батюшкиной дружине.  О  чем  подумал  Страхиня,  ей  осталось  неведомо,  но
удерживать круто повернувшего жеребца он не  стал,  лишь  немного  откинулся
назад, смиряя его нетерпение. Шорошка ломился грудью сквозь заросли  и  ржал
то и дело, но спустя время Крапива улучила миг, когда не решали ветки  и  не
чавкала под копытами  земля,  и  услышала  то,  что  гораздо  раньше  уловил
Шорошкин звериный слух. Впереди,  далеко  и  лесу,  заходилась  отчаянным  и
жалобным криком одинокая лошадь.
   "Да это ж Игреня!.." - узнав голос Лю-юмировой любимицы, ахнула про  себя
девушка. Она чуть было не поделилась этим открытием со Страхиней, но вовремя
прикусила язык. Незачем!
   Шорошка тянул повод из рук Страхини и знай прибавлял шагу, так что на  ту
самую прогалину они вырвались чуть не вскачь. Сизые сумерки  еще  не  успели
стать вовсе уж тьмой и Крапива все увидела сразу. По  широкой  старой  гари,
заросшей мелкими кустиками, действительно бродила Игреня, и Крапиву  окатило
морозом: седло сползло кобыле под  брюхо,  повод  волочился,  цепляя  траву.
Игреня увидела  Шорошку  и  всадников  и  снова  заржала,  но  навстречу  не
бросилась. Она кружила, не  отходя  далеко,  возле  длинного  темного  тела,
тяжело уткнувшегося в землю лицом.
   Это лежал Лютомир. Мертвый. Стрелу, торчавшую у него между лопаток,  даже
впотьмах не спутать было с ветками ближних кустов. Крапива не закричала,  не
покатилась наземь с Шорошкиной широкой спины. Наоборот: даже когда  Страхиня
соскочил и наклонился  над  Лютомиром,  она  осталась  праздно  сидеть.  Еще
несколько дней назад несчастье с другом сердечным весь мир для нее заслонило
бы. Но случившееся за последние сутки  придало  душе  страшную  зоркость,  и
пророческое  чутье,  доселе   отнюдь   не   свойственное   Крапиве,   внятно
подсказывало: нынешняя беда была лишь  предвестницей  грядущего  горя.  Куда
более страшного...
   Девушка уже не удивилась тому,  что  Игреня,  ученая  сторожить  Лютомира
по-собачьи, на Страхиню не бросилась. Отошла, стала обнюхиваться с Шорошкой,
о колено Крапивино растерянно потерлась лбом... Боярская дочь  ее  потрепала
по шее, за ухом почесала... В сердце' коему след бы надрываться,  отзывалась
лишь бессловесная пустота. Наверное, эта пустота будет  гореть  и  свербеть,
как нога хромого кормщика Плотицы, отсеченная в давнем бою.
   Но пока...
   У каждого бывают мгновения, когда хочется закрыть глаза - и открыть их  в
мире, обновленном и исцеленном силой желания,  в  ми-ое  из  коего  чудесным
образом выброшено то страшное, несправедливое и невозможное, с чем не  может
примириться душа. Еще вчера самым большим несчастьем в короткой  Крапи-виной
жизни была ее ссора с отцом, а самой жгучей памятью  -  память  об  оплеухе,
которой он в сердцах ее наградил. Еще вчера...
   Она все-таки сползла наземь с Шорошкиной теплой спины и пошла к  Лютомиру
и Страхи-не, сидевшему подле мертвого на корточках,  и,  словно  деревянные,
ноги не слушались, не хотели  идти.  Она  не  завизжала,  не  схватилась  за
голову. Просто смотрела. На прихваченные вечерним морозцем  волосы  и  кожух
Лютомира, на его откинутую в сторону левую руку, замершую  ладонью  вверх...
Широкую, сильную эту ладонь она знала до последней  морщинки,  до  последней
мозоли. И оружие в ней бывало, и весло корабельное, и повод  коня...  и  ее.
Крапивы, белое тело...
   Страхиня начал переворачивать застреленного  на  бок,  и  тут-то  девушку
затрясло, она отвернулась. Она'  сражалась,  даже  убивала,  она  много  раз
видела мертвых, но Лютомир... увидать  его  лицо  застывшим,  оскаленным,  с
пустыми, как мутный лед, остановившимися глазами...
   - Поди сюда, девка, - сказал Страхиня. -
   Глянь
   - ка стрелу, не признаешь?
   Крапива не ответила и не  оглянулась.  Игреня  и  Шорошка  стояли  рядом,
голова к голове С неба еще не ушли последние отблески света и виден был пар,
струившийся из ноздрей. Носы у лошадей ласковые и мягкие, нежней, чем губы у
человека...
   Страхиня вдруг поднялся и подошел к ней сзади.
   - А тебе этот парень не чужой, - сказал он негромко. - Верно, девка?
   Крапиве помстилось, будто голос у него был  совсем  не  такой,  каким  он
обычно с ней разговаривал. Она крепко зажмурилась, потому что из-под век  по
щекам все-таки полились слезы, и выговорила чуть слышно:
   - Его ради я свое девство потратила...  Это  Лютомир,  кметь  батюшкин...
жених мой...
   Страхиня помолчал, обдумывая услышанное. Что могли значить для  него  эти
слова? Да ничего. Потом...
   - Костер разожги, - услыхала Крапива. Он развязал свой мешок и вытряхивал
из него маленькую лопату.
   Вся храбрость, которую ощутил было в себе кузнец,  начисто  покинула  его
перед воротами безлюдной заставы. А уж путь оттуда мимо порогов  и  далее  в
Новый Город Смеяну и вовсе суждено было помнить до конца его дней. Он  бывал
на порогах и слышал, как ревела вода,  кувырком  скатываясь  между  торчащих
камней. Тогда он долго стоял, глядя на окутанные радугами  падуны,  и  мысли
ему приходили самые величественные, не иначе как предвечном промысле  Матери
Живы, породившей такую Вселенную. Теперь торжествующий рев  потока  сменился
едва слышным, медленным бормотанием. Мутная, подпертая высокими водами  моря
Нево, все больше вспухала, лезла на берега  и  устремлялась  то  вперед,  то
назад.  Словно   затем,   чтобы   пожаловаться   ильмерскому   Водяному   на
неприветливость Морского Хозяина, не желающего ее принимать...
   От непривычного молчания порогов Смеяну только делалось еще страшней.
   Наконец он миновал их, не встретив ни злого, ни доброго человека, и успел
уже с облегчением решить: вот он, прямоезжий  путь  до  Нового  Города!..  -
когда обратил внимание на множество звериных  следов,  стекавшихся  к  одной
обширной поляне.
   Гнедко не хотел идти по следам росомах и волков, прижимал уши, упрямился.
Смеяну, если честно, тоже туда не хотелось. Очень даже не  хотелось.  Однако
чутье подсказывало: там он найдет нечто важное. Нечто  способное  превратить
его пересказ баснословных обвинений  Лабуты  в  связную  повесть  настоящего
видока...
   Зверье кругом поляны гуляло все хищное, а значит,  там  лежала  их  пища.
Много пищи. Не иначе, все  сгинувшее  посольство  и  те,  кого  новогородцы,
обороняясь, успели с собою забрать...
   Смеяну стало чуть легче,  когда  он  обнаружил,  что  был  не  первым  из
сторонних людей, наткнувшихся на  страшное  место.  Он  увидел  перед  собой
большую березу: довольно высоко чад землей на белом стволе был чем-то черным
и жирным нарисован перевернутый  лебедь.  Так  ижора,  обитавшая  в  здешних
лесах, изображала присутствие смерти.
   Возле березы Гнедко захрапел, окончательно уперся и далее не пошел. Смеян
слез с него и пошел вперед пеш, держа наготове  и  крепко  сжимая  охотничье
копье. Хотя понимал: зверь у побоища сытый и вряд ли на него нападет. А если
прогневаются мертвые... что отбивайся копьишком, что не отбивайся...  Однако
с копьем было уверенней, и Смеян шел, потея.
   Сначала он увидел дозорного и шарахнулся, посчитав его  живым  и  готовым
напасть, но опамятовался. И подошел, сглатывая горечь, поднявшуюся  ко  рту.
Молодой русобородый воин стоял под крепкой сосной, приколотый  к  ней  двумя
сулицами сразу. Похоже, его убили в тот миг, когда  он  собирался  крикнуть,
поднимая тревогу, - да так, видать, и не успел...  Смеян  подошел,  медленно
переставляя отяжелевшие ноги. Мертвого еще и ограбили: сняли оружие, содрали
с запрокинутой шеи хорошую  гривну  -  порванная  кожа  показывала,  как  ее
стаскивали... Ладожанин стал было раскачивать  одну,  потом  другую  сулицу:
негоже ведь человеку вот так стоять после смерти, пускай уж лежит... С силой
всаженные сулицы не поддавались, Смеян понял - слишком долго  провозится,  и
ограничился тем, что прикрыл мертвому лицо его же плащом... Смерть  изменяет
черты, и он не мог с уверенностью сказать, как звали погибшего парня. А ведь
наверняка встречал его еще  в  Ладоге,  на  улице  кланялся,  здоровья-жизни
желал... Даже, может, бусы и бисер  из  первых  своих  удачных  поделок  ему
продавал - пригожей  девушке  подарить...  Завидовал,  когда  тот  с  князем
Вадимом прочь из Ладоги уходил...
   Постояв перед дозорным, Смеян подобрал свое копье, раздвинул густые кусты
у края поляны...
   Мертвецы были повсюду. Между кострищами. словно мерзлые кучи  скомканного
тряпья, - и  прямо  в  кострищах,  жутко  обугленные...  Смеян  шел  к  ним,
спотыкаясь и волоча копье по земле, забыв, для чего оно  нужно.  Он  не  был
опытным воином, таким, как дружинные кме-ти. Но чтобы понять случившееся  на
поляне, не требовалось великой  сноровки.  Здесь  не  было  сражения.  Здесь
убивали. Без чести, ударами в спину  убивали  застигнутых  посреди  веселого
пира, не успевших даже обернуться навстречу убийцам...
   Смеян поворачивался туда и сюда, узнавал и  не  узнавал  уже  безошибочно
знакомые лица, ужасаясь и шалея от горя. Он даже не  обратил  внимания,  что
звери и жадные птицы совсем не тронули человеческой плоти, словно  знали  об
этих мертвых что-то такое, о чем не догадывался  стоявший  над  ними  стеклу
кузнец. Не о том думал  Смеян,  насколько  он  вообще  способен  был  сейчас
думать. Значит, правду-таки баял Лабута?.. Вот, значит, для чего уходила  из
брошенного городка Суворова дружина?..  А  выходила  она  рубить  ничего  не
подозревающее  посольство  новогородское,  забирать  богатые  да-ры   и   на
новогородском же корабле сокрыВаться, Болдыревым  татям  подобно,  в  черной
крепи болот...
   Неожиданное  движение,  замеченное  уголком   глаза,   заставило   Смеяна
подскочить, взметывая копье.  Стоя  среди  убитых,  поневоле  начнешь  ждать
чего-нибудь замогильного; вот и ладожанину успел привидеться сперва встающий
мертвец, потом - зверь, побеспокоенный среди трапезы... Оказалось -  ни  то,
ни другое. Просто гибкая ветка, придавленная рукой неживого, избрала  именно
это мгновение, чтобы выскользнуть и распрямиться.
   Дождавшись, пока земля перестанет уходить из-под ног, Смеян побрел  в  ту
сторону и остановился над телом боярина Твердислава Пенька. -
   Твердята был одним из немногих, кто не дал зарезать себя,  словно  сонную
курицу. Он рубился, и рубился отчаянно. Рядом  с  ним  виднелись  в  мерзлой
траве большие натеки крови: здесь пали его супротивники, которых те,  другие
- язык не поворачивался назвать их победителями - уходя, забрали с собой.  А
сам Пенек... Кто говорил, будто дни деяний и ратной славы остались для  него
в  прошлом?  Той  смерти,  какую   принял   думающий   боярин,   любой   муж
хоробрствующий только позавидовать мог. Твердята вынес множество ран, прежде
чем пасть. И, насколько сумел разобраться Смеян, вовсе не удар меча в  конце
концов свалил его наземь, а стрела, пробившая горло. Не одолели, стало быть,
ни один на один, ни трое на одного. Издали достали, трусливо, стрелой!..
   Смеян решил избавить Твердислава хотя бы от этого последнего  унижения  и
наклонился над мертвым. Взор застывших глаз был потусторонним,  невыносимым.
Содрогнувшись, Смеян взялся за древко стрелы... и тут  заметил  те  кое-что.
Рот боярина Пенька был приоткрыт, и ладожанин  увидел  всунутые  туда  сухие
стебли  травы.  Он  присмотрелся...  Кто-то  заставил   сраженного   недруга
подавиться крапивой. Крапивой?..
   Объяснение напрашивалось только одно...
   Смеян обломил ту самую ветку,  что  привлекла  его  взгляд,  и  вытеребил
наружу свидетельство жестокой Суворовой расправы с посольством. Потом  опять
взялся за стрелу. Это была тяжелая боевая стрела с костяным ушком и длинным,
граненым, как гвоздь, бронебойным наконечником. Она крепко засела  в  земле,
но Смеян раскачал ее и вынул, не обломив.
   Ночные убийцы не обобрали Твердяту до черного волоса, как многих  других.
Оставили и пояс в позолоченных бляхах, и светлую гривну на  шее,  и  датский
литой серебряный обруч... Даже меча не вынули из руки.
   - Я его сыну твоему передам... Искре Твердятичу, -  нагибаясь  за  мечом,
сипло выговорил Смеян. Странно прозвучал его голос в тишине, нарушаемой лишь
карканьем ворон, рассевшихся на макушках деревьев...
   Когда Харальд очнулся во  второй  раз,  стояла  глубокая  ночь.  В  небе,
по-прежнему затянутом облаками, не было ни звезд,  ни  луны,  однако  где-то
неподалеку горели костры: Харальд видел рыжие отсветы, бродившие по мачте  и
вантам. Корабль находился у берега, чо те, кто  на  нем  теперь  хозяйничал,
совсем че умели обращаться с тяжелым морским  судном.  Они  завели  на  сушу
всего один канат и привязали корабль, как какую-нибудь обычную лодку.  Между
тем здесь было довольно значительное течение -  Харальд  чувствовал  это  по
качке. Течение  медленно  водило  корабль  из  стороны  в  сторону,  и  киль
временами глухо скрипел, переползая через затопленные коряги...
   Странный хмель от вина - нет, не от  вина,  от  чего-то,  подмешанного  в
бочонок! - постепенно рассеивался, и  он  соображал  теперь  намного  яснее.
Вальхалла, по крайней мере, более ему не мерещилась. Он сразу  осознал,  что
вполне жив и лежит  один  на  палубе,  заваленной  телами  убитых.  Он  даже
вспомнил, как смотрел на эти тела и удивлялся, почему это с  ним  в  Обитель
Богов едут не друзья-датчане, а венды и ладожские  словене.  Что  ж,  теперь
хоть было понятно, что они были не на  Скидбладнире,  а  на  его,  Харальда,
собственном корабле...
   А более, кроме этого, понятно не было ровным счетом ничего.
   И напряжение, необходимое для осмысления, было непосильно.
   Харальд полежал еще немного  и  попробовал  пошевелиться.  Попытка  вышла
жалкая. Тело, отравленное, зверски избитое и простывшее до мозга костей, еле
отозвалось. Зато Харальд почувствовал, что вроде не  связан.  Кто-то  бросил
его под скамью, посчитав то ли  мертвым,  то  ли  гораздо  более  близким  к
смерти, чем он на самом деле был.
   С той стороны, где горели костры, раздавались  нестройные  голоса.  Люди,
захватившие корабль, пили, ели и веселились на берегу. Не иначе,  радовались
богатой добыче.  И  тому,  что  взяли  ее  почти  без  боя.  Харальд  тотчас
представил себе, как они сидят вокруг трескучих костров, как масляно блестят
в прорезях личин их веселые хмельные глаза... как белорукие девы обносят  их
пивом, от которого до  кончиков  пальцев  разбегается  добрый  живой  жар...
Наверное, они берут из плоских корзин маленькие ячменные лепешки... а  может
быть, режут большие ноздреватые хлебы, к которым он начал привыкать здесь, в
Гардарики... А пламя взвивается и пляшет на ночном ветру, и пышет  теплом...
теплом...
   Постепенно Харальд снова начал куда-то сползать, и  неизвестно,  было  ли
ему суждено открыть глаза еще раз. Беспамятство уже окутывало его, когда  он
угадал слева движение. Кто-то полз к нему  с  другого  конца  корабля,  полз
медленно  и  мучительно,  с  трудом  перебираясь  через  тела.  У   Харальда
сохранялось  внутри  слишком  мало  жизни,   чтобы   он   смог   испугаться,
обрадоваться или хоть удивиться. Он лишь  скосил  глаза  и  стал  равнодушно
ждать, пока ползущий появится.
   Однако даже и на это требовались силы, а их у молодого  датчанина  совсем
не осталось. Наверное, Вальхалла действительно была  уже  недалеко:  ресницы
смыкались  сами  собой,  он  вдруг  увидел  свою  сестру,  вещую   пророчицу
Гуннхильд.  Она  отплывала  от  берега  на  корабле,  совсем  так,  как  ему
рассказывали о ее погребении, только не лежала в шатре, а  стояла  ча  корме
лодьи и зряче смотрела на него,  топтавшегося  по  берегу,  и  улыбалась,  и
манила рукой, приглашая к себе.  И  он  откуда-то  знал  что  в  самом  деле
окажется подле нее, если только сам  себе  разрешит,  а  этого  по  какой-то
причине - по какой именно, он не помнил-сделать было нельзя. Потом перед ним
предстал Торгейр на маленьком плоту, удалявшемся по черной реке. Тут Харальд
вспомнил о последней строке висы, недосказанной им перед смертью. И  Торгейр
ответил, не дожидаясь, пока он  спросит  вслух:  "Небо,  Харальд.  Там,  где
только небо..." В непроглядной воде позади него дрожало отражение лебедя.
   Самой птицы не было видно, только опрокинутый силуэт.
   А потом и Торгейр исчез, и Харальд не мог понять, что же  было  дальше  -
сон или явь. Над ним  склонилось  изможденное  старческое  лицо...  Странно!
Харальд напряг память, но не припомнил этого человека среди тех, кого  знал,
а после похоронил. То есть лицо было определенно знакомо  ему,  но...  но...
Узнавание брезжило, не  даваясь.  Эх,  княжич,  построгали  тебя...  -  тихо
проговорил старик по-словенски, и сын конунга уловил в  его  голосе  тяжелый
одышливый присвист. - Неладно-то как все получилось...
   Харальд хотел ответить и даже приоткрыл рот, но слова наружу не пошли.
   - Ты, малый, только прежде  смерти  не  помирай,  -  заметив  беспомощное
движение губ, усмехнулся Словении. - Еще поживешь!..
   И начал спихивать с ног Харальда тяжелое негнущееся тело Эгиля  берсерка,
придавившее его к палубным доскам. Он даже застонал от усилия, раскачивая  и
перевертывая мертвеца, и Харальд понял, что старик был еще и ранен, я  кроме
того, что это вовсе был не старик. Не  молодой  мужчина,  но  и  не  старый.
Две-три ночи назад это был могучий телом боец,  проживший  на  свете,  самое
большее, пятьдесят зим. Но потом... проигранный бой, быть может,  такой  же,
как у самого Харальда с лесными душегубами... жестокие раны и что-то гораздо
хуже ран, способное неузнаваемо переменить и состарить...
   Человек между тем совладал наконец с телом Эгиля  -  погибший  берсерк  и
мертвым словно бы защищал своего хевдинга, никому не позволяя прикоснуться к
нему, - отвалил его в сторону и, привстав на колени, обхватил  Харальда  под
мышками. Зарычал от натуги. Все-таки стронул его с места и поволок  куда-то,
хрипя сквозь зубы и, кажется, отдавая на это последние остатки жизни и  сил.
Харальду показалось несправедливым,  чтобы  его  тащили,