словно  мешок.  Он
почему-то не усомнился, что Словении ему не враг, и попытался  помочь,  хотя
бы толкаясь ногами. Получилось жалкое трепыхание. Тело не слушалось.
   - Ты поберегись, малый... - заметив его  попытки,  прохрипел  раненый.  -
Отлежись сперва... Еще пригодятся силенки...
   Крапива снова ехала так, как привыкла - верхом  на  Шорошке,  в  знакомом
седле, в которое, как она до сих пор привычно гордилась, никто другой  сесть
не умел. Страхиня ехал "сзади, на Игрене. Лютомирова кобылица  при-ияла  его
сразу  и  беспрекословно,  еще  охотнее,  чем  прежде  Шорошка.  Крапиве  бы
удивиться возревновать  и  спросить,  что  за  такое  лошадиное  слово  знал
одноглазый варяг. Не спросила. Она не испытывала ни ревности, ни  удивления.
Вообще никаких чувств. Душа словно забилась куда-то и накрепко  зажмурилась,
онемев и отупев от свалившегося несчастья. Пряжка  путлища  съехала  вниз  и
больно трет бедро сквозь штанину - ну и что? Поправлять ее, еще не  хватало.
Отскочившая ветка хлещет в лицо, сбивает с головы  шапку...  А  пропади  она
пропадом, шапка, да и голова с ней!
   Ехали на заставу, и Крапива показывала  дорогу.  Сама  она  в  батюшкином
городке не бывала ни разу, обиду глупую все копила, в  Ладоге  отсиживалась,
когда отроки навещали боярина и друзей. Однако дорогу со слов тех же отроков
представляла неплохо. Уж всяко выехать без ошибки и спутника вывести могла.
   Так и двигались.
   Подъезды к заставе должны были бы охранять дозоры, но знакомые голоса  не
окликнули Крапиву  ни  на  дальних  подступах,  ни  на  ближних,  и  девушка
исполнилась самого черного подозрения.
   - Дозоров что-то не видно... - подслушал ее мысли ехавший сзади Страхиня.
- Подевались куда?..
   Крапива даже обернулась в седле, имея в виду с жаром  ему  возразить:  не
моги, мол, трогать ни батюшку, ни отроков его, не тебе о  них  рассуждать!..
Что они делают, так и должно тому, а чего не делают, значит, и незачем!.. Но
не разомкнула уст и снова стала смотреть вперед, на  тропу  между  редеющими
деревьями.
   Над заставой незримо, но осязаемо  висела  чеоная  туча.  После  рассказа
Лабуты, после того как вот этими руками прикрыла мертвому Лютомиру  глаза  -
ждать, чтобы  в  го-оодке  у  порогов  шла  совсем  обычная  жизнь?..  Чтобы
поведанное новогородцем просто рассеялось, словно ядовитый дымок, оказавшись
сплошным наветом, призванным боярина Сувора очернить?..
   Крапива еще пыталась себя убедить, будто так оно на самом деле и есть, но
внутреннее чувство, способное угадывать  правду,  мстило  поверить.  Крапива
ждала беды.
   Тем не менее, когда остался позади лес и они оказались перед распахнутыми
воротами, и стало видно, что снежок внутри и вовне их нарушен только следами
птиц и одинокого горностая - Крапива потрясение обмякла в седле, отказываясь
принять то, что отражалось в зрачках.
   Страхиня, у которого не было причины оглохнуть, подобно ей, от гула крови
в ушах, прислушался и сказал:
   - Ушли. Все сбежали, никого нет, кроме собаки.
   Крапиву разом выдернуло из  оцепенения,  она  стремительно  обернулась  к
нему, собираясь во все горло кричать всякие страшные  слова:  не  клепли  на
батюшку, не смей говорить - сбежали, ушли!.. Однако закричать  не  довелось.
Страхиня не ошибся насчет собаки. Из-за забрала долетел жалобный и горестный
песий вой.
   Крапивины пяты вдавились  в  серые  бока  гребца:  девушка  узнала  голос
Волчка, батюшкиного любимца. И когда она неистово бросила Шорошку вперед,  в
этом движении было все. И навалившаяся непоправимость, и невозможность с нею
смириться, и лютая потребность сделать хоть что-нибудь - все равно что!
   Прямо сейчас...
   Шорошка на всякий случай прижал уши, оскалился... и бесом влетел в ворота
заставы. Городок был совсем маленький, даже  меньше  того,  что  выстроил  в
верховьях  Мутной  гордый  князь  Вадим.  (Крапива  знала:  батюшка  нарочно
выпытывал, каков там этот новый детинец, хотел превзойти,  но  слишком  мало
было строителей - не совладал и весьма опечалился...)  Избы  внутри  глядели
покинутыми, утративши-. ми обжитой вид. В снежное время это происходит очень
быстро,  стоит  только  дому  постоять  день-два-три  с  разинутой   дверью,
нетопленым... Там, куда  досягало  солнце,  обтаивала  деревянная  вымостка,
чернела земля, торчали лохмотья жухлой травы. Где солнца не было,  держались
сугробы. А у одной  стены  скакал,  надсаживался,  рвал  цепь  всклокоченный
голодный  кобель.  Увидев  Крапиву,  Волчок  захлебнулся  горестным  плачем.
Боярская дочь не помнила, как  скатилась  с  седла,  как  бросилась  к  псу,
обняла... Могучий бесстрашный пес  визжал  по-щенячьи,  облизывал  ее  лицо,
вертясь и  мешая  расстегивать  тяжелый  толстый  ошейник.  Слезы  застилали
Крапиве глаза, но наконец она совладала с тугим задубелым  ремнем,  зарылась
лицом в густую серую шерсть... Вот бы на этом все кончилось, вот бы не  надо
было опять открывать глаза,  снова  мучиться  неизвестностью  и  определенно
знать только одно.
   Каких бы страхов ни наплодило воображение, явь окажется гораздо,  гораздо
страшней...
   На некоторое время она забыла и думать про  своего  спутника.  Между  тем
Страхиня тоже оставил седло; лошадка потянулась за ним и  прихватила  зубами
рукав, как некогда Люто-миру. Крапива не видела этого -  и  хорошо,  что  не
видела. Варяг же потрепал Игреню  по  шее  и  отправился  по  избам,  быстро
заглядывая во все углы.
   - Тут, что ли, отец твой жил? - услышала Крапива его голос.
   Она обернулась. Одноглазый стоял на пороге большой дружинной избы,  глядя
вверх по всхо-ду, туда, где в  подобных  избах  устраивают  чистую  горницу.
Крапива подошла к нему,  и  Волчок  последовал  за  нею.  Поскуливал,  вилял
хвостом, прижимался к бедру. Она рассеянно перебирала пальцами щетину у него
на загривке.
   В избяной влазне висело на деревянных гвоздях несколько  плащей.  Крапива
узнала между ними отцовский теплый мятель из нарядного  привозного  сукна  и
весских бобров. Дом успели покинуть последние крохи тепла, и  на  шерстинках
опушки поблескивал иней.
   - Тут отец твой жил? - повторил Страхиня.
   Она выговорила медленно, словно спросонья:
   - Я-то не была... Вон плащ его, может, и жил...
   Когда впереди показались дымки над новородскими крышами и зубчатая  стена
кремля, против серого неба - Смеян заплакал.
   Слезы катились по запавшим щекам и застревали в нечесаной бороде.  Он  их
не стыдился впервые за годы с тех пор, как мальчишкой расшибал  себе  нос  и
искал утешения у матери. Ему не верилось, что  он  в  самом  деле  добрался.
Одолел этот путь, наверняка породивший в волосах первую седину...
   Люди повалили за ним, собираясь в гудящую толпу,  сразу,  как  только  он
миновал первые избы. И было отчего! Бедный Гнедко устало отдувался и  хромал
едва ли не на все четыре ноги, всадник так и качался в седле; покинув  место
последнего привала Твердиславова посольства, Смеян очень мало отдыха давал и
себе,  и  коню.  Так  что  вид  молодого  ладожанина  вполне  соответствовал
привезенным им новостям.
   Он скорее почувствовал, чем увидел, как кто-то  взял  Гнедка  под  уздцы,
повел. К Смеяну тянулись руки, ловили стремя, он слышал голоса, взволнованно
вопрошавшие, что же случилось. Многие  узнавали  его,  несмотря  на  коросты
грязи на осунувшемся лице. Он тоже многих узнал  бы,  будь  он  в  состоянии
приглядеться. Но перед глазами все плыло, лица  сливались  в  одну  размытую
полосу, по которой не задерживаясь скользил его взгляд.  Все  же  он  что-то
отвечал заплетающимся языком. Ну а скверные новости, в  отличие  от  добрых,
распространяются удивительно быстро; к тому времени, когда Гнедка остановили
перед воротами детинца и Смеяна сняли с седла, туда успел сбежаться чуть  ли
не весь город.
   Здесь, где обычно собиралось  вече,  так  еще  и  не  успели  воздвигнуть
помоста для держащего речь, но  в  том  ли  беда?  Всегда  найдутся  десятки
крепких рук и надежных плеч, готовых подпереть собой круглый воинский щит  и
поставить на него вышедшего говорить...
   Смеян обежал шальным взглядом скопление обратившихся к нему  лиц,  и  ему
показалось, что их было целое море. Он задохнулся, ища первое слово.  Увидел
молодого князя, вышедшего  из  детинца  во  главе  отроков  и  бояр...  Вече
волновалось, роптало.
   - Не томи, Смеян!.. - услышал он голоса. - С чем прискакал, говори!..
   Ладожанин огляделся еще - и потряс над  головой  пучком  стрел,  целых  и
ломаных:
   - Братие!.. Люди новогородские и ты, господине батюшка князь!..  Вот  эти
стрелы я сам вынул из тел мертвых!.. Не поспело к Рюрику посольство богатое,
все полегло возле порогов!.. И боярин Твердислав Радонежич, и  мужи  его,  и
княжич датский с отроками своими...
   Когда он рассказал все, чему самолично  был  видоком  или  знал  со  слов
добравшегося к князю-варягу Лабуты, - он почти свалился наземь со щита,  ибо
ноги более его не держали. Люди наседали друг на дружку, лезли  к  нему.  Он
хотя и поведал, что от посольства  уцелел  всего  один  человек,  -  каждый,
проводивший в Ладогу ро-Дича, непременно желал выспросить,  видел  ли  Смеян
такого-то и такого-то мертвым - или не  видел,  и,  значит,  еще  оставалась
какая-никакая надежда. У Смеяна не было сил отвечать, он  сам  себе  казался
колодцем, досуха вычерпанным в жару. На некоторое время  он  вовсе  перестал
что-либо понимать. Потом обнаружил, что сидит на земле, раскрыв рот,  словно
вытащенный карась, а над ним стоит молоденький парень с худым, словно  после
болезни лицом и трясет его за плечо, и взволнованные  новогородцы  почему-то
не отпихивают парня прочь, хотя сделать это легко.
   - Пойдем! - не с первого раза достигли Смеянова слуха  речи  паренька.  -
Отдохнуть тебе надо, в бане  попариться  и  хлеба  поесть.  Коня  кто-нибудь
возьмите!
   - Твердятич?.. - наконец узнал его Сме-ян. - Искра?
   Стеклу кузнец помнил, как еще в Ладоге боярский сын  однажды  заглянул  в
его мастерскую и долго следил за работой, а прежде чем уйти - купил связочку
разноцветных обручей.  Любопытный  Смеян  потом  оборачивался  вслед  каждой
красивой девчонке, все высматривал, у которой блеснет на руке витой  ободок.
Так и не высмотрел. А потом забрел на бу-евище и увидел все семь обручей  на
могиле боярыни.  При  жизни  у  матери  Искры  никогда  таких  не  было,  но
красавицу, умершую в двадцать лет, они бы, конечно, порадовали...
   Смеян не видел Искру более полугода. Звездочет показался ему возмужавшим,
красивым и строгим. В другое время ладожанин непременно  сказал  бы  ему  об
этом, но сейчас было не до того. Он попробовал встать, потерял равновесие  и
едва не свалился обратно в талое месиво. Его подхватили под руки.
   На щит, подпираемый могучими руками гридней, уже вознесли князя Вадима, и
князь говорил. О том, что сидело в сердце у каждого новогородца, о том, чего
ради они пришли с ним сюда и на голом месте построили город, по имени  коего
их теперь прозывали. О гордости первонасельников  этой  земли,  о  том,  что
надобно словенам, корелам, кривичам, чуди, мере и веси самим собою  владеть,
а не звать к себе татей-защитников из чужедальних земель.
   -  Мудрые  речи  говорил  мне  боярин  Твер-дислав  Радонежич  на  святом
празднике Коро-чуна! -  разносился  над  вечем  его  ясный,  чистый,  далеко
слышимый голос, и люди забывали дышать, ловя каждое слово.  В  Новом  Городе
любили своего хороброго князя и слушали его с  великой  охотой.  Ибо  он  не
только в сражениях себя не щадил, но и всячески радел о собравшихся под  его
рукой племенах, а совет свой умел высказать  красно  и  убедительно  -  любо
слушать, любо послушаться. А сегодня Вадим и вовсе говорил, как ему с  осени
не случалось. Так высказывают не просто наболевшее. Так изливается из сердца
давным-давно выношенное, давным-давно облеченное  в  единственно  подходящие
слова, и каждое слово много раз взвешено.  Поэтому  и  слушают  люди,  точно
завороженные, и верят своему князю, и готовы идти  за  ним  на  жизнь  и  на
смерть - куда позовет!
   Молодой Твердятич взял Смеяна под локоть и повел его, поддерживая, прочь.
   - Ну что, братие?.. - летел им вослед крылатый голос  Вадима.  -  Поняли,
каково  с  варягами  замиряться?  Как  чести  великого  и   светлого   князя
старградского доверять?.. Боярин Твердислав прежде нас всех то  узнал,  и  с
ним
   Харальд, княжич датский. Сколько раз я на Радонежича город свой оставлял,
в поход уходя!.. И Харальда батюшка его, великий князь датский, не  абы  про
что сюда собирал - за себя быть велел перед всяким  находником  из  Северных
Стран...
   Соплеменники Рагнара Кожаные Штаны, вышедшие посмотреть гардский  тинг  и
незаметно влившиеся в него, сдержанно загудели. Они разумели словенскую речь
и были согласны.
   - Немалые люди жизнь свою положили!.. - продолжал  Вадим.  -  Того  ради,
чтоб мы, братие новогородцы, умней были!.. Чтобы  в  ту  же  волчью  яму  не
обвалились, где им лютую смерть принять довелось!..
   Ладожанин Смеян сидел на лавке  в  просторной  повалуше  большого  нового
дома, недавно достроенного для Твердислава Радонежича и его  чади,  и  жадно
пил горячий, пахнущий медом сбитень  из  липового  ковшика.  Искра,  хромая,
прохаживался туда и сюда. Думал. Смеян косился на него, соображая, где ж это
парень успел покалечиться; и хотелось бы знать, да не спрашивать же.  Стеклу
кузнец и свое узорочье работать привык, и в чужое вглядываться,  распознавая
смысл и красоту. Поэтому, придя немного в себя, он заметил и  понял,  в  чем
еще изменился Искра за полгода. Он  стал  очень  похож  на  отца.  Думающего
боярина, первого советчика князю, умницу и упрямца Твердяту Пенька...
   - Сонными порезали, значит? - неожиданно  спросил  Искра,  останавливаясь
возле светца.
   - Истинно... - кивнул ладожанин. - До-чооные только и сопротивлялись,  да
батюшка твой... ну, двое-трое еще... а остальных...
   - в шатрах, что ли?
   - Шатры они только начали ставить, - нахмурился Смеян.  -  Я  заглядывал,
никого не нашел. У костров все, иные в огонь и попадали... Рога в руках, пир
пировали... Сонных, значит? - обернувшись, повторил  Искра.  -  С  рогами  в
руках?
   - Ну... - замялся Смеян. Несообразность, проскользнувшая  мимо  сознания,
затуманенного горем и страхом, только теперь сделалась для него очевидна.
   - Пир пировали... - Искра снова заходил между печью и Божьим углом. - Там
ведь кмети были один другого пригожей! Это сколько им пива надо было испить,
чтобы до шатров не дойти и пальцем не пошевельнуть, когда убивать стали... У
них с собой на корабле четверть столько не было! Даже если они там не  пивом
- зеленым вином заморским угощались... и то...
   Смеян устыдился отрывочности собственных воспоминаний и решил  подправить
рассказ:
   - Да их, видать, врасплох, стрелами... Почти в каждом стрелы торчали... -
Кивнул на стол, где на чистом полотенце покоилось длинное оперенное  древко,
и в который раз повтори - Эту вот из Радонежича мертвого вынул,  не  одолели
его, знать, один на один...
   Искра остановился против Смеяна. Глаза У парня были пристальные.
   - Отмывал ты ее?
   Смеян даже поперхнулся:
   - Что ты, Твердятич... Принес, как была...
   - А видел ты стрелу, живое тело поровшую и вон вынутую?  -  тихо  спросил
Искра. Видел?
   Смеян озадаченно кивнул.
   - Мне тоже доводилось, - продолжал Звездочет. - Заметил небось,  на  ногу
припадаю? Из стегна зимой доставали... -  Он  проковылял  к  божнице,  вынул
из-за резных ликов и показал Смеяну стрелу, посланницу финского лука:
   - Гляди! Харальд сберег...  Сквозь  рудой  пропиталась,  отмывай  ее,  не
отмывай... А твоя? - Искра с  видимым  усилием  подавил  содрогание,  поднял
принесенную Смеяном и поскреб ее ногтем у оперения, потом возле жала:
   - И древко не вощеное... В горле сидела, говоришь?
   Смеян молча кивнул. Он тоже знал, сколько крови бывает при таких ранах.
   - Ты еще сказывал, изрубили батюшку сильно... - не щадя себя,  проговорил
Искра. Его глаза сухо блестели в свете лучины. - И стрела  глубоко  в  землю
вошла, правильно я тебя понял? В лежачего, значит... Добивали, а может, и  в
мертвого... верности для... Только кто ж стрелами-то, да еще бронебойными?..
   - Других... тоже, - подал голос Смеян. - Многих...
   - А ты только и твердишь: зарезали да зарезали, - Искра криво усмехнулся.
- Стало себе быть, все верно запомнил, только сам объяснить не  сумел...  Ты
ведь еще стрелы привез? Небось отдал уже людям?
   - Да, - кивнул Смеян. И решился предположить:
   - Те тоже такие... Как будто... в мертвых уже...
   - И стрелы оставили, - наклонил голову Искра. - Хотя ратным людям не грех
бы их и собрать, пригодятся небось. Да еще и... траву эту...
   Видение пожухлых крапивных стеблей, чьею-то глумливой рукой всунутых  его
отцу в мертвые окровавленные уста, так и стояло у Твердятича перед мысленным
взором, и сердце билось глухо и тяжело и не успокаивалось ни в какую.  Уста,
что так ласково целовали его, когда он был маленьким и болел... Щекотали его
усами и бородой, в которой тогда совсем не было седины...
   Искра поборол дурноту и спросил:
   - Так узнал, говоришь, батюшка боярина Щетину?
   - Лабута сказал, - ответил Смеян. Добрый сбитень сделал-таки свое дело: у
ладожанина  совсем  слиплись  глаза,  а  голова  то  падала  на  грудь,   то
запрокидывалась. Смеян понимал: Искра ощупью доискивается чего-то важного  и
вот-вот постигнет сокрытое от менее склонных сопоставлять... Понимать-то  он
понимал, но помочь был не в силах. Слишком многое отдал, торопясь  добраться
сюда. Смеян только добавил:
   - Вроде бы узнал Радонежич Сувора и по имени окликнул его, и с тем Лабута
сулился на роту пойти. Сам же он душегубов лесных признать не сумел, те свои
лица личинами кожаными прикрывали...
   Несколько мгновений Искра молча смотрел яа него,  качавшегося  на  лавке.
Каждое слово ладожанина укладывалось в память Звездочета зарубкой,  зацепкой
для восхождения к разгадке случившегося. Потом он шагнул  к  двери  и  резко
распахнул ее, мало не расшибив лбы  двум  невмерно  любопытным  чернавушкам,
таившимся с той стороны. Девки, пискнув, шарахнулись, но  молодой  Твердятич
гневаться не стал, лишь распорядился устало:
   - Что глядите, дурехи... Идите гостя укладывайте!
   Чернавушки бросились со всех ног. Искра проводил  их  глазами,  испытывая
странное чувство. Никогда уже не быть ему в этом доме просто сыном, послушно
исполняющим отцовскую волю. Теперь он сам был здесь всему хозяин  и  голова.
Он и раньше распоряжался, пока боярин в отъезде бывал, и  даже  -  когда  из
Ладоги уходили. И справлялся, как говорили, толково...  но  бегом  исполнять
его слово до сих пор не кидались. А ныне... Ныне как скажет он, так и будет.
Все - сам. И решать, и ответ держать, ни за чью спину не прячась...
   ...И самое первое решение Искры, наследника боярского, оказалось  таково,
что погибший  Твердята  наверняка  разгневался  на  небесах.  Густели  сизые
сумерки, когда Звездочет потихоньку выскользнул со двора, сидя на одном коне
и ведя заводным второго. Некому было смотреть, как он  болезненно  морщился,
привставая и садясь на рыси: нынешний день был совсем  непохож  на  обычные,
люд нового-родский частью напуганно сидел по домам. гадая, как же все будет,
частью топтался в детинце и около, еще переживая только что  шумевшее  вече.
Потому Искра миновал недлинную улицу и  покинул  город,  избегнув  ненужного
любопытства соседей: что да куда, да надолго ли, да отчего вдруг один.
   Искра знал, что решило вече и с ним кончанские  старцы  и  князь.  Белому
Соколу собрались всем миром показать из Ладоги путь. Новый  Город  воздвигал
на вероломных варягов великую рать, и  рать  эта  должна  была  разметать  и
смести ладожан,  словно  вихрь  Стрибожий  -  листья  осенние.  Так  тому  и
следовало, наверное, произойти. Только ведомо  было  Искре,  как  собирается
великая рать, как она раскачивается и медлит, словно нетор