было далеко  не  безразлично  ему.
Человек смотрел молча, и лишь этот пристальный взгляд выдавал его, а  больше
на лице ничего не отражалось.
   И, если на то пошло, его лицо вообще мало что способно было отражать.  На
правой его половине - худой и дочерна продубленной морским ветром  -  мерцал
темной синевой единственный глаз, зоркий, глубоко посаженный и, кажется,  не
утративший способности порою искриться насмешкой. Левая половина от  челюсти
до волос была сплошным месивом шрамов.  Казалось,  там  когда-то  расплавили
кожу, и она застыла бесформенными потеками,  точно  смола,  затянувшая  раны
древесной коры. С этой  стороны  глаза  не  было  вовсе,  лишь  у  переносья
виднелась  слепая  узкая  щелка.  Время  от  времени  оттуда   возникали   и
скатывались по изрытой щеке капельки влаги. Человек, не замечая, вытирал  их
рукавом.
   Это  был  его  великий  день.  День  наречения  имени.   Вечером,   когда
надвинулись тучи и стало ясно,  что  будет  гроза,  старейшина  рода  позвал
Ингара и потрепал по русым вихрам: "Видишь, чадо, как благоволит  тебе  Отец
наш, Перун Сварожич? Сам грядет скрепить Своими молниями твое Посвящение..."
   И гроза действительно разразилась. Да такая, каких припомнить не  мог  ни
старейшина,  ни  его  почтенный  седобородый  отец.  Дождь  лился  сплошными
полотнищами, словно желая смыть  с  лика  земного  скопившиеся  грехи.  Гром
безумствовал над головами, с чудовищным треском раздирая клубящуюся темноту.
Людям стало казаться - тучи, прошедшие издалека, остановились над  маленькой
деревней и уже никогда не тронутся в путь.
   - Может быть, это знак? - спросил разумный старейшина.  -  Может,  настал
конец нашим  несчастьям?  -  И  протянул  руки  к  темному  небу,  навстречу
змеящимся вспышкам:
   - Господине! Яви, Отче, волю Свою...
   ...И ударила молния, словно вобравшая совокупный  гнев  всей  исполинской
грозы. Рогатым копьем пала из поднебесья...  И  окутала  прозрачным  лиловым
огнем изваяние Перуна, воздвигнутое на вершине холма. Длилось это мгновение,
но огненный стебель протянулся от изваяния к Ингару,  только  что  обретшему
право беседовать с мужами на равных. Он ведь стоял ближе  всех  к  изваянию,
потому что это был его день...
   ...Потом было  долгое  беспамятство,  нарушаемое  лишь  багровыми  огнями
беспомощного страдания. Когда же наконец Ингар смог открыть уцелевший глаз и
начал  осмысленно  озираться,  он  увидел  над  собой  мать,   а   рядом   с
нею-старейшину. Тот показался ему состарившимся на годы.
   - Это знак... - промолвил старейшина.  -  Клятву,  данную  отцом,  должен
выполнить сын... Это был знак...
   Когда хозяева и посольство скрылись в крепости, он дожевал хлеб,  заткнул
пробкой берестяную флягу с водой и спрятал ее в заплечный мешок. Потом вынул
из ножен меч, положил его на колени и стал тщательно осматривать лезвие.
   Если смотреть сверху, крепость Рагнара конунга кругла, как щит. Там,  где
у щита оковка, располагается ровный, возведенный по мерке земляной вал.  Его
венчает деревянная стена, разделенная высокими башнями,  а  внутри  четырьмя
прямоугольниками стоят длинные дома,  напоминающие  опрокинутые  корабли.  В
домах живут воины, ходящие в походы с Раг-наром Кожаные Штаны.  Конунг,  как
говорят, очень гордится своей крепостью, и право же, есть  чем!  Ее  четырем
воротам, открывающимся на четыре стороны света, конечно, далеко  до  пятисот
сорока врат Вальхаллы.  Но  вряд  ли  какая  постройка,  возведенная  руками
смертных  людей,  уподобилась  обители  Отца  Богов  больше,  нежели  детище
конунга. И люди у него за столами пируют все такие, что даже и небесный хирд
не устыдился бы сравнения с ними. Если это мужчины, то из каждого  получится
эйнхерий в дружину Всеотца. Если  женщины,  то  девы  валькирии  рады  будут
обнять их как сестер...
   В день приезда послов под кровом конунгова дома  собрали  пир.  На  таком
пиру не заговаривают о важном, лишь  причащаются  совместной  еды,  принимая
чужих людей под  покровительство  священного  очага.  Рабы  внесли  накрытые
столы, дочери воинов подавали пиво  гостям.  Почти  до  утра  длился  пир  и
славным было веселье,  но  о  нем  редко  вспоминали  впоследствии,  ибо  не
случилось ничего необычного, такого, о чем следовало бы рассказать. Не о том
же, как Хрольва попросили объяснить его прозвище, и он встал между  очагами,
поймал ножи, брошенные ему хирдманнами, и стал играть ими в воздухе, да  так
ловко, что в воздухе все  время  крутилось  пять  лезвий.  А  потом  привели
молодую рабыню из далекой страны,  тоненькую  и  гибкую,  как  вьюнок.  Внук
конунга играл на свирели, и рабыня  плясала.  Гостям  и  хозяевам  нравились
совсем другие женщины - рослые, светловолосые, с полными бедрами  и  грудью,
способной вскармливать крепких детей. Но как-то так  получилось,  что  танец
смуглокожей  худышки  каждого  заставил  вспомнить   самое   желанное,   что
состоялось в прожитой жизни. Или, наоборот, понудил мечтать  о  таком,  чего
еще не довелось испытать.  Быть  может,  самые  внимательные  заметили,  как
жадно, не сводя глаз, следил за танцем рабыни Замятия Тужирич, боярин  князя
Вадима. А может, никто за тем и не уследил.  Кому  интересно,  куда  смотрит
вожак охранной ватаги, сидящий далеко от почетного места, именитым послам не
товарищ и не советчик.
   Солнце  следующего  дня  только-только  взошло,  когда  Друмба   миновала
западные ворота, дальние  от  торгового  города  с  его  шумными  улицами  и
причалами, к которым уже подходили первые рыбацкие лодки.
   - Эй, Друмба! - окликнули девушку хирдманны, стоявшие  у  ворот.  -  Что,
проветриться вышла? В голове после вчерашнего небось дятлы стучат?
   -  А  вам  небось  завидно?  -   беззлобно   ответствовала   воительница.
Насмешливые замечания воинов не обижали ее. Все знали Друмбу,  все  были  ей
братьями.
   - Хрольв-то как? - спросили ее. - В бочке с пивом не утопился?
   - Пытался. Да я к тому времени почти всю ее выпила.
   Вооруженные мужчины, всю ночь простоявшие у ворот  с  копьями  и  щитами,
засмеялись. Они понимали, что на вчерашнем  пиру  Друмба  осушила  свой  рог
хорошо если дважды. Должен же был рядом с Гуннхйльд остаться хоть кто-нибудь
трезвый.
   - Ну и сильна ты, девка, - проворчал  кто-то  зябко  поводя  плечами  под
теплым плащом. - Всю ночь веселилась, и на ногах, и свежа!
   - Да не тебе чета, - улыбнулась она. - Такими, как  ты,  у  конунга  весь
двор нынче завален, шагу не пройти! Которым  только  понюхать  котел  из-под
пива, и уже ноги не держат!
   В это время к воинам подошли два раба, несшие большую корзину. Из корзины
вкусно пахло съестным. Друмба  оставила  побратимов  угощаться  лакомствами,
припасенными со вчерашнего пира, и вышла на берег.
   Здесь, на некотором расстоянии от крепости, у  нее  было  любимое  место:
небольшая бухточка с полумесяцем чистого песчаного берега. Утром сюда  щедро
заглядывало  солнце,  и  песок  рано  делался  теплым  -  одно  удовольствие
кувыркаться и скакать по  нему  босиком,  совершая  воинские  упражнения.  А
жарким днем солнечные лучи путались в пушистых  вершинах  сосен,  росших  за
полоской песка, и бросали кружевную тень в мелкую прозрачную воду.
   Выйдя сюда, Друмба сложила наземь копье и ножны с мечом, сбросила  с  ног
башмаки и затеяла  обычную  пляску,  дарующую  гибкость  суставам.  Попозже,
намахавшись оружием, она вовсе скинет  одежду  и  бросится  в  воду,  смывая
обильный пот. До сих пор никто не тревожил ее ни за воинским правилом, ни во
время купания.
   До сих пор - но не в этот  раз!..  Едва  она  завершила  тычки  копьем  и
простые  удары  и  собралась  перейти  к  сложным  уверткам  и  отмашкам  от
невидимого врага, как недреманное чутье,  более  тонкое,  чем  обоняние  или
слух, поведало ей о присутствии постороннего. Еще ничего не  успев  увидеть,
девушка кошачьим прыжком отлетела прочь и замерла у  края  воды,  держа  меч
наготове.
   Человек стоял  под  ближними  соснами  и  смотрел  на  нее,  и  Друмба  с
неудовольствием отметила, что он подобрался к ней очень близко.  Ближе,  чем
другим людям до сих пор удавалось. Она  даже  подумала,  что,  должно  быть,
стареет. Как-никак, прожила на свете двадцать шесть зим. Не молоденькая.
   Друмба ждала, что станет делать незнакомец, но он никакой враждебности не
проявлял. Девушка присмотрелась: это был рослый и  крепкий  мужчина,  одетый
так, как принято было у  вендов.  Вся  его  одежда  казалась  потрепанной  и
потертой, а половину лица скрывала  плотная  кожаная  повязка,  промокшая  у
переносицы: Друмба заметила край длинного рубца, тянувшегося из-под  повязки
на подбородок, и поняла: человек прятал уродство.
   Он вдруг сказал ей:
   Стройной ели злата * - Видели то люди - На заре не  спится,  Гордой,  под
мехами. Меч она подъемлет - Серебром украшен Черен рыбы шлемов ** - И спешит
на берег... * Ель злата - один из синонимов женщины в  поэзии  скальдов.  **
Рыба шлемов - один из синонимов меча в поэзии скальдов. Девушка настолько не
ожидала от него ничего подобного, что некоторое время просто молчала.  Потом
убрала за ухо попавшую на глаза прядь и, усмехнувшись, ответила:
   - А у тебя для вендского оборванца язык неплохо подвешен.
   Мужчина не остался в долгу:
   - Не сильно ты ошиблась, назвав меня  вендом,  но  в  остальном,  что  ты
сказала, правды немного. И как получилось, что ты служишь жене Хрольва ярла,
но твоя хозяйка до сих пор не вразумила тебя учтивой беседе?
   - Я служу вещей Гуннхильд не ради учтивых бесед, а ради того, чтобы никто
неучтивый не посмел к ней  приблизиться.  И  не  сын  служанки  станет  меня
поучать, как с кем следует разговаривать!
   Одноглазый не спеша завел правую руку за плечо.
   - Может, и у меня сыщется друг, который не откажется  за  меня  замолвить
словечко...
   Друмба с невольным любопытством следила за  его  действиями...  Она  была
опытна и проворна с мечом, но следующее движение мужчина  совершил  с  такой
быстротой, что она его почти не увидела. Только вспышку солнечного .  света,
спустя миг обернувшуюся стальным клинком длиннее вытянутой руки. У Друмбы  у
самой был очень неплохой меч, но  такого,  как  этот,  она  никогда  еще  не
видала.  По  всему  лезвию  от  кончика  до  рукояти  тянулись   многократно
повторенные  клубки,  гроздья  и  пряди  буро-серебряного   узора.   Кузнец,
сотворивший этот меч, выковал его уж точно  не  из  сплетения  металлических
прутьев, как тот, что принадлежал Друмбе. А вот рукоять у  него  была  почти
ничем не украшена - так, обычное серебро. Пока в ножнах, и не догадаешься  о
драгоценном клинке. Да и ножны - за спиной, скрытые под мешковатым плащом...
   Человек, владеющий подобным оружием, сразу начинает казаться  куда  более
значительным, чем без него. Опять-таки и сыном служанки называть  его  более
не хотелось. Друмбе было достаточно посмотреть на то, как он  выхватил  меч,
чтобы понять: перед нею воин, и равных ему найдется  немного.  Ну  и  что  с
того, что он небогато одет, а из-под повязки выползает на челюсть  уродливый
шрам. Важно то, что повторить такой вот замах Друмба,  например,  не  сумела
бы. И мало кому из тех, кого она знала, это удалось бы. Разве что Раг-нару в
молодости. А из нынешних  -  Хрольву.  Она  отчетливо  сознавала:  первым  и
единственным своим движением венд мог запросто смахнуть ей голову,  если  бы
захотел. Но ведь не захотел. Воительница заставила себя  побороть  ревность,
вползшую в сердце. Не гордись, что силен -  встретишь  более  сильного.  Она
медленно подняла меч и негромко звякнула острием по острию. При желании  это
можно было истолковать как вызов. А  можно  было  и  не  истолковывать.  Она
сказала:
   - Он у тебя еще и комок шерсти, плывущей по воде, режет небось,  как  меч
Гнев, что когда-то выковал себе Сигурд?
   Одноглазый неожиданно улыбнулся:
   - Да где же я тебе здесь  непряденой  шерсти  найду?..  Если  Друмба  еще
понимала что-нибудь в людях, улыбался он редко. Кожа на лице не складывалась
привычными морщинками, а та его  часть,  что  пряталась  под  куском  ткани,
должно быть, не шевелилась вообще. Поддавшись невольному побуждению, девушка
выдернула у себя несколько волосков и бросила в воду:
   - Покажешь, на что он способен? Венд  шагнул  к  краю  берега  и  опустил
кончик меча в мелкие  волны,  где  колебались  над  светлым  песком  длинные
золотистые нити. Спустя некоторое время и он, и Друмба стали смеяться. Здесь
не было течения, а еле заметный прибой никак не хотел нести спутанную прядку
на блестящее острие - то и дело бросал мимо. Наконец одноглазый вынул меч из
воды и отряхнул с него капли:
   - Смотри.
   Ухоженное лезвие легко сбривало волоски на запястье. Друмба отметила  про
себя, что запястье было жилистое и широкое. В бою и в работе не скоро устает
такая рука.
   - Твой друг в самом деле неплохо за тебя постоял, - сказала девушка. -  Я
рада буду проводить тебя в дом Хрольва ярла и  посадить  среди  гостей,  тем
более что у нас сейчас живут такие же венды, как ты. Как зовут тебя люди?
   Одноглазый спрятал меч в ножны,  неведомо  как  попав  лезвием  в  устье,
укрытое под плащом на спине.
   - Люди нашли, что я страшен лицом. Они прозвали меня Страхиней.
   Друмба неплохо понимала по-вендски. Ей подумалось, что имя подходило ему,
и не только из-за уродства. А он продолжал:
   - Спасибо, что позвала меня в  гости,  но  я  обогреюсь  у  твоего  очага
как-нибудь в другой раз. Мало любви между мною и теми, кто гостит сегодня  у
конунга.
   Девушка насторожилась:
   - Уж не мстить ли ты собираешься тем, кто живет здесь под нашей  защитой?
Страхиня покачал головой:
   - Нет, я здесь не за местью. Я странствую, куда несет меня ветер, ибо  ни
один вождь не рад кормить меня подолгу.  Немногим  я  мил,  когда  кончается
поход и начинаются праздники и пиры.
   - У нас, - хмыкнула Друмба, - больше склонны считать, что шрамы для воина
лучшее украшение. Подожди, пока уедут обидевшие тебя,  и  приходи  послужить
ярлу. Если ты в самом деле храбр, Хрольв подарит тебе самоцвет не хуже того,
что сам носит на рукояти меча.
   - Вот как?.. - проговорил Страхиня, помедлив. - Я смотрю, не ниже всех ты
сидишь за столом у ярла и его почтенной жены. А не расскажешь ли ты мне  еще
про своего вождя и про то, как вернее заслужить его благосклонность?
   Боярин Сувор Несмеянович в датских домах бывал множество  раз.  И  мирным
гостем, когда князь Рюрик посещал дружественных вождей. И едва ли не чаще  -
во время немирий, когда отмщались старые обиды и наживались новые. Он видел,
как в вихре пламени и  черного  дыма  рушились  такие  же  толстые  земляные
кровли, погребая мертвых - и с ними живых, кто оставался внутри. Пока  Сувор
был молод и душа в нем не ороговела, его всякий раз посещало - а вот строили
люди, для достатка и любви строили, не  для  вражеского  поругания...  Потом
жизнь набила мозолей, заматерел, былую жалостливость порастратил.
   Сегодняшний пир удался потише вчерашнего. Оно  и  понятно.  Вчера  просто
веселились, знакомились, славили прибывшее посольство. Не принято  у  датчан
сразу заводить речи о деле, не почитают  это  пристойным.  Раньше,  говорят,
могли по месяцу и более жить в  гостях,  присматриваясь,  позволяя  заветным
речам вылежаться, созреть. О покупке коровы сговаривались, как на всю жизнь,
так корова та потом за троих и доилась. Теперь не то, ныне  времена  настали
нетерпеливые, да и народ измельчал.  Стыд  подумать  -  великое  посольство,
присланное сразу двумя князьями, уже на второй день заговорило о том, с  чем
ехало через море.
   Вышел вперед Твердята Пенек, встал  против  почетного  хозяйского  места.
Сувор ревниво следил, как рядом с Твердятой одергивает вышитую свиту толмач.
Старый боярин тоже говорил по-датски, но плохо. Сувор говорил лучше - небось
жизнь прожил не в Ладоге, а, можно сказать, с датчанами бок  о  бок.  Однако
доведись ему вершить переговоры, он тоже взял бы толмача. Правда, в  отличие
от Пенька, не потому, что опасался бы не понять  или  не  надеялся  изложить
свою мысль на чужом языке. Толмач - честь послу.  И,  что  важно,  -  лишнее
время подумать.
   Умом Сувор был со всем этим согласен, только  ревности  умом  не  уймешь.
Хоть и числился боярин Твердислава Радонежича первейшей правой рукой,  а  не
властен был ни посоветовать старинному сопернику, ни даже подсобить ему  как
толмач. И горько было от этого Сувору и тягостно на душе. И  думалось,  что,
хоть и прозывается Рюрик "князем великим и светлым", но - "сущим под великим
Вадимом", и оттого глядят на него и людей его, как на отроков безъязыких.  А
победу прошлогоднюю в кровавом бою кто добывал?!..
   - Ты, Рагнар конунг, не только воинской доблестью  славен,  -  между  тем
разносились под закопченными стропилами слова толмача. - Остроту твоего меча
мы и сами много раз постигали, когда преломлялись  тяжкие  копья,  а  стрелы
густо засеивали землю и море. Но известно нам  и  то,  что  ты  приветлив  с
друзьями, щедр на серебро и охотно слушаешь добрые советы, управляя страной.
Твой народ любит тебя, а  соседние  племена  опасаются  причинять  селундцам
беспокойство...
   Сувор еле удержался, чтобы не поморщиться. Следовало бы  сказать  "мудрые
советы", на худой конец - "толковые". А "добрые", это как понимать? Добрые -
для кого?
   Очаги на полу уже прогорели и не  дымили,  но  воздух  над  ними  дрожал,
отчего временами  казалось,  будто  вышивки  на  стенных  занавесях  вот-вот
оживут. Рагнар Лодброк сидел на почетном месте у  обращенной  к  югу  стены,
удобно расположившись на золототканой подушке. Как  говорили,  конунг  велел
эту  подушку  сделать  из  знамени,  отобранного   у   повелителя   франков.
Собственное его знамя, темно-алое,  с  вышитым  на  нем  вороном,  покоилось
рядом.
   Рассказывали, будто это знамя своими руками выткала и украсила для  вождя
датчан его давно умершая супруга, мать Гуннхильд.  Конунг  был  женат  много
раз. Одних спутниц у него отнимала судьба,  других  он  сам  отсылал,  когда
уходила любовь. Рассказывали также, будто мать Гуннхильд, как и  дочь,  была
провидицей и даже сумела передать знамени часть своей силы - куда  указывала
черным крылом изображенная на нем птица, там и ждала конунга великая удача в
бою.
   - ...Ныне же великий и светлый князь Вадим Военежич  шлет  тебе,  конунг,
приветное слово и дому твоему желает урожая и мира на вечные времена...
   Рагнар был стар. Старше седоголового Рюрика  и  подавно  старше  молодого
Вадима. Сувор, однако, видел, как зорко  блестели  его  глаза  из-под  белых
бровей. Уж точно не упускал ни одного  слова  на  своем  северном  языке,  а
может, и словенскую речь разумел. С него станется...
   Подле Сувора сидел Рагнаров боярин - Хрольв ярл. Рулав, как его  называли
словене. Хрольв и Сувор были похожи. Оба понимали где что, когда доходило до
сражения и охоты. Сувор вот уже второй вечер пировал с ярлом "в  блюде",  то
есть сидя локтем к  локтю,  и  скрепя  сердце  вынужден  был  признать,  что
датчанин ему, пожалуй, даже нравился. Если боярин еще не перестал понимать в
людях, от Хрольва можно было не ждать в спину копья. О прошлом годе  сошлись
ратиться в море Нево, у выхода в Устье, - и ратились  честно,  до  победы  и
смерти. А вот теперь сели пировать и  беседовать,  и  отчаянный  Хрольв  рад
принимать вчерашних врагов как гостей.
   Даже псы - его гладкошерстный,  вислоухий  Дигральди,  казавшийся  Сувору
голым, и Суворов мохнатый Волчок, - успели для  начала  подраться,  а  после
обнюхаться и как бы договориться о том,  что  будут  по  необходимости  друг
друга терпеть. Теперь они вместе бродили под столами. Сувор время от времени
обнаруживал у себя на коленях знакомую лобастую голову и неизменно  встречал
вопросительный взгляд  карих  глаз:  все  в  порядке,  хозяин?..  Дигральди,
прозванный так за обжорство, беспечно валялся под ногами  у  Хрольва,  грызя
кость.
   - ...Нам  же,  послам  княжьим,  ве