опливый прибой  на
море Нево, где он часто раньше бывал... Ужо раскачается -  и  тогда  вправду
держись, но пока этого дождешься, погибель отцову станет уже не разгадать.
   А в том, что было с этим не так-то все просто, Искра не сомневался.
   Кому  понадобилось  добивать  раненых  стрелами,  если  расправлялись   с
посольством - Смеян тела видел! - чуть ли не одними  ножами?  А  уж  мертвых
разить,  после  чего  стрелы  -  приметные  стрелы   Суворовой   заставы   -
несобранными покинуть, смотрите, мол,  все  добрые  люди?  Зачем  лица  было
личинами покрывать, если такой  знак  тут  же  оставили?..  И...  опять  эти
высохшие стебельки во рту у отца. Смеян не солгал,  за  такую  ложь  души  в
Исподний Мир отправляются. Ну и не  в  уме  ли  повредился  воевода  Щетина?
Прятать лицо, чтобы немедля сообщить всякому, кто  увидит:  Сувор  я,  Сувор
здесь побывал...
   Даже если будет бой и победа, и Вадим Военежич опять в Ладоге сядет  (как
тому, по нерушимому  мнению  Искры,  быть  надлежало),  -  правда  о  гибели
посольства не прояснится. Скорее, наоборот,  затеряется.  Вот  почему  он  и
поехал один, слова никому не сказав кроме старой мамки-рабыни, кормившей его
когда-то своим молоком. Один, потому что возьми с собою кого из  челяди  или
из домашнего войска - ущерб, скажут,  новогородской  рати  замыслил...  А  с
него, Искры, толку, да с хромого к тому же...
   Молодой Твердятич до того крепко задумался, что, в упор глядя, не заметил
девушку, стоявшую на тропе. Спохватился, натянул повод, но нужды  в  том  не
было. Умный конь остановился сам.
   - Поздорову тебе, славный боярский сын, - низко поклонилась  Куделька.  -
Далеко путь держишь?
   Вот ведь времечко выбрала, когда на дороге попасться!:.  Раздосадованному
Искре всего более хотелось прогнать ее прочь - не лезь, мол, дура, под ноги!
- но Твердятич удержался. Не сидел бы он здесь, в седле  этом,  если  бы  не
старая ведьма да не девка-ведунья. Он ответил как мог вежливо:
   - Далеко, красавица, и лучше было бы нам с тобою здесь не встречаться.
   Она наклонила голову к плечику и посмотрела, как ему показалось, лукаво:
   - И я не красавица, и встреча наша с тобою, Твердятич, нам обоим к добру,
так что незачем о ней сожалеть. Ибо иду я  туда  же,  куда  и  ты  собрался.
Только пешком меня и лягушка обскачет, а ты, смотрю, коня мне привел...
   Искра от этаких слов вначале онемел, потом собрался рассвирепеть,  но  не
успел, ибо Куделька напомнила: Батюшка твой когда в Ладогу отбывал, кто  его
против зла, у порогов ждущего, опасал?..
   Проводы отца и слова старой колдуньи Искра, конечно,  не  позабыл.  Но  и
пристально не размышлял о них, потому что это было больно. Сколькими дурными
знамениями остерегала Твердяту Мать Лада, предвечная Хозяйка Судеб!.. А  вот
не разглядели. Не вслушались. Так уж привыкли на разум  житейский  только  и
уповать. Сам боярин и он, Искра, сын его не домысленный...
   Он спросил глухо:
   - Зачем бередишь? Куделька ответила:
   - Затем, что гордый батюшка твой мою наставницу не послушал, а  ты  меня,
может, послушаешь. Если вправду хочешь по чести мертвого упокоить, а  живому
жизнь сохранить...
   Искра мрачно смотрел на нее с седла. О каком еще живом девка толкует?.. О
нем самом, что ли?.. Потом в памяти выплыл Вадимов суд, теплое нутро меховой
шубы и Куделькино невеселое пророчество о судьбе злосчастного Торгейра.  Как
горевал по нему Харальд!.. А вдруг она и Торгейра сумела бы спасти?.. Если б
дали ей тогда слово сказать, может, и усомнился бы чистый сердцем  датчанин,
не стал возводить на Замятию Тужирича облыжного обвинения, не сошелся  бы  с
ним в поле, с которого справедливый Перун не пускает не  правого  обратно  к
живым... Если бы он. Искра  боярский  сын,  ей  хоть  мало  помог  то  слово
промолвить...
   Он хмуро полез вон из насиженного седла ощущая, что  на  больной  ягодице
вот-вот откроется рана. Но ведь не самой хромоножке карабкаться на заводного
коня, надобно хоть стремя ей подержать...
   Медленно, как старуха, со ступеньки на  ступеньку  поднялась  Крапива  по
стыло-скрипучему всходу, миновала  незакрытую  дверь,  подняла  над  головой
маленький масляный свети-льничек, найденный внизу, и поняла: вот оно, жилище
батюшкино. Лавка с постелью, хранящей запах его, большой лубяной короб возле
стены, из дому привезенный... старый, с  детства  памятный  короб,  что  она
несмышленой девчушкой когда-то попортила  ножичком,  а  батюшка  ее  за  ухо
оттрепал, гневался... Взгляд Крапивы  метался  по  бревенчатым  стенам,  ища
какого-нибудь знака о судьбе отца. Но не было  знака.  Она,  дура,  поначалу
возрадовалась,  обнаружив,  что  в  маленькой  крепости  не  сражались,   не
отстаивали ее от неведомого врага. И теперь вот отлегло от  сердца,  ибо  не
было в горнице ни разгрома, ни кровавых потеков...
   Только лучше бы они, наверное, были. Как ни жутко это промолвить.
   Горница, как и прочие хоромины, куда заглядывали  они  со  Страхиней,  не
была ни ограблена, ни перерыта, как всегда случается, когда враги  берут  на
щит  поселение.  Жилье   воеводы   глядело   оставленным,   да   не   просто
оставлен-брошенным в мгновение поспешного бегства. Бегства, когда  спасаются
в чем были, хватая лишь самое необходимое и дорогое...
   Страхиня поднялся по всходу совсем бесшумно  -  Крапива  вздрогнула  всем
телом, когда он коснулся плеча:
   - Нашла что-нибудь?
   - Батюшка здесь жил... -  выдавила  Крапива.  Она  все  держала  глиняный
светильник в руках и не могла поставить его ни на лавку,  ни  на  короб,  не
могла заставить себя хоть к чему-нибудь притронуться. Так невозможно  бывает
коснуться мертвой плоти, из которой только что вылетела родная душа...
   Варяг  буркнул  сквозь  зубы,  оглядываясь  кругом.  Крапива  исполнилась
обреченной ярости, ожидая: сейчас скажет - удрал батька твой и дружину увел,
как есть к разбойникам подался!.. Если скажет, придется ему ее  прямо  сразу
здесь убивать. Поскольку иначе она ему последний глаз выбьет и горло  зубами
перегрызет... Но Страхиня сказал совсем иное:
   - Ищи, девка. Ты отца своего хорошо знаешь... Того ли здесь  не  хватает,
что он всяко с собой взял бы, если бы в спешке насовсем уходил?
   Крапива снова заозиралась, пытаясь что-то смекнуть. Ее  взгляд  скользил,
ни  за  что  не  Цепляясь  и   примечая   немногое.   Никак   не   удавалось
сосредоточиться - пока на глаза не попал все тот же добротный лубяной короб,
много лет назад исцарапанный с одного  боку  ножичком.  Теперь  батюшка  тем
царапинам  умилялся...  Мог  же  повелеть  закрасить,  а  вот   не   повелел
почему-то...
   Крапива вдруг сунула Страхине в руки светильничек, откинула легкую крышку
и стала выкидывать из короба  все,  что  в  нем  было  без  особого  порядка
навалено.  Трудилась,  доколе  не  показалось  самое  донце.  Только   очень
наметанный глаз мог заметить, что донце это было чуть толще обыкновенного. А
уж чтобы раздвинуть его, вовсе требовалось знание и привычка.  Иначе  только
сломать. Тайничок в старом коробе Крапива помнила с самого детства.  Поддела
и вынула прочную тоненькую дощечку. И увидела  кольчугу,  опрятно  сложенную
внутри.
   Она подхватила весомое железное кружево, вскинула его к лицу и уткнулась,
чувствуя, как потекло по щекам... Вот он, знак! Крапива еще  не  истолковала
его, еще не решила, что именно он гласил - а призрак беды ближе склонился  к
ней, застя веселый  солнечный  свет,  ликовавший  меж  облаков  над  мертвой
заставой...
   - Отца твоего? - спросил Страхиня, ощупывая  и  гладя  отделанный  медным
плетением кольчужный подол.
   Крапива заговорила невнятно, всхлипывая, давясь слезами и горем:
   -  Датчане  селундские  приходили...  Князь  Рагнар  с  войском  своим...
Господин Рюрик на лодьях встречь вышел, сеча была страшная...  Меня  батюшка
дома оставил, а я  тогда  только  пояс  надела...  Воли  его  над  собой  не
стерпела... Лютомир с побратимами укрыли под палубой корабельной... Я  чести
в бою доискалась, добычу  взяла...  Всю  и  отдала  ее,  броню  эту  батюшке
справила... Он ранен был в той сече, так чтобы больше не  ранили...  Простил
он меня, броню  беречь  стал...  Не  разлучался  с  нею,  хранила  она  его,
говорил... Трижды залатана, трижды от смерти обороняла...
   Ее даже замутило, порожний желудок стиснула мерзкая  судорога.  Более  не
было приветливого дня за порогом этой остывшей избы - всюду вокруг, во  всем
мире  легла  давящая  тьма,  и  уже  не  будег  рассвета.  Только  маленький
светильничек на откинутой крышке короба еще сопротивлялся  ползущему  мраку,
но и он скоро погаснет... Крапива вдруг ощутила  всей  кожей,  что  вымерший
городок более не был жилищем отца. Неизвестно  куда,  словно  Змеем  Волосом
унесенные, подевались из него люди, а добрые домовые,  суседушки,  без  коих
дом превращается в домовину, то ли умерли, убитые подкравшимся злом,  то  ли
замерзли, лишенные тепла, то  ли  разбежались,  напуганные,  и  лишь  черная
нежить шепчется по углам, подбираясь все  ближе  и  ожидая,  когда  погаснет
светильничек...
   - Значит, не сам ушел  твой  отец,  -  пробился  сквозь  мрак  неожиданно
трезвый голос Страхини. - Или вернуться думал, ан не довелось.
   Ему-то не застили разум чужие страх и отчаяние. Он  успел  сверху  донизу
облазить всю заставу,  принюхиваясь  по-звериному  и  подмечая  единственным
глазом всякую мелочь. И понять то, чему Суворова кольчуга  на  потайном  Дне
ларя явилась лишь подтверждением. Боярин Щетина отсюда не сбегал яко тать. И
не был изгнан вражеской силой. Когда он после дни раз выходил в  эту  дверь,
он собирался вернуться. И ни о какой рати не помышлял Это уже потом  кому-то
понадобилось представить все так, будто он  поспешно  бросил  заставу.  Кому
понадобилось?.. Для чего?..
   И не учел этот "кто-то", что его загадку будут отгадывать  два  человека,
готовых на это жизнь  свою  положить.  Суворовна,  у  которой  после  гибели
Лютомира дел-то других не осталось на свете, кроме как очистить имя отца.  И
он, Страхиня.
   Крапиву колотило. Она не  отнимала  от  щек  отцову  кольчугу  и  плакала
безутешно, стоя посреди горницы и раскачиваясь, как стебелек на ветру.  Если
бы это парень так заходился, Страхиня управился бы без особых затей: взял бы
за шиворот да накрест огрел по щекам, небось сразу сопли-то подобрал  бы.  С
девкой тоже можно было так поступить - выбрала ж время разнюниться,  в  путь
пора!.. Он уже и руку занес... Но рука, вместо того  чтобы  больно  стиснуть
беззащитное плечо, опустилась на него тихо. Неумело погладила...
   -  Будет  реветь-то,  -  сказал  он  самому  себе   незнакомым,   странно
изменившимся голосом. - Жив если батька твой,  разыщем  его.  Пес,  глядишь,
пособит, выведет...
   Крапива на миг подняла глаза, опухшие, мокрые. Всхлипнула не то застонала
- и с отчаянной доверчивостью посунулась лицом ему в грудь. До  сих  пор  он
был с ней не очень-то добр. Не обижал, верно, но и ласки большой она от него
не видала. Да что!.. Боялась его,  как  даже  грозных  датских  викингов  не
боялась в самой первой своей настоящей большой сече.
   Этот Страхиня не то что над ней, жалкой, - над кем угодно другим  учинить
мог все, что хотел. Страшен был. А вот как придвинулась тьма как повеяло  со
всех сторон смертью - поди ж ты, и оказался он один в  обезлюдевшем  мире  -
живой, теплый, надежный...
   Прижалась к нему, вцепилась что было силы,  не  оторвешь.  Услышала,  как
стучало у него в груди сердце.
   Когда добрые люди возвращаются  с  похорон,  они  от  века  первым  делом
заглядывают в печь и  в  квашню,  ибо  Смерть  бежит  от  святого,  могучего
хлебного духа. А потом - любят друг друга. Любят неистово и нежно, посрамляя
скаредную Смерть возвращением торжествующей Жизни. Эта-то тяга  к  жизни,  к
теплу толкнула Крапиву вперед, вскинула ее руки Страхине на плечи, заставила
жадно искать устами уста. И мысли не  было  ни  о  лице  его  изуродованном,
безобразном, ни о том, как боялась насилия, идучи с ним по лесам. Так тянуло
ее в этот миг к грозному и непонятному спутнику, как к Лютомиру-то не тянуло
в самые их счастливые ночи...
   Варяг вроде заколебался, прикидывая, надо ли это ему. А потом легко,  без
натуги, подхватил девушку на руки...
   Это черное озеро давным-давно жило само по себе, питаясь лишь  впадающими
ручьями и утратив всякую память о бегучих стремнинах, о вечном  истечении  к
морю.  Его  берега  заросли  камышом,  стали  топкими  и  начали   понемногу
смыкаться, а на дне год за годом откладывались  слои  бурого  торфа.  Однако
нынешней весной все на свете шло не так, как всегда. Государыня  Мутная,  не
пожелавшая замерзать даже в низовьях, мешкала в своем  течении,  раздавалась
вширь. Настал черед и озеру всколыхнуться до самых глубин, затопить  макушки
разросшихся камышей, ощутить незрячие движения новых русл и проток, с разных
сторон протянувшихся к нему и от него на поиск соседей. У зыбкого  торфяного
дна шевельнулись черные рыбины, почуявшие свежую воду и новую пищу...
   Возникшие протоки день ото дня становились все шире и  глубже,  и  как-то
раз случилось такое, чего озеро не помнило уже целую тысячу лет. В его водах
стройным лебедем закачался корабль.
   Странной и неприветливой выдалась эта весна, и корабль был ей под  стать.
Его голая мачта цепляла и обламывала  ветки,  низко  склоненные  над  водой,
весла покоились увязанные вдоль бортов, а  на  палубе,  под  скамьями  и  на
скамьях, лежали неподвижные люди.
   Живые, сопровождавшие корабль, на его палубу предпочитали не  подниматься
без последней нужды. Ночью все по-прежнему прихватывало ледком,  но  дневное
солнце то и дело прорывалось сквозь тучи и грело уже не по-зимнему, так  что
с лодьи отчетливо несло запахом смерти. Живые гребли в нескольких  лодках  и
тянули корабль за собой. Озеро слышало, как они рассуждали  еще  о  какой-то
лодочке, которая принадлежала к кораблю  и  следовала  за  ним  на  привязи.
Теперь этой лодочки не было, и  люди  решили,  что  веревка,  державшая  ее,
перетерлась в ночи, и лодочка уплыла, увлекаемая течением. Озеро знало, куда
она в действительности подевалась, но его не спрашивали, и оно промолчало. В
маленьком челне, притухая и разгораясь,  трепетала  слабая  жизнь,  и  озеро
приготовилось взять ее к себе и укрыть, поглотив. Однако лодочка  тонуть  не
спешила. Покачивалась на волнах, петляла протоками, тыкалась в  мягкие  бока
островов, словно слепой щенок, ищущий теплого материнского брюха...
   Люди, тянувшие корабль, скоро посоветовались и решили прекратить  поиски.
Экая важность, лодчонка, с привязи сорвавшаяся! Может,  даже  и  к  лучшему,
если ее, брошенную, попозже найдут...
   О жизни, затаившейся в утлой скорлупке,  они  не  подозревали.  Иначе  не
успокоились бы, пока не разыскали ее.
   Эти люди, включая вожака,  были  раздражены  и  озлоблены.  Сонное  озеро
внятно слышало все мысли и настроения и сохраняло их в своем зеркале,  чтобы
сообщить тому, кто сможет понять.
   Людям, заночевавшим на берегу, поначалу невероятно везло в  этом  походе.
Но потом начались всякие несчастья  и  продолжались  до  сих  пор.  Поистине
следовало бы им насторожиться, когда пятеро воинов пали  в  схватке  с  теми
немногими, кто оказался не подвержен действию зелья  в  вине  или  умудрился
стряхнуть с себя его липкую власть... Не насторожились. А дальше  было  лишь
хуже. Они уже думали, что благополучно сделали  дело,  но  небольшую  ватагу
начал преследовать злой на-рок: двоих истребила вспухшая топь  -  мгновенно,
молча и жутко, так, что ни вскрикнуть не успели, ни помощи попросить. Только
что рядом шел человек, переступал с кочки на кочку... а стоило отвернуться -
и вдруг исчез, как проглоченный, и все, и не знаешь, в котором месте  тыкать
шестом, чтобы уже там, под водой, сумела ухватиться ищущая рука...
   Третьего, угадав, выволокли за волосы и одежду. Это был храбрый воин,  но
едва не постигшая участь  оказалась  страшней  гибели  от  вражьей  десницы,
которой он давно уже не боялся. Когда его вытаскивали, он схватил одного  из
побратимов за руку возле запястья и долго потом не мог  разогнуть  сведенных
судорогой пальцев, как ни пытался... К вечеру он уже шутил над  случившимся,
не  зная,  что  смерть  лишь  примеривалась  к  нему,  не  желая  вдругорядь
ошибиться. На следующий  день  он  отправился  разведывать  путь,  а  заодно
доказывать самому себе и друзьям, что мужества в  нем  после  вчерашнего  не
убавилось... И повстречал шатуна, изгнанного из берлоги небывалым  разливом,
коего не предугадало даже всеведущее зверье. Когда парень не  вернулся,  его
стали  искать.  И  нашли  пропитанные  кровью  ошметки  кожуха,  в   полоски
разодранного чудовищными когтями...
   Еще один воин поранил себе ногу обломанной  веткой,  пропоровшей  прочный
сапог, - осклизлой веткой, в лохмотьях истлевшей коры... Рана показалась ему
совсем не опасной, скорее досадной.  Но  лишь  поначалу:  нога  воспалилась,
распухла, начала гнить. Днем он шагал топким берегом  или  греб  наравне  со
всеми, только обливался потом и до хруста стискивал зубы,  а  ночью  не  мог
спать от разъедающей боли. Опытные друзья щупали вздувшуюся ногу и мяли  ее,
стараясь выпустить гной.  Внутри  при  этом  хрустело,  как  будто  лопались
пузырьки.
   И каждую ночь  издалека  долетал  странный,  тревожащий  душу  свист.  Он
разносился на версты, и каждое соловьиное коленце было исполнено  потаенного
смысла. Все знали - это финны передают от селения к селению какие-то  вести.
Вести наверняка были недобрыми и вдобавок  определенно  имели  к  маленькому
отряду самое прямое касательство. Одна беда - понять и объяснить язык свиста
не умел никто. Даже предводитель, сведомый, кажется, во всем.
   В этот вечер ватажникам  наконец-то  попался  хороший  каменный  взлобок,
суливший отдых от  прилипчивой  сырости.  Воины  надежно  привязали  пленный
корабль, расположив его с подветренной стороны, чтобы не  достигал  скверный
дух с палубы. И растеплили за камнями несколько неярких костров.
   Полночного нападения можно было не опасаться. В болотной глуши  не  живут
люди. И даже охотники из местных ижоров в такое время года не  суются  сюда,
предпочитая промышлять в менее гиблых местах. Опять же нынешняя ночь обещала
стать последней. Назавтра ватагу должны были встретить верные люди.
   Воин, мучимый болью в ноге, спал хуже всех, вернее, совсем почти не спал.
Крутился на жестком ложе, посреди  которого  сквозь  ветки  и  толстый  плащ
выпирали острые камешки, не знал,  как  уложить  проклятую  ногу,  завидовал
храпевшим товарищам. И думал  о  том,  что  ногу  ему  лекарь  всего  скорее
отрежет, и хорошо еще, если не выше  колена.  Он  знавал  когда-то  Плотицу,
одноногого кормщика, крепко ценимого князем Рюриком и лучшими его воеводами.
Но Плотица утратил ногу в бою, а не глупо и  бесславно,  как  он.  От  этого
становилось совсем жалко себя; молодой гридень смар-гивал  с  ресниц  слезы,
благо их все равно никто видеть не мог.
   Боль в ступне только-только  начала  было  успокаиваться,  когда  явилась
телесная нужда и отогнала едва сомкнувшийся сон. Воин полежал еще  некоторое
время, досадуя и не решаясь сдвинуть  притихшую  ногу.  Потом  обиделся  уже
вконец, шепотом выругался и полез наружу из-под теплой овчины.
   Далекого пересвиста не было слышно. Дозорный  подремывал  стоя,  обхватив
руками в рукавицах лущу копья и привалившись щекой.  Время  от  времени  его
ладони соскальзывали. Он перехватывал древко повыше  и,  не  открывая  глаз,
вновь устраивал голову на сгибе запястий. Гридень проковылял,  волоча  ногу,
несколько шагов прочь от тлевшей в костре длинной  лесины  и  облегчил  свою
нужду у большого одинокого валуна в круглых  пятнах  лишайника.  Днем  пятна
были цветными: желтыми  и  серебристо-зелеными.  Ночь  залила  их  чернотой,
уподобив большим гноящимся оанам. Гридень  отвернулся  и  стал  оглядываться
кругом.
   До наступления светлы