х ночей было еще далеко. Однако затянувшие небо тучи
рвались чем дальше, тем чаще, и болото озаряла луна. Неживой  свет  струился
по ветвям елей, несших стражу  вдоль  берегов  когда-то  уединенного  озера,
ставшего проточным впервые за тысячу лет. Столько воды здесь не бывало с тех
пор, когда грозное Нево валилось с севера на берега, а  законотворец  Сварог
еще не пропахал Невское Устье, давая выход потокам. Ветра не  было,  темного
зеркала ничто не тревожило, и мо-. лодой  гридень  видел,  как  плыли  через
озеро обломки ветвей и целые валежины, увлекаемые зародившимся течением. Они
плыли и плыли, пересекая широкую скатерть лунной дорожки - с правой руки  на
левую, из одной протоки в другую. Парень затянул гашник и невольно  повернул
голову, следя, как растворяются в непроглядной тени елей лунные  отсветы  на
мокрых  космах  уплывающих  выворотней.  Кругом  властвовали  только  холод,
сырость и тьма... Теплые избы с протопленными печами и  ласковыми  одеялами,
расстеленными на полатях, казались невообразимо далекими. Гридень вздрогнул,
плотнее  прижал  засаленный  ворот  кожуха...  и  вдруг  сообразил:  чего-то
недоставало. Чего-то столь примелькавшегося, что  берег  и  озеро  без  него
стали сами на себя не похожи. А чего убыло - еще поди смекни.
   Когда молодой воин наконец понял, что к чему, его прошиб такой  пот,  что
сама собою забылась даже непрестанная грызущая боль, а горло высохло, как по
летней жаре. Возле мыска, на котором они обосновались с ночлегом, больше  не
было пленного корабля. Воин в ужасе напряг зрение, но ничего не смог уловить
в той стороне, куда течение оттаскивало все плывшее по поверхности.
   Только длинный причальный канат тянулся от  берега  прочь,  с  коряги  на
корягу, змеясь и исчезая в воде...

Глава седьмая

   Крапива проспала остаток дня и всю ночь, а проснувшись, не  сразу  узнала
незнакомую горницу. Она бы,  наверное,  даже  испугалась  спросонья,  уж  во
всяком случае  оружие  искать  бы  схватилась,  ибо  не  помнила,  куда  его
положила, - но возле широкой лавки горела в светце лучина; Крапива Суворовна
перевела дух, все вспомнила и поняла, где находится.
   В батюшкином жилище. И жилище это было пустым, нехорошо пустым,  не  так,
как бывает, когда отлучился хозяин и  скоро  вернется.  Эта  горница  больше
никого не ждала.
   Крапива лежала на лавке одна, под одеялами, в добром тепле,  от  которого
за прошедшие дни вовсе отвыкло тело. Лучина негромко потрескивала, и девушка
подумала о человеке, который позаботился о светце, чтобы она не  испугалась,
проснувшись.
   Страхиня.
   Крапива вспомнила о том, что случилось между ними вчера, и почувствовала,
как щеки заливает  неудержимый  румянец.  Она  пошевелилась,  остро  ощутила
собственную наготу и свернулась калачиком, пряча  лицо,  словно  кто-то  мог
здесь увидеть ее смущение. И улыбку, появившуюся на губах.  И  только  потом
она подумала про Лютомира.
   Да. Лютомир...
   Вчера, когда она, зажмурившись от слез, искала ртом изуродованные  шрамом
губы Страхини, она всего менее задумывалась, как он поведет себя с ней. Даже
самое скотское и грубое, что он мог учинить,  все  равно  показалось  бы  ей
праздником жизни, все равно отогнало бы черные тени, скопившиеся  по  углам.
Она бросилась ему на шею, как в омут, - будь что будет, все равно пропадать!
А он...
   Если бы варяг-захотел, он мог взять ее хоть прямо в порубе, хоть в  любое
время  потом,  и  ничего  бы  она,  воинский   пояс   носившая,   его   силе
противопоставить не возмогла... Но  неволить  не  стал.  И  когда  она  сама
потянулась к нему - ни бессердечной поспешностью, ни похотливой  жестокостью
не оскорбил. Дал ей утверждение в мире живых, которого просила  надломленная
душа. И так дал его, что Крапива, нежась под меховым одеялом,  вновь  готова
была  не  дрогнув  встречать  любые  опасности  и  труды,  и   глаза   сияли
уверенностью - будет все хорошо.
   Когда она оделась и вышла наружу, Страхи-ня сидел на  крылечке  и  гладил
Волчка, положившего лохматую голову ему на колени.  Конечно,  варяг  заметил
появление девушки, но не обернулся. Крапива подошла,  села  сзади  и  обняла
его, зарывшись ему в волосы носом.
   - Куда дале пойдем? - шепотом спросила она.
   - Пса можно спросить, - ответил варяг. - Дай что-нибудь, что отцу  твоему
принадлежало, пусть нюхает.
   - Он и без этого, по одному слову  моему,  батюшку  станет  искать,  -  с
гордостью ответила Крапива. - Это Волчок, пес его. Он с ним и в Данию ездил.
Батюшка его на руках с корабля нес, вепрем на охоте распоротого.
   - Добро, - сказал Страхиня и потрепал Волчка по ушам. -  Ну  что,  сыщешь
нам боярина?
   Свирепый кобель улыбался во всю пасть, вилял не только пушистым  хвостом,
но всем задом, и ластился к нему, как щенок.
   Тут Страхиня нашел руку Крапивы на своем плече и  накрыл  ее  ладонью,  и
девушка поняла,  что  для  него  вчерашнее  тоже  кое-что  значило.  Чувство
близости и доверия было удивительно полным, и она спросила,  не  сомневаясь,
что он ответит:
   - А зачем тебе батюшка мой? Что за дело пытаешь?
   Страхиня легонько сжал ее руку своей. И отпустил. И сказал, поднимаясь:
   - Умойся пока. Сейчас коней выведу, ехать пора.
   И скрылся за дверью конюшни, где кормились и отдыхали Игреня с  Шорошкой,
а Крапива осталась сидеть на крыльце, чуть не плача от внезапной обиды. И на
кой ей понадобилось вчера его обнимать!..
   - Да это же Харальд!.. Побратим мой, Рагнарович, княжич датский... Неужто
вправду живой?
   - Вестимо, живой. Но умрет, если мы ему не поможем.
   Голоса казались знакомыми. Они настырно бились в сознание, тормошили,  не
давали окончательно раствориться в блаженном  беспамятстве.  Там,  куда  они
звали, его ждали боль, холод и душевная мука. Ему туда не хотелось.
   - Шубой кто-то прикрыл... Эй, кто тут с ним, выходи!..
   - Он не выйдет. Искра. Тот  человек  далеко.  Я  его  тоже  чувствую,  но
слабее.
   Лодка закачалась сильнее и,  хлюпая  днищем,  наползла  на  пологий  скат
берега. Харальд почувствовал прикосновения рук. Опять ему не давали покоя...
   - Я под мышки возьму, а ты за ноги поднимай... Сдюжишь?
   - Смотри, надсядешься, у самого нога еще не прошла!
   - Ты бы о моей  ноге  поминала,  пока  сюда  добирались.  А  то  чуть  не
хворостиной гнала.
   - Так ведь не зря гнала-то:..
   Они  разговаривали,  точно  старые  друзья.  Девичий   голос   тоже   был
определенно знакомым, Харальд попытался вспомнить имя,  но  память  зачем-то
подсовывала лишь видение тонкого смуглого тела, распластавшегося на холодном
полу. Еще там была  срезанная  веревка.  И  низка  крупных  бус,  красных  с
прозрачно-желтыми пополам, то ли на шее чьей-то, то ли на руке...
   - В лодку-то его положили, а сюда, смотри, он сам причаливал. Не  веревка
запуталась, узел крепкий завязан!
   - Вот и я говорю, оживет твой  побратим.  Сила  в  нем  есть,  ее  только
подтолкнуть надо немножко.
   Харальда обхватили в четыре руки, вынули из лодки  и  наполовину  волоком
потащили в сторону. Сломанное  ребро  немедля  напомнило  о  себе,  вспыхнув
пронзительной болью, и диво, боль не отуманила разум, а,  наоборот,  помогла
ему проясниться. Когда ноги  соприкоснулись  с  землей,  Харальд  попробовал
переставлять их. Ноги показались ему далекими и чужими.
   - Звездочет... - выговорил он. - Ты?..
   - Это хорошо, что ты дождался нас, побратим! - ответил Искра, волнуясь. -
Кудельке спасибо скажи. Теперь не умрешь!
   - Помнишь, княжич, Кудельку? - спросила девушка. Она подпирала его слева.
   Еще бы он не помнил!.. Чистые глаза,  нежное  лицо  маленькой  ведуньи...
Обида, когда он отпихнул ее в снег.
   - Сюда... как? - выдавил он.
   - Наставница за наукой отправила, - невозмутимо ответствовала хромоножка.
- Ведовство, это тебе не мечом махать: наше  умение  просто  так  в  рот  не
свалится, собирать-растить надобно.
   Харальд возмущенно  подумал:  да  что  б  ты,  дура,  понимала  в  ратном
искусстве!.. Мечом владеть ей, значит, и учиться не надо!..  Он  даже  глаза
попробовал приоткрыть, разрывая невидимые паутины.
   - И только, значит, я это из города вышла, -  как  ни  в  чем  не  бывало
продолжала Куделька, - а тут как раз и молодой Твердятич навстречу.  Возьми,
говорит,  душа  красная  девица,  с  собой,  уму-разуму  дозволь  при   тебе
поучиться...
   Искра, шедший справа, фыркнул было, потом вздохнул.
   - Гонец к нам в Новый Город добрался, - сказал он. - Про то поведал,  как
вас... и батюшку... Хотел я к порогам идти, а она сюда  потащила...  за  сто
верст живого учуяла...
   Присутствие друзей изливало такое тепло, что Харальд ощутил внутри биение
жизни  и  всерьез  заподозрил  -  девам  валькириям  придется-таки  еще  его
подождать. Тем не менее он оценил свои силы  и  решил,  что  говорить  стоит
только о самом главном.
   - Твой отец погиб, сражаясь, - вымолвил он почти внятно.  -  Ярл  рубился
мечом. Его убил Сувор ярл из Альдейгьюборга, предавший святость  посольства.
Я видел.
   Искра смолчал. Они наконец поднялись на песчаную горку, поросшую  добрыми
соснами, и Харальду было позволено лечь. Искра затеплил костер,  а  Куделька
присела подле молодого датчанина и завернула на нем одежду,  Харальд  ощущал
ее руки, как благословение. Когда она устроила его голову у себя на  коленях
и стала помавать ладонями над висками и лбом, ему показалось, будто он попал
в теплую воду и поплыл в ней, поплыл к чему-то очень  хорошему,  омываясь  и
греясь в баюкающей струе. Незримые солнечные токи пронизывали его, обращая в
ничто отраву, еще гулявшую в теле, врачуя следы жестоких побоев. С  душевной
надсадой - шрамом страшной ночной резни - сладить оказалось  трудней,  да  и
грех это, на память человеческую покушаться. Но грех и того не сделать,  что
можно и должно: направить рану души к  исцелению,  чтобы  не  покалечила,  а
новые силы обрести помогла.
   "Спи", - нашептывал Харальду неслышимый голос, и он не мог решить, кто же
говорил с ним - то ли Гуннхильд, то ли Друмба, то ли сама его мать,  умершая
так давно.
   "Спи, Харальд,  крепким  сном.  И  просыпайся  здоровым.  Эгиль  берсерк,
умерший за тебя, уже  пирует  в  Вальхалле;  он  будет  недоволен,  если  ты
приедешь туда, так и не отомстив. Он ждет, чтобы ты снова  встал  на  резвые
ноги, а в руки взял меч. И датчане новогородские кличут... Слышишь, как  они
зовут тебя, конунг? Посмотри на Мать Землю,  твердо  утвержденную  и  крепко
укрепленную Праматерью Живой! Она чиста: нет на ней  никоторой  болезни,  ни
крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Так и тебя, Харальд,  отец
с матерью твои породили, чтобы все твои жилы и жилочки,  и  кости,  и  белое
тело твердо утвердились и крепко укрепились, чтобы не было у тебя,  Харальд,
ни на белом теле, ни на ретивом сердце, ни на костях, ни на жилах ни которой
болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. А  ограждаю  я
тебя триде-сятью медными тынами от  земли  и  от  дна  морского  до  подошвы
небесной, от восхода до заката и от лета до полночи.  У  тех  же  тридеся-ти
тынов есть тридесять ворот, а на них триде-сять замков, а  у  тех  тридесяти
замков есть тридесять ключей. А затворяю я те тридесять замков и  бросаю  те
тридесять ключей во святой Океан-море. А придет щука золотая  и  ухватит  те
ключи челюстью,  и  понесет  в  глубину  морскую,  в  пуповину,  под  колоду
белодубовую, чтобы стояло слово мое сполна твердо и крепко..."
   Ладони Кудельки порхали, чуть-чуть  касаясь  волос.  Искра,  пришедший  с
котелком воды, хотел что-то сказать лекарке, но передумал.  Повесил  котелок
над костром, приготовил сушеное мясо, толченую зелень  и  корешки.  А  потом
лишь благоговейно смотрел, как исчезает с лица Харальда восковая  прозелень,
сменяясь обычной  бледностью  ослабевшего,  но  готового  жить,  как  помалу
рассасываются страшные круги под глазами, а пересохшие серые  губы  обретают
живой цвет, более не грозя испустить из себя душу...
   Искра думал о том, что Харальд скоро  окрепнет,  и  станет  возможно  его
расспросить о батюшкиной смерти. А главное, о том, каким образом признали  в
его погубителе Сувора Щетину. Только по мечу синеокому? Или, может,  было  в
его облике еще что-то приметное?..
   Когда Искра был мал и бегал в детской рубашке,  боярин  Твердислав  хотел
вырастить ненаглядного умненьким и  для  этого  придумал  такую  игру.  Брал
хороший берестяной лист и  что-нибудь  угольком  на  нем  рисовал.  Корабль,
всадника, крепость. А потом, на стол уложив, резал лист ножиком на мелкие не
правильные кусочки. Перемешивал их меж собою и  отдавал  сынишке:  а  ну-ка,
сложи!
   "Сложу, батюшка, - не в первый раз мысленно пообещал Искра.  -  Последнюю
загадку твою - непременно сложу..."
   Однако в порванном рисунке недоставало нескольких очень важных  кусочков.
Непонятно без них, что и нарисовано на листке. А вот затерялись куда-то -  и
покамест неоткуда добыть...
   Ель расстилает корешки под земным дерном, не ища  пропитания  в  глубине.
Когда ветер валит ее, корни вздымаются, раздирая зеленые  мхи.  Пласт  земли
сажени две в поперечнике становится дыбом, и изумленный брусничник некоторое
время не знает, в какую сторону расти. Потом все успокаивается. Свежая  рана
леса постепенно затягивается: под пятой выво-ротня заводятся семейки дружных
маслят,  а  прореху  в  лесной  кровле,  возникшую  после  падения   дерева,
затягивают молодые ветви соседей. Острые обломки корней умягчаются  зелеными
мхами... постепенно все начинает гнить, и наконец  остается  лишь  маленький
холмик, да и он со временем исчезает.  А  из  семян,  что  сгинувшее  дерево
рассеяло на своем долгом веку, уже разрослись полные сил исполины...
   Эта ель стояла здесь двести лет и совсем не собиралась валиться. Пока  не
появился  с  отроками  ладожский  воевода  Сувор  Несмеянович  и  не   начал
обустраивать волок.
   Люди, собственно, тоже не трогали приметное дерево, красовавшееся как раз
у поляны в верхнем конце волока, в том, что был ближе  к  Новому  Городу.  У
кого из живущих по Правде поднимется рука загубить прародительницу всех елок
в округе, цепляющую мохнатой вершиной низкие тучи над  Мутной?..  И  древняя
ель осталась стоять, но лишилась ближней дружины,  хранившей  ее  от  напора
зимних ветров. И однажды гнилой  оттепелью,  когда  гудящий  шелоник  уносил
шапки с голов, когда прятались птицы, а непромерзшая земля плыла под  ногой,
не давая опоры, - ель  рухнула.  Навзничь,  как  воин,  принявший  в  сердце
стрелу, и величавые лапы раскинулись в последнем движении,  отдавая  Небу  и
Земле честной прощальный поклон.
   Никому из трудивших себя на волоке не понравилось падение ели. Место, где
до крови поранился человек, или волки  задрали  животное,  или  без  видимых
причин опрокинулся воз... или вот  так  внезапно  и  грозно  умерло  великое
дерево, - есть нечистое, недоброе место. Незачем  там  строить  себе  жилье,
незачем вообще что-то там делать. А ведь ель еще и упала вершиной на  север,
что опять-таки хорошего отнюдь не сулило...
   Сто лет назад воевода и отроки, пожалуй, призадумались бы, а на месте  ли
у них волок устроен, - да, наверное,  и  правильно  сделали  бы!  АН  не  те
времена пришли. Сильнее древних  поконов  себя  оказали  новые  помыслы.  Не
распознали предупреждения ни Сувор, ни  люди  его.  Поворчали,  повспоминали
всякие приметы, сбывшиеся и не сбывшиеся у  кого-то...  И  продолжили  дело,
которое им так внятно посоветовали оставить. Не только не обошли злосчастной
поляны, но и древесному телу не дали чаемого покоя. Оно  бы,  может,  весной
еще собрало последние соки и бросило наземь уже посмертные семена, - и  того
не позволили. В  десять  пил  принялись  пилить  бурую  шершавую  грудь,  да
бранились притом тяж-кими словами - эк, мол, прибавила елка работы, нашла же
время упасть!..
   И чем кончилось?  Сгинула  неведомо  куда  вся  Суворова  застава,  а  на
несчастливой поляне валялись  неупокоенные  мертвецы  -  новогородские  слы,
самые  первые  гости  волока.  И  бродили,  отыскивая  и  подбирая   убитых,
Рюриковичи с двух ладожских лодий, с  тех  самых,  что  отправлялись  вослед
рассказу Лабуты. Готовились  дать  мертвым  последнюю  честь,  которой  грех
лишать даже врагов. Погребальный костер - чтобы легче уносилась душа, а тело
облекалось огнем, создавшим когда-то самого первого человека...
   Страхиня таился позади вздыбленного ломтя  осклизлой  земли,  за  корнями
громадного пня, оставшегося после расчленения дерева. Следил, неподвижный  и
незаметный, за совершавшимся на поляне.
   Вообще-то он уже высмотрел все, что для него  имело  значение.  Видел,  с
каким бережени-ем, чуть ли не благоговейно  укладывали  на  содвинутые  щиты
Твердислава, и на молодых-лицах воинов было неподдельное горе:  любили  ведь
думающего боярина, в самом деле любили. Чтобы такие  же  парни,  Суворовичи,
Твер-дяту с его людьми хладнокровно резали и добивали из  луков?..  Верилось
плохо. Страхиня знал, впрочем, что в  жизни  далеко  не  всегда  исполняется
самое вероятное. Иной раз люди сотворяют такое, чего не то что другие от них
- они от себя сами не ждут. В бороду плюнули бы, скажи им  кто  загодя,  как
все обернется!
   Бывает, накатывает на человека неведомо что, и тогда вершит он  поступки,
о которых, очнувшись, потом горько плачет всю жизнь. А  еще  бывает  -  кнез
воину такое приказывает, что и ослушаться нельзя,  и  от  срама  жить  потом
невозможно... Что все-таки здесь приключилось?
   Страхиня чувствовал: разгадка рядом и скоро он все поймет. Но покамест не
понимал. И не то чтобы его уж так волновало, виновен ли Сувор. Много раз  он
проходил мимо тайн, за которые иные не пожалели бы жизни, -  и  оставлял  их
нетронутыми. Сувор был ему нужен сам по себе, "виновный  ли,  невиновный.  А
вот что касается другого человека, ему, Стра-хине, небезразличного...
   Варяг хотел уходить с поляны,  но  подумал  и  задержался.  Ладожане  уже
забрали  Твердяту  и  прочих,  лежавших  посередине,  и   обходили   опушку,
разыскивая трупы дозорных. Двое кметей медленно приближались к  тому  месту,
где затаился Страхиня. Они разговаривали, и он решил послушать, о чем.
   Крапива лежала за тем же выворотнем,  от  него  в  шаге.  И  смотрела  за
прежними своими товарищами, с которыми судьба ее разлучила.
   С заставы они пустили коней за принюхавшимся к следу Волчком. Пес вел  их
уверенно, но скоро остановился в ничем не примечательной низинке,  куда  уже
добрались воды разлившейся Мутной. Здесь он стал с беспокойным лаем метаться
по придорожным кустам и разрывать  лапами  снег.  Умный  Волчок  определенно
что-то искал, но вот что?.. Они ходили за ним,  не  видя  никакого  знака  и
силясь догадаться, что именно встревожило пса. Пока не заглянули в крохотный
травянистый ложок, привлекший внимание мохнатого следопыта.
   Там, видно, еще прежде успел скопиться ледок. Потом  его  припорошило,  а
теперь вот проникла медленная вода и... первым долгом  заполнила  вмятины  в
плотном весеннем снегу, сделав  их  заметными  сквозь  пухлый  свежевыпавший
слой.
   И темные, напитанные талой торфяной  водой  выбоины  сложились  в  нелепо
разметавшийся силуэт человека.
   Самого его здесь давно уже  не  было,  но  он  успел  пролежать  в  снегу
достаточно долго, чтобы даже не продавить -  протаять  свое  холодное  ложе,
оставляя о себе, мертвом, весточку для живых.
   Ибо не мог бы лежать так, да еще безвольно раскинувшись,  живой  человек.
Только тело, лишенное жизни и постепенно остывающее на земле...
   Крапива кубарем скатилась вниз, припала  на  четвереньки  и,  не  обращая
внимания на промоченные в коленях штаны,  принялась  рыться  в  подтопленном
водицей снегу. Нет, ей не попалось ни клочка одежды, ни пуговки, выпавшей из
знакомой петлицы. Но там, где отпечатался торс лежавшего  человека,  рытвина
была всего глубже, и посередине чернела мерзлая кровь.
   "Да тут людей убивали..."  -  тряско  прогов