ьком  островке,  давшем
приют нескольким густым ольховым кустам. Сейчас на  них,  понятно,  не  было
листьев, и даже снег не задерживался на тонких жилистых ветках, но кое-какое
укрытие они все же давали. Харальд и  Эгиль  разошлись  в  стороны  и  молча
стояли с луками в руках, ожидая. Они рассудили, что разбойники  были  скорее
всего без броней - поди-ка побегай по тоненькому  ледку,  навьючив  на  себя
полпуда железа! -  и  приготовили  *  Здесь  содержится  намек  на  то,  что
какая-нибудь прапрабабушка Харальда могла изменить мужу с мифическим  героем
Тьяльви, якобы умевшим бегать быстрее ветра.
   Стрелы-срезни  с  широкими  наконечниками.  Такая  перерубит   руку,   не
спрятанную в кольчужный рукав. И голову с плеч  долой  сбросит,  если  метко
попасть.
   Харальд подумал о том, что разбойники  вполне  могут  раскусить  нехитрый
замысел Эгиля, и тогда, наверное,  им  всем  придется  погибнуть.  Не  самая
завидная смерть для сына конунга, мечтавшего о  державе!  Не  на  качающейся
палубе корабля, не от рук знаменитых и благородных врагов. Посреди болота, в
мелкой стычке с какими-то нидингами,  объявленными  вне  закона  за  мерзкие
преступления!.. Кто здесь увидит  его  смерть,  кто  запомнит  ее  и  сумеет
рассказать людям, что младший сын Рагнара Кожаные Штаны умер достойно?..
   Харальд угрюмо вздохнул, вглядываясь в серую мглу и утешаясь хотя бы тем,
что погибнет как воин - с оружием в руках и до последнего  не  давая  спуску
врагам. Они с Эгилем стояли спинами к ветру, и  он  услышал,  как  откуда-то
сзади донеслось далекое карканье. Харальд вздрогнул от холода, успокоился  и
понял, что Даритель Побед, Небесный Отец его  рода,  взирал  на  него  своим
единственным оком, готовясь по достоинству  оценить  его  мужество.  Молодой
викинг снял правую руку с тетивы и размял пальцы, начавшие коченеть.
   Свистящий ветер уносил  прочь  и  поскрипывание  лыж,  и  перекликавшиеся
голоса. Когда из сплошной пелены прямо перед Хара-льдом, пригибаясь на бегу,
одна за другой выскочили две темные фигуры, его  обдало  горячей  волной,  а
руки мгновенно вскинули лук. Ожидание кончилось.
   Разбойники проглядели ловушку. Хотя на самом деле  могли  бы  сопоставить
первоначальное хладнокровие беглецов  и  явный  испуг  двоих  отставших.  Не
сопоставили. Очень уж боялись упустить  едва  не  настигнутых,  соблазнились
легкой добычей. В особенности когда  рассмотрели  кровь,  глубокими  пятнами
протопившую снег. А надо, надо было подумать, прежде чем  голодными  волками
бросаться по следу.  Рассудить,  представить  себя  на  месте  преследуемых.
Заподозрить подвох...
   Все это пришло  к  разбойному  вожаку,  как  мгновенное  озарение,  когда
внезапный и жестокий удар вышиб из-под него правую ногу. Он взмахнул  руками
и широко и нелепо шагнул в сторону, силясь обрести опору  и  уже  понимая  -
слишком привыкли они уряжать засады  и  исподтишка  нападать  на  не  ждущих
дурного людей, слишком давно на них самих никто  не  охотился...  Он  увидел
изувечившую колено стрелу и упал,  и  лед  под  ним  немедленно  треснул,  с
готовностью расступаясь.
   Ватажник, бежавший последним, корчился на тропе, неизвестно зачем пытаясь
высвободить воткнувшуюся в снег лыжу.  Стрела,  пущенная  Эгилем  берсерком,
легко вспорола на нем меховой полушубок и вошла в грудь до  хребта,  оставив
рану в пядь шириной. Кровь лилась из разрубленных жил неостановимым потоком,
быстро унося с собой жизнь.
   Четверо, зажатые на узкой - не сойдешь  и  не  больно-то  развернешься  -
тропе и  вдобавок  оставшиеся  без  главаря,  заметались.  Тойветту  мячиком
подкатился под ноги Ха-ральду и тоже сразу схватился за  лук,  сдернутый  со
спины. Теперь силы были равны  -  четверо  против  четверых.  Стрелы  весело
звенели в воздухе, ища цель. Харальд даже подумал о  том,  что  негоже  ему,
знатному воину,  расстреливать  супротивников,  точно  привязанных  кур.  Он
нахмурился и сказал себе, что разбойники, достанься  им  чуть-чуть  побольше
удачи, именно так поступили бы с его спутниками и  с  ним.  Все  завершилось
очень быстро.  Еще  трое  Болдыревых  людей  умерло  безо  всякого  до  -  ж
стоинства, до последнего стараясь спрятаться друг за друга.  Теперь  Харальд
отчетливо видел,  что  никакие  это  не  оборотни,  а  самые  обычные  люди,
способные ощущать ужас и боль. И убивали их не только серебряные  Д  стрелы,
но и простые, с железными наконеч-Д никами. Последнему оставшемуся на  ногах
отчаяние придало сил. Он взвился в прыжке, Ц  развернулся  вместе  с  лыжами
прямо в воздухе, перелетел через лежавшего на тропе и ки-^" нулся наутек. Он
потерял шапку, и было видно, что это молодой белобрысый  мерянин  не  старше
самого Харальда. Слипшиеся от  пота  волосы  стояли  дыбом  на  его  голове.
Харальд прицелился и в последний раз спустил тетиву. Стрела ударила бегущего
между лопаток. Удар бросил его на колени,  он  попытался  подняться,  но  не
совладал и растянулся в снегу, потом начал ползти, неуклюже загребая руками.
Раскинутые лыжи мешали ему, он почти не двигался с места и  только  подвывал
тихо и жалобно, как больной щенок.  Постепенно  его  движения  делались  все
медленнее. Добивать не придется.
   Тойветту уже поднялся на  ноги  и  отряхивался,  спрятав  лук  в  налучь.
Харальд поискал глазами молодого Твердятича - и похолодел, увидев его. Искра
Звездочет лежал на боку, в неуклюжей, беспомощной позе, и  прижимал  ладонью
правое бедро чуть пониже ягодицы. Эгиль уже склонился над  ним,  укоризненно
качая головой:
   - Эх, паренек, снимет ведь с нас твой  батюшка  головы,  да  и  правильно
сделает!..
   Харальд и Тойветту опрометью бросились к ним и  увидели:  вся  штанина  и
сапог у Искры были пропитаны густой липкой кровью. Боярский  сын  растерянно
смотрел на своих товарищей, крепко закусив губы, чтобы не стонать. Он не мог
перевернуться на спину: из его  тела  торчало  длинное  древко  стрелы.  Уже
раненным, пятная кровью снег, он бежал во всю прыть не меньше  сотни  шагов,
подманивая преследователей под стрелы датчан. А вот теперь все кончилось - и
он, свалившись, без сторонней подмоги уже не двинется с места.
   Тут со стороны тропы, где  остались  разбойники,  донесся  треск  льда  и
тяжелое хлюпанье грязи, в которой ворочалось живое тело.
   - Стрелу не трогайте, - предупредил Эгиль молодых.  Сам  же  поднялся  на
ноги и пошел посмотреть.

***

   Разбойный вожак, считанные мгновения назад в охотку возглавлявший  погоню
за беглецами и задорно летевший, точно  гончий  пес,  по  теплому  кровавому
следу - всех порву! не пощажу!.. - этот самый вожак смотрел  на  подошедшего
викинга снизу вверх, и в глазах у него были отчаяние и надежда.  Он  уже  по
грудь ушел в болотную жижу, и та тяжко колыхалась, всасывая его все  глубже.
Случись ему обломиться со льда в честную  озерную  воду,  он  бы  давно  уже
выбрался, и боль в изувеченном колене не смогла бы ему помешать:  подумаешь,
не такое доводилось терпеть!.. Но густая грязь крепко  держала  его,  прежде
смерти увлекая в могилу и не давая  ни  плыть,  ни  брести  к  спасительному
островку. Падая, Болдырев ватажник не  утратил  самообладания  и  удержал  в
руках лук. Теперь он пробовал то зацепиться им за твердь, то опереться о лед
и задержать неотвратимое  погружение.  Ничего  не  получалось  -  рога  лука
беспомощно соскальзывали по ветвям и траве, хрупкий ледок  проламывался,  не
давая опоры...
   Когда подошел Эгиль, разбойник ощерился, как  погибающий  волк.  Рядом  с
ним, среди вставших торчком битых  ледышек,  на  поверхности  трясины  лежал
измазанный грязью тул-он схватил его и вытащил стрелу. Однако страх  близкой
смерти заглушил желание драться.
   Стрела упала в черную жижу.
   - Не дай изгибнуть, датчанин... Вытащи,  век  рабом  буду...  Он  говорил
по-словенски, начисто позабыв, что северный находник может и не понять  его.
Эгиль понял. Тут, впрочем, разуметь чужую молвь и не требовалось - все  ясно
и без нее.
   - Таких рабов...  -  усмехнулся  старый  берсерк.  Он  легко  мог  спасти
тонувщего, ибо стоял от него в неполной сажени, да и силой Эгиля добрые боги
отнюдь не обидели. - Знаю я вас, нидингов... - тоже  по-словенски  продолжал
он, глядя, как тяжелые языки льдистой грязи охватывают плечи  разбойника.  -
Тонете, сулите кошель серебра, а вытащишь -  кабы  в  благодарность  у  тебя
самого кошель .не отняли...
   Болдырев ватажник молча смотрел на него, силясь  извернуться  во  влажной
хватке болота и дотянуться до ветвей куста, от которого его  вытянутую  руку
отделяли считанные вершки. Все тщетно.
   Эгиль подумал о том, что вживую видит тот самый  ужас,  что  так  недавно
терзал его собственное воображение.  Одно  дело,  когда  жизнь  дотлевает  в
израненном теле, уже неспособном ни драться, ни удерживать трезвое сознание.
И совсем другое  -  если  тело  еще  полно  сил,  и  его,  живое,  не  спеша
заглатывает смерть, и разум, потрясенный  невозможностью  происходящего,  до
последнего отказывается в это поверить...
   Седобородый викинг уперся ладонями в колени и  назначил  гибнущему  врагу
выкуп за жизнь:
   - Расскажи-ка мне, что за важного человека везли к вам на плоту?
   - Бо... - с готовностью начал разбойник. Но тут наступающая  жижа  попала
ему в рот, и он поперхнулся, выплевывая  густую  торфяную  кашу,  обжигавшую
холодом зубы. Когда же, запрокинув голову, он опять возмог свободно говорить
и дышать - не стал доканчивать сказанного, а в  глазах  появилась  решимость
погибнуть, но унести  тайну  с  собой.  Эгиль,  совсем  было  изготовившийся
бросить ему веревку, связанную петлей, разочарованно выпрямился.
   Медлительная трясина готовилась сомкнуться над обращенным к  небу  лицом.
Человек жадно, судорожно довершал последние вздохи,  отпущенные  судьбой,  -
как будто лишняя горсть воздуха,  успевшая  наполнить  легкие,  должна  была
помочь ему отодвинуть неизбежный конец. Некоторое время разбойник выплевывал
грязь, и отчаянные рывки  всего  тела  позволяли  ему  чуть  приподниматься,
высвобождая губы и подбородок. Но жижа была слишком  густой  и  студеной,  и
силы таяли быстро.  Трепыхания,  заставлявшие  трясину  колебаться  тяжелыми
медленными волнами, делались все  слабее.  Ладони  тонущего  реже  прорывали
поверхность, и вот уже он не сумел схватить ртом воздуха  -  остались  видны
только забитые грязью, отчаянно раздувающиеся ноздри... а потом - лишь лоб и
глаза, еще зрячие,  еще  пытающиеся  моргнуть  слипшимися  ресницами...  вот
лениво вспух и лопнул перед ними пузырь, вырвавшийся изо рта...
   Эгиль, вздрогнув, схватился  за  лук.  Ему  показалось,  мутнеющие  глаза
успели различить  нацеленное  прямо  в  них  жало  бронебойной  стрелы...  И
поблагодарить взглядом за избавление от последних мучений.
   Обратный путь в Новый Город Искре запомнился плохо...
   Стрела, угодившая куда ни один воин не захотел бы - в самый верх  стегна,
- разорвала большую кровеносную жилу,  так  что  молодой  Твердятич  полными
пригоршнями терял кровь еще на бегу. Она не подумала иссякать и потом, когда
он уже достиг островка и повалился без сил. Такая рана - не просто  жестокая
скорбь для гордости и для тела, она и с  белым  светом  распроститься  может
заставить. Кровь  истекала  толчками,  неудержимо  вырываясь  кругом  древка
стрелы. Войди та хоть чуть ниже, ногу перетянули бы  жгутом,  а  тут  -  как
подступиться?.. Хорошо, Харальд вовремя додумался. Видел, как порой  спасали
раненных в грудь или живот, и здесь решил  поступить  так  же.  Распорол  на
Искре штаны, примерился - и стал с  силой  вдавливать  кулак  в  белое  тело
повыше раны:
   - Терпи, побратим!..
   Искра терпел, а Харальд пробовал так и этак, и на семьдесят  седьмой  раз
ему повезло. Попал на жилу и притиснул ее к кости,  запирая  кровь.  Держать
было неудобно и тяжело, руки У сына  конунга  скоро  стали  дрожать.  Он  не
позволил себе переменить положения, глядя, как  Эгиль  склоняется  над  юным
словенином, собираясь тащить из тела стрелу.
   - Это мерянская стрела,  -  поглядев  на  оперение,  неожиданно  вмешался
Тойветту. - У нее головка с шипами, как у остроги. Так ее не вынешь,  резать
надо!
   - Резать, - сердито задумался Эгиль. - Легко сказать! Если ты так  сведущ
в здешних стрелах, может, подскажешь, как сидит наконечник?
   - Ну... - свел  золотистые  брови  ижор.  -  Видел  я  однажды  мерянина,
приделывавшего оперение...
   Искра немного послушал их пересуды, представил,  как  его  сейчас  живого
резать начнут - и обмяк, уронил голову.
   Вынимать стрелу было опасно. Очень опасно. Оставлять -  вовсе  нельзя.  И
решать следовало быстро, потому что с Болдырева островка мог подоспеть новый
отряд - выяснять, куда запропастились  отряженные  в  погоню.  Искру  крепко
связали, чтобы помимо воли не дернулся. Дали в  зубы  сосновый  сучок  -  не
допустить невольный крик боли  до  чуждых  ушей.  Эгиль  приготовил  нож,  а
Тойветту, кривясь и кусая губы, положил Искре на шею удавку.  Иным  способом
оградить его от лишней муки они не могли.
   Вообще-то  Эгиль  гораздо  более  преуспел  в  отнятии  жизни,  нежели  в
искусстве ее сбережения. Позже, за пивом у  очага,  он  сознавался,  что  не
слишком надеялся на успех и уповал  только  на  богов  и  живучую  молодость
Искры. Однако Эйр, небесная врачевательница, была нынче милостива к  старому
берсерку. Он добрался до наконечника - действительно финского двузубого, как
верно определил Тойветр, и бережно вынул его, а потом прижег вспоротое тело,
чтобы надежно остановить кровь. Тогда  Харальд  смог  разогнуться  и  отнять
сведенные судорогой руки. Чистая тряпица, которой они повили  Искре  стегно,
сразу начала промокать  и  набухать  красным.  Они  внимательно  следили  за
расползавшимся пятном, но уносящего жизнь потока не было и в помине.
   - Рано радоваться! Теперь донести надо, - сказал  Эгиль,  стирая  с  лица
обильно  катившийся  пот.  Ему  было  жарко.  Он  выпрямился,  еле  разогнув
окостеневшие ноги. Снег  густо  летел  над  маленьким  островком  посередине
болота, посвистывая в кроне сосны и в голых ветках кустов: поземка сменилась
самой настоящей метелью. Белесая мгла наверху  мутно  розовела  предзакатным
огнем. Все четверо провели на ногах без малого сутки, с пустыми  животами  и
почти не отвязывая лыж от сапог... А вот погоня, могущая вновь прийти по  их
головы, будет сытой и свежей...
   Искра, уже освобожденный от пут, лежал  на  земле  и  не  открывал  глаз.
Извлечение стрелы он вынес с редкостным мужеством, которого, признаться,  не
ждали от домоседа ни Харальд, ни Эгиль.  Посреди  болота  не  из  чего  было
сотворить даже плохонькие  носилки,  и  Эгиль  расстелил  на  снегу  широкий
кожаный плащ:
   - Клади его... Да поосторожней смотри! Он первым впрягся в сбрую,  наспех
связанную из запасных тетив. Искра лежал  лицом  вниз,  чувствуя  щекой  все
неровности болотного льда. Рана в стегне, только что  сводившая  его  с  ума
раскаленными волнами боли, стала чужой и далекой; гораздо сильней и  обидней
болел глубокий след, вдавленный  в  шею  милосердной  удавкой  ижора.  Искру
больше не колотило от потери крови и  холода  -  откуда-то  мягкими  волнами
наплывало тепло. Он  здраво  подумал,  что  не  мог  еще  поспеть  настолько
замерзнуть... Эта мысль была неинтересна ему и скоро покинула  разум.  Когда
жизнь  колеблется  на  краю  пустоты,  значимость  вещей  странным   образом
изменяется.  Смерть  становится  безразлична,  а  ничтожные  пустяки  готовы
перевесить весь мир.
   - Бусы! - сказал Искра, широко раскрывая глаза.
   Тропинка здесь была уже не такой опасной и  узкой,  и  Харальд,  бежавший
следом за Эги-лем, сумел наклониться к другу:
   - Что?..
   - Бусы... - повторил  Искра,  и  его  веки  снова  отяжелели.  -  Бусы...
Красные... Желтые... Он продолжал твердить об этих  бусах  все  время,  пока
Тойветту и  двое  датчан,  сменяя  друг  друга,  тащили  его  к  охотничьему
становищу. Рана, беспокоимая движением  и  толчками,  дважды  открывалась  и
начинала  обильно  кровоточить.  Приходилось  останавливаться  и  заново  ее
унимать. Под конец Искра уже не говорил и даже не шептал, но губы  беззвучно
произносили все те же слова.
   - И дались ему  эти  бусы!  -  сказал  Эгиль.  -  Ты-то  хоть  что-нибудь
понимаешь?..
   Харальд, у которого от усталости ум заходил за разум, ответил:
   -
   - А помнишь нашу серкландскую танцовщицу? Она носит такие.
   Его даже осенило, что Искра в его нынешнем состоянии  ни  дать  ни  взять
вспомнил  несчастную  Лейлу,  терзаемую  посреди  двора  жестоким  Замятней.
Сердолик  и  янтарь  на  тонком  девичьем  запястье...  Харальд  уже  привык
относиться к Искре как к застенчивому меньшому братишке. Он знал,  что  юный
Твердятич еще едва отваживался мечтать о ласковых девичьих устах,  о  нежном
объятии рук, обо всем том, ради чего на самом деле живет всякий  мужчина.  А
вдруг танец заморской плясуньи и зрелище насилия над нею неожиданным образом
его разбудили?  Вдруг  он  по-мальчишески  влюбился  в  несчастную  девку  и
возмечтал, как спасет и защитит ее ото всех зол?..
   В другое время Харальд гордился бы своей догадкой, ибо  конунгу  надлежит
уметь многое, и особенно - заглядывать в души людей, объясняя и предугадывая
поступки. Но Эгиль все тяжелей отдувался, перетаскивая по сугробам сделанную
из плаща волокушу, и Харальд в очередной раз сменил  его.  На  плаще  лежали
мягкие еловые лапы, а сверху, по-прежнему вниз лицом - Искра. Он был закутан
в теплые одежды, но висок и щека, доступные взгляду, были совсем  восковыми,
и, наверное, из-за этого  Искра  казался  жалким,  худеньким  и  бесплотным.
Харальд налег грудью на связанные тетивы. Сын гардского  ярла  на  деле  был
гораздо тяжелее, чем казался. Харальд упрямо склонился вперед и потащил  его
так же быстро, как это получалось у Эгиля. У него тоже урчало в животе и  по
осунувшемуся лицу каплями бежал пот, но он не позволял себе  замедлить  шаг.
Сыну конунга не годится ни в чем ни от кого отставать.
   Тойветту, щенок Серебряной Лисы, в Новый Город с  ними  не  пошел.  -  Ты
можешь думать обо мне все, что пожелаешь, - с  некоторой  даже  надменностью
заявил он Эгилю, предположившему, что парень просто не смеет  показаться  на
глаза боярину Твердиславу. Повернулся и неутомимой волчьей рысью  побежал  в
лес. Только елки махнули вслед усыпанными снегом ветвями...

Глава четвертая

   До настоящей весны было еще далеко, но в безветренные,  вроде  нынешнего,
деньки румяный  дед  Солнышко  уже  улыбался  спящей  Земле  и  целовал  ее,
пригревая, готовя к грядущему пробуждению. Даже иной раз высыхали деревянные
горбыли мостовой,  но,  правду  сказать,  пока  редко.  Улицы  новогородские
пытались мостить непролазной осенью, и потому,  стоило  мерзлой  грязи  чуть
оттаять, как все наспех положенное начинало тонуть.
   Искра  медленно  хромал  к  неблизкому  детинцу,  опираясь  на  палку   и
останавливаясь передохнуть. Он одолел меньше половины дороги и уже  понимал,
что переоценил свои силы. За порог ступая,  храбрился,  мечтал  на  обратном
пути завернуть еще туда и туда, взглянуть, что  новенького...  Эх!  Пока  на
лавке лежал, мог горы свернуть, а проковылял всего сотню шагов -  и  одолела
дурнотная слабость, и забыл, как направо да налево смотреть, а всего  мыслей
- не закружилась бы окончательно голова, не смерклось бы в глазах, не упасть
бы...
   Искра начал выползать из дому всего седми-цу назад, но на улицу  до  сего
дня носу еще не казал. Боялся слабости и безжалостного любопытства  соседей:
"Так в какое место, говоришь,  уклюнула  тебя  стрела?..  А-а,  стало  быть,
правду люди передают..."
   - Он отличный воин и из хорошего рода, и я сожалею, что  поначалу  был  с
ним не особенно ласков, -  рассказывал  Харальд.  -  Жаль  будет,  если  его
сегодня убьют.
   Ему, сыну великого конунга,  пристало  бы  ехать  в  детинец  верхом,  но
молодой датчанин шел пеш, и он прино