го
- не то не будет добра.
   "Когда правда приятна, тебя редко предупреждают, чтобы не отворачивался",
- сказал по этому поводу Эгиль...
   Еще получилось, что путешествие по реке вряд ли принесет Харальду радость
и славу, зато проверит, умеет ли он драться спиной к спине с незнакомцем.  А
впереди  его  совершенно  точно  ждал  разлив  темной  воды,   за   которым,
далеко-далеко, вроде бы маячил солнечный берег. Так что если Харальд сумеет.
вырасти и завершить долгий поиск, не утратив веры и мужества...
   "Всеотец, подхвативший руны в  самом  начале  времен,  завещал  им  речь,
внятную лишь посвященным... - проворчал  Эгиль.  -  Всеотец  мудр:  если  бы
каждый мог выяснить в точности, что случится назавтра,  жизнь  сделалась  бы
мало приятна. Как сказал мне однажды, много зим назад, Рагнар конунг:  пусть
свершится то, что угодно судьбе, только и нам не  зря  даны  руки  и  в  них
мечи!.."
   Харальд, помнится, промолчал,  но  решил  про  себя,  что  Эгиль  берсерк
запутался в предсказании точно так же, как и он сам. Велика важность! Всякий
воин на корабле мог припом-йить гадания, поныне оставшиеся  смутным  намеком
непонятно на что: поди разберись, сбылось, не сбылось. Так ускользает, теряя
смысл и значение, только что снившийся сон. Так в ночном  море  бродят  тени
облаков, освещенных луной. Кто-то проснется, присмотрится и  увидит  шествие
богов, покинувших Асгард. Другой не узрит ничего, кроме волн,  вздыхающих  в
темноте. А третий, приоткрыв один глаз просто повернется  на  бок  и  сладко
всхрапнет... Эгиль иногда говорил, что такой путь и  был  ему  милее  всего.
Харальд чтил старого берсер-ка, верно судившего о жизни и людях. Ну и отчего
выплыло в памяти гадание, все равно не принесшее надежных ответов?..  Может,
все дело в том, что из сырой тьмы непрестанно бубнили, шептали, сами с собою
беседовали пороги  Мутной  реки?..  И  казались  земным  отражением  святого
источника, клокочущего  на  небесах,  у  чертога  трех  сестер,  трех  Норн,
прядущих нити людских судеб?..
   ...А на берегу весело трещали костры.  Они  гнали  прочь  холод  и  мрак,
распространяя тепло и вкусный запах еды. Новогородцы радовались  безопасному
ночлегу на суше: тревожили колышками неподатливую холодную землю, натягивали
шатры. Харальд снова посмотрел на корабль и подумал,  что  надо  будет  лечь
спать, как всегда, на его палубе, под скамьями.  Привыкшим  к  плаваниям  по
морю спокойнее там, чем на неведомом берегу...
   - Эй, батюшка  Твердислав  Радонежич!..  -  появился  со  стороны  берега
крепкий молодой воин, Лабута. - Гляди, что наш боярин для нынешнего  веселия
приготовил!.. На всех достанет!..
   Он нес на плече большой дубовый бочонок,  которого  доносился  заманчивый
плеск. Ла-бута тоже ходил летом к  датчанам  и  состоял  в  охранном  отряде
Замятии Тужирича. Замятию и его людей Твердята не особенно  жало-рдд  все  в
вожака, в одну волчью породу, и зачем молодой князь к себе  приближает?..  -
но с  Лабутой  и  еще  несколькими,  отряженными  в  его  новое  посольство,
смирился. И правильно, не дело одному  ему  с  малой  дружиной  кругом  всем
заправлять. Нечего давать повод всяким злым  языкам.  Еще  скажут  -  вместо
князя править решил!..
   Лабута широко улыбался, шагая к кострам. Харальд присмотрелся...  Бочонок
был  ему  определенно  знаком.  Ну  конечно!   Внутри   плескалось   золотое
виноградное вино,  которое  в  Гардарики  почему-то  называли  зеленым.  Это
драгоценное вино привозили с далекой отсюда реки Рейн; на  Селунде,  где  не
рос виноград, оно украшало столы только на великих  пирах.  Раг-нар  Лодброк
одарил Замятию Тужирича несколькими такими бочонками,  и  тот  выделил  один
своим людям,  сопровождавшим  Твердя-ту.  Насколько  Харальд  мог  судить  о
Замятие, тот был не только нелюдим, но и скуповат.  Но  притом  способен  на
неожиданные поступки: вспомнить, как он убивался над Лейлой, его собственным
жестоким насилием загнанной в добровольную петлю!.. А  потом  пришел  дарить
Искре бусы, о которых тот,  близкий  к  смерти,  все  твердил  в  бессвязном
бреду!..
   Вот и бочонок лакомого вина снарядил, наказав выставить, коли до  порогов
благополучие дойдут. Видно, не совсем безразлична была  члая  нелюбовь  всей
датской дружины, постигшая его после гибели  Торгейра!..  Харальд  задумался
над поступком Замятии и решил, что гардский  ярл  поступил  со  всех  сторон
правильно. Ехать замирения искать и между собой  ссориться,  друг  дружке  в
спину косо смотреть?..
   Дозорные, на всякий случай поставленные  вдоль  края  поляны,  завистливо
оглядывались, вздыхали, отводили глаза. Лабута и его побратимы сами ходили с
ковшами между костров и всем наливали вина, так, словно Замятия вправду  был
здесь и вправду хотел угодить. Харальд даже поискал  сурового  ярла  глазами
среди разом повеселевших  походников,  подставлявших  кубки,  чаши  и  рога.
Конечно, За-мятни у костров не было. Его даже и  в  городе  не  было,  когда
отправлялся корабль. Рагнар Лодброк  однажды  обмолвился,  что  у  толкового
конунга любимцы нечасто греются возле очага. Вот и Вадим без  конца  посылал
Замятню то на лодьях-насадах по озеру, то  на  лыжах  за  непролазные  чащи:
разведать дорогу, принять дань у финского племени, быть может, того  самого,
что разговаривало свистом и никогда не видело корабля... а то и его,  князя,
именем рассудить тяжбу, случившуюся в дальнем погосте. До  сих  пор  Замятия
справлялся, вот только дома ему чем дальше, тем реже приходилось бывать...
   Харальда,  по  знатности  его  рода,  попотчевали  вином  одновременно  с
боярином Твердис-лавом. Пенек грузновато поднялся на ноги.
   - Братие, - сказал он негромко.  Его  внимательно  слушали.  -  Братие  и
возлюбленная дружина!.. Ныне станем  молить  Свет  Небесный,  Отца  Сварога,
равно блещущего и над Новым Городом, и над Государыней Ладогой над  датскими
островами, окруженными мо-пем.  Станем  молить  Даждьбога  Сварожича,  вечно
глядящего за правдой людской и на юге, и  на  севере,  и  на  западе,  и  на
востоке. Станем молить Перуна Сварожича,  что  мечет  сизые  молнии  золотым
своим  топором,  изгоняя  хищного  Змея.  Поклонимся  Огню  Сварожичу,  ныне
согревшему нас у порога славного дела...
   На  родине  Харальда  предпочитали  проносить  кубок  над  огнем,   чтобы
священный жар очистил и напиток,  и  обетные  речи,  произносимые  у  очага.
Однако Твердята говорил хорошо, и Харальд последовал его примеру  -  угостил
Огонь первыми несколькими каплями. Потом выпил вино.  У  него  был  в  руках
подарок отца - рог,  венчавший  когда-то  голову  дикого  тура.  Лишь  узкая
серебряная оковка украшала его. Стеклянные кубки и то выглядели наряднее, но
Харальд не выменял бы простенький с виду рог даже на позолоченный ковш.
   Сладкое вино было вкусным. Приятное тепло немедленно разбежалось по телу,
достигнув  пальцев  ног,  спрятанных  в  меховые  сапоги.  Завтрашний  волок
превратился в препону столь мелкую, что и  препоной-то  язык  не  повернется
именовать, и стало ясно, что Ладога -  вот  она,  рядом,  не  успеешь  парус
поставить - и уже там, и Хререк конунг не столь грозен и крут,  и^вся  ссора
его с Вадимом не стоит выеденного яйца: посмеяться, разбить такой же бочонок
- и более не поминать... Харальд  поднял  голову  и  посмотрел  на  боярина,
ожидая, не скажет ли он чего-нибудь еще. Дома на пирах  отвечали  здравицами
на здравицы, и Харальд собирался поступить, как надлежит.
   Твердислава  тем  временем  уговаривали  спеть.  Кто-то  принес  гусли  и
настойчиво протягивал их боярину. Пенек отказывался и отводил их  ладонью  -
не в чин ему, важному седобородому! - но  глаза  из-под  насупленных  бровей
блестели молодым озорством, и  Ха-ральд  понял:  поворчит,  поворчит,  да  и
согласится. Трудно спорить со  сладким  виноградным  вином,  рассылающим  по
жилам славное солнечное тепло!..
   Он оказался прав. Твердята наконец принял гусли и утвердил  их  на  левом
колене, поставив кленовый короб торчком и продев пальцы в отверстие наверху,
под струнами. Строго оглянулся на своих молодцов...
   Я пойду, млада, по жердочке, по тоненькой,
   По тоненькой, по еловенькой.
   Ах, жердочка гнется, не ломится,
   С милым другом водиться, не каяться.
   Ах, жить, не тужить, тоску-печаль отложить!..
   Харальд не зря прожил в Гардариках почти все зимнее полугодие.  Ныне  мог
объясняться без толмача, понимал едва не любой уличный  разговор.  Уразуметь
песню было много труднее даже на тех  языках,  которые  Харальд  знал  лучше
словенского. Поэтому сын  конунга  сперва  слушал  только  голос  -  низкий,
звучный и какой-то очень слышный: пел  боярин  вроде  негромко,  но  Харальд
некоторым образом знал, что даже и на том берегу Мутной удалось бы отчетливо
разобрать каждое слово. Гардские  воины  стали  смеяться,  хлопать  себя  по
коленям, подпевать вождю. Летящий голос Твердяты все равно выделялся  и  был
легко различим. Пахарь пашенку пахал - Он и то туда попал. Пастух лапти плел
- Он и то туда забрел. Жеребеночек-прыгун - Он и то туда впрыгнул...
   Ага!.. Вот это было уже  понятней.  На  Селун-де  тоже  умели  восславить
могучую Гевьон и ее плуг,  запряженный  четырьмя  сыновьями,  рожденными  от
великана и обращенными в быков. И спеть песню-другую  о  богине  любви,  без
рубашки удирающей со случайного ложа утех. Харальд забыл  все  торжественные
слова, которые собирался произнести. Его разобрал смех, он тоже стал хлопать
себя по коленям и подпевать, не  замечая,  что  горланит  по-датски,  причем
песня совсем не та, что наигрывает на гуслях Твердята.
   В прежние времена  он  не  раз  осушал  за  столами  свой  старый,  давно
подаренный рог. Наполняли его и пивом, и виноградным вином, потому что вождь
должен уметь пить, не пьянея,  а  для  этого  требуется  привычка.  Харальду
случалось бывать во хмелю,  случалось  наутро  придерживать  руками  голову,
готовую развалиться на части. Где-то глубоко внутри постепенно слабел голос,
испуганно и трезво повторявший: никогда еще с ним  всего-то  с  одного  рога
ничего похожего не бывало...
   Потом Харальд увидел трех Норн, идущих к  нему  от  края  поляны.  Должно
быть, вещие Сестры давно уже не являлись смертным и опасались  их  взглядов,
способных нарушить  священную  чистоту  и  замутить  воду  Источника.  Норны
кутались в длинные плащи, а их лица скрывали кожаные личины наподобие тех, в
которые рядились молодые новогородцы, отмечавшие Йоль. Личины имели  прорези
для ртов устроенные наподобие зубастых смеющихся пастей, и дырки  для  глаз.
Глаза, как явственно видел Харальд, смотрели  весело  и  лукаво.  Не  иначе,
Норнам тоже хотелось полакомиться  славным  вином,  но  они  опасались  быть
узнанными. Сестры держали в руках тяжелые копья.  Вот  с  земли  приподнялся
дозорный (почему он лег?.. Впрочем, неважно...), и старшая  Норна  коснулась
его волшебным острием, погружая в сон, и  воин  откинулся  и  уснул,  только
прежде схватился за копье и смешно дрыгнул ногами. Харальд  хотел  встать  и
приветствовать Норн, как надлежало сыну конунга и будущему правителю, однако
ноги не повиновались ему. Хотя какое это имело значение?.. Харальд посмотрел
на клевавших носами датчан и новогород-цев, увидел Твердяту Пенька и  гусли,
выпавшие  у  него  из  рук,  улыбнулся  и  ощутил,  как  блаженной  тяжестью
наливаются веки. Он опустился набок, закрывая глаза. Он спал. Сладко, как  в
колыбели.
   С боярином Твердиславом и раньше такое случалось: спал, вернее, плавал на
зыбкой сумеречной грани между бодрствованием и беспамятством,  видел  сон  и
сам понимал, что это не наяву. Когда голова стала падать на грудь, а  пальцы
- сбиваться с лада и потом вовсе ронять  умолкшие  гусли,  когда  расплылись
перед глазами костры и превратились в  далекие  мутные  звезды,  -  Твердята
сообразил, что во всем виновато было вино. Из темноты  между  пятнами  света
вышло косматое чудище, уставилось на боярина, присело и паскудно  захохотало
Тьфу, пропасть! - обозлился Твердята. - Сгинь, нечисть поганая!
   Чудище услышало и осерчало. Перестало хохотать, облизнуло жадное  рыло  и
придвинулось ближе, и боярину померещилось в его морде  нечто  знакомое.  Он
напряг память, зная: стоит вспомнить и назвать имя, брезжущее совсем  рядом,
возле самого края, - и морок рассеется,  пропадет.  Потому  что  в  имени  -
власть.
   ...Но точно ледком затянуло память боярина. доднесь остававшуюся ясной  и
светлой всегда, на самом  хмельном,  разгульном  пиру.  Чудище  подошло  уже
совсем без опаски, смрадно дохнуло в лицо,  примерилось  к  горлу...  Боярин
рванулся, пытаясь проснуться. Это помогло: нелюдь распался дымными  клочьями
и растаял, и на его месте  возникла  старая  ведьма.  Новогородский  рассвет
переливался в ее седине бликами далеких костров:  "Волок!  Попомни,  боярин!
Волока бойся!.."
   Ее взгляд был как уголь, упавший на голую кожу,  и  Твердята,  вздрогнув,
очнулся.
   Небо было совсем черно, да и костры не успели по-настоящему прогореть. Не
так мно-ю, похоже, минуло времени. Пенькова вата-| а - своя малая дружина  и
мореходы датского княжича - словно громом разбитые никли к  земле.  А  между
ними хозяйски похаживали какие-то люди. Чужие, страшные люди.  Нисколько  не
лучше чудовища, только что тянущегося к шее Твердяты. Один  из  них  мельком
'"ернулся к боярину, и тот увидел: у  ночных  вурдалаков  НЕ  БЫЛО  ЛИЦ.  На
Твердяту  глядела  кожаная  личина  с  зубастым  оскаленным  ртом  и  весело
прищуренными глазами.
   Безликие хозяйски разгуливали по становищу и......не  спеша,  деловито  и
хладнокровно резали всех подряд...
   Твердислав  успел  понять,  откуда   взялся   жуткий   смрад   из   пасти
привидевшегося  чудовища.  Так  пахнет  человеческая  кровь,  пролившаяся  в
костер.
   Через всю поляну он увидел одного из дозорных", который - уже,  по  сути,
убитый - еще приподнимался, ладонями зажимал распоротое горло и хотел что-то
кричать. Твердята больше почувствовал, чем услышал его:
   - Беда, братие!.. Боронись!..
   Невозможно было  позволить  доброму  воину  умереть  с  мыслью,  что  его
отчаянный последний призыв так и остался никем  не  услышанным-.  Твердислав
потянулся к мечу и начал вставать. Собственное тело едва его слушалось.  Оно
спало, побежденное могучим зельем, вмешанным в  лакомое  вино,  и  никак  не
могло  пробудиться.  Твердята  застонал,  в  кровь  закусил  губу,  и  руки,
подстегнутые болью, перестали виснуть как плети, вытащили из ножен клинок.
   Вурдалаки заметили его движение.  Сразу  двое  устремились  к  боярину  с
разных сторон, молча, словно волки, травящие лося. Пенек  выбрал  одного  из
двоих и шагнул навстречу, замахиваясь мечом. Громко сказано - замахиваясь!..
Безмерная усталость подгибала колени, отнимала  сосредоточение,  родной  меч
перестал быть разумным живым продолжением его рук, его воли...
   И тут пасть бы Твердяте безо всякой чести, зарезанному,  как  беспомощная
овца, - выручило несчастье. Попался под ноги корень, и ноги не уследили,  не
успели перескочить.  А  может  дерево  само  выпростало  корешок  из  земли,
пожалело  боярина?..  Запнулся  Твердислав  и  упал,  тем   самым   нечаянно
увернувшись от косого удара, близко пронесшего смерть... Падение  и  удар  о
холодную землю помогли телу еще хоть немного освободиться от дремы. И пускай
уже не тот был боярин, что лет десять назад, - руки вспомнили и все  сделали
сами. Твердята перекатился прочь  и,  катясь,  рубанул  ворога  чуть  повыше
завязок хорошего  кожаного  сапожка.  Кровь  брызнула  родником!..  Сапожное
голенище, жилы и кость - все как  есть  прошел  добрый  клинок,  не  осрамил
друга-хозяина. Все-таки матерого кметя, поседевшего за воинскими  науками  и
трудами, играючи не возьмешь!
   Вновь на ноги Твердята вскочил вовсе  по-молодому.  На  миг  поблазнилось
даже - сейчас проснется ватага и даст отпор вурдалакам, погонит их  назад  в
болотные топи, развеет, как клочья предутреннего тумана...
   ...Но чужое железо вскользь  пришлось  боярину  в  лоб,  уязвило,  сорвав
лоскут кожи, ч в глаза потекла кровь. Рана не испугала Твердяту. Лишь трезво
вразумила: не встать, не жить новогородской ватаге,  не  раскидать  безликую
нечисть. И ему, Твердиславу, уже не вырваться из  сдвинувшегося  кольца.  Не
увидет, как рассветное солнце ласкает знакомые бревна ладожского забрала.  И
с князем Рюриком не беседовать, не объяснять ему многие выгоды  замирения  с
хоробрым Вадимом... И в Новый  Город,  ставший  за  зиму  таким  же  родным,
торжественно не возвращаться. Ничего этого уже Твердяте не будет. Ничего.
   Никогда.
   Он злее заработал обагренным мечом, зная у себя за спиной большую сосну и
кого-то из исходников, раненным привалившегося к шершавой коре, - словенина?
датчанина?..  некогда  глянуть!  Когда  больше  не  думаешь  о^победе  и  не
помышляешь о жизни, делается легко.
   Кому-то попало по руке, и рука улетела вместе с мечом и боевой  рукавицей
на стиснутом кулаке. Еще кого-то боярин  приветил  по  шее,  самым  кончиком
меча, но скругленное лезвие  было  остро  отточено  -  струя  крови  хлынула
Твердяте в лицо,  смешалась  с  его  собственной,  щедро  бежавшей  со  лба.
Пришлось улучить миг, отереть глаза...
   ...И, смахнув с ресниц багряную пелену,
   Твердислав увидел перед собой вурдалачьего вожака. Легко было понять, что
это  вожак.  И  что  он  идет  за  его,  боярина  Пенька,  жизнью.  Поневоле
присмотрелся Твердята... и сердце сначала остановилось и заледенело в груди,
а потом попыталось выломиться  из  ставших  тесными  ребер.  Ибо  показалось
Твердяте, что он узнал этого человека. То есть как узнал, под  личиной-то?..
А по мечу в руке вурдалака. Мало ли на свете людей, похожих статью и лицами,
бывает и спутаешь. Этот меч ни  с  каким  другим  спутать  было  нельзя.  По
сторонам еще теплились и светили костры  и  по  старинному  клинку  катились
гибкие огненные змеи. Сияла чистым золотом тяжелая рукоять.  И,  венчая  ее,
искрился большой граненый сапфир. Даже рыжий блеск пламени не  мог  перебить
глубокой морской синевы...
   Меч, которым еще прошлой осенью владел на Селунде Хрольв. Пока  не  отдал
его в подарок за спасение жизни... Сувор!.. Никак ты припожаловал?..  Вор!..
Собака  смердящая!..  -  закричал  Твердислав.  И  рванулся  вперед,  норовя
распластать и выпустить кишки. Он не видел,  как  два  копья  пригвоздили  к
сосне новогородского кметя, худо-бедно  оборонявшего  ему  спину.  Он  краем
глаза подметил справа, в десятке шагов, движение, словно медведь вставал  из
берлоги. И услышал ужасающий  рев,  невозможный  для  человеческих  уст.  Он
все-таки  сошелся  с  предводителем  нечисти  и  сразу   почувствовал,   что
синеглазый меч  слушался  того  весьма  неохотно.  Совсем  не  так,  как  на
безымянном маленьком островке, где Сувор мерился сноровкой с Замятней, а он,
Твердислав Радонежич, погля-. дывал со стороны, сердился и ревновал...
   Датчанина Эгиля подняла и удержала на  ногах  ярость  берсерка,  издревле
сопровождавшая его род. Ему уже много зим не случалось впадать  в  настоящее
боевое неистовство, и он  Даже  думал,  будто  дух  предка-медведя,  сокрыто
живший в груди, под осень его жизни совсем задремал. Или просто покинул его,
ища себе ^го помоложе...
   279
   А вот ничуть не  бывало!  То,  что  сохранялось  в  Эгиде  человеческого,
очнулось даже позже звериной его половины. И  оказалось,  что  дикий,  вечно
настороженный зверь давно учуял опасность, а боевое бешенство дотла выжгло в
крови тину сонного зелья, мешавшую ее свободному току. Эгиль пришел  в  себя
уже стоя над беспомощным Харальдом и вовсю сокрушая  наседавших  врагов.  Из
его горла рвался медвежий рык, древний зверь знать не знал никакого  оружия:
пальцы, согнутые, точно  железные  когти,  разрывали  чью-то  мягкую  плоть,
ломали кости, выдергивали их из суставов... Пена бешенства хлопьями висела в
седой бороде.
   Харальд зашевелился, когда Эгиль пнул его в р