чень хорошее убежало из его жизни навсегда. И не вернешь, и хоть знать  бы,
о чем тоска!..
   А потом опять настала осень, и корабль кнеза Ждигнева однажды не вернулся
домой. Позже рыбаки рассказали старградцам, как Ждигневова лодья сходилась с
двумя северными кораблями. Рыбаки,  конечно,  проворно  поставили  паруса  и
убрались подальше, а потому  не  видели,  чем  кончилось  дело.  Осиротевшие
княжата стали расспрашивать и узнали, что летом  у  тех  берегов  промышляла
ватага Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира, и он-то вернулся на свои
острова живым и с добычей.
   В тот год Рюрик не пошел сам к глинянам, послал  отроков.  Верные  отроки
поехали памятными тропами,  выбрались  на  знакомые  поляны  и...  не  нашли
поселения. Только шуршащие груды черных углей на месте  нарядных,  Добротно,
для  внуков-правнуков,  выстроенных  домов.  Отроки   стали   искать   следы
вражеского погрома, но не нашли. Значит, сами люди ушли. Неведомо куда  ушли
с обжитого места. Ни следа не оставив, растворился маленький  род  глинян  в
необъятных лесах, вызолоченных близкими холодами...
   ...И минули годы, и сидел постаревший князь, в  котором  еще  можно  было
узнать тогдашнего веселого княжича, один в городе на другом краю населенного
мира, сидел посреди черной безрадостной ночи, опустив на руки голову, слушал
заунывный вой псов и ждал, когда же взойдет солнце еще одного дня.
   Нечаянка...

Глава шестая

   Когда случился великий разлад и  половина  былой  Ладоги  ушла  с  князем
Вадимом иной доли  приискивать,  нельзя  сказать,  чтобы  в  старых  гнездах
остались сидеть только те, кому полюбился Рюрик,  а  Новый  Город  выстроили
единственно те, кто остался верен Вадиму. Редок  живущий  сам  по  себе;  за
каждым - его племя, его род, и чаще всего человек смиряет себя, уступая воле
семьи. Что  делать,  если  отец  был  бы  рад  держаться  Вадима,  занявшего
ладожский стол по праву наследования, а  сын,  ходивший  с  городской  ратью
против датчан и бившийся с ними под стягом Белого Сокола, - об  ином,  кроме
как еще послужить государю-варягу,  не  помышляет?..  Самое  последнее  дело
усобица в доме.  Многие,  памятуя  об  этом,  сумели  уберечь  свой  род  от
раздоров. Вот потому в Новом Городе хватало не слишком  тайных  приверженцев
Рюрика, а в Ладоге - тех, кто рад был бы примирить своего князя с Вадимом.
   Из таких был и молодой Смеян, сын ладожского кузнеца. Его,  правда,  иная
причина в Ладоге удержала.
   Смеян был, по мнению старших, горд умом.
   Не желал довольствоваться тем, чего с избытком хватало дедам и  прадедам.
Все затевал  разгадать  премудрость  далеких  земель,  посылавших  в  Ладогу
переливчатые яркие бусы. Над ним посмеивались, прозывали "стеклу  кузнецом".
Но как раз летом у него наконец что-то начало получаться, и потому,  как  ни
рвалось его сердце вослед Вадиму, он не  поторопился  с  ним  уходить.  Близ
Ладоги кое-где родился из-под земли чистый белый песок, а сыщется ли такой у
Ильмеря озера - про то ведал один бог  Волос,  уряжающий  земные  богатства.
Потому Смеян остался в Ладоге, но сам себе слово дал и здесь послужить князю
Вадиму, как только возможет.
   Случая  долго  не  предоставлялось,  поскольку  Смеян  не   был   опытным
соглядатаем, да и думать привык  больше  о  своем  ремесле,  чем  о  досужих
разговорах Рюриковичей, подслушанных на торгу. И  не  происходило  в  Ладоге
ничего такого, о чем Вадиму следовало бы узнать немедля. Но когда приполз  в
город Лабута и люди услышали его страшную повесть, стеклу кузнец понял,  что
обещание пора исполнять. Один из многих, слушавших в то утро  Лабуту,  Смеян
призадумался: единственный уцелел из всего посольства новогородского, и куда
же потек? Назад, к своим - помощи попросить, о случившемся  рассказать?  Так
нет же, вперед, в Ладогу, куда и шли, чтобы Рюрика  в  его  детинце  убийцей
подлым прилюдно назвать... Смеян  подивился  было  такому  выбору  Лабуты  и
задумался о причине, но  скоро  оставил.  Мало  ли  что  учудит  человек,  у
которого на глазах убили его сорок товарищей. Хорошо, что совсем рассудка не
обронил. Но если выживших, кроме него, и впрямь не осталось - Вадиму-то  кто
вести доставит? Лодьи, что плыть назавтра отряжены, пойдут от порогов,  а  о
гонце в Новый Город пока речи не было...
   Так поразмыслив, стеклу кузнец озаботился  и  пошел  искать  охотника  по
прозванию Черный. Тот был преизрядный неклюд и большой дружбы ни  с  кем  не
водил, в том числе со Смеяном. Однако про князя Вадима  никогда  плохого  не
говорил, зато про Рюрика - случалось. Дорогу до Нового  Города  Черный  знал
как собственное копье и за белым песком на дальний ручей снаряжался  охотно,
да и доверял ему Смеян. Неужто не согласится Вадиму вес-ючку передать?
   Но тут настигла Смеяна первая неудача. Черный  словно  провалился  сквозь
землю. Троюродный брат, у которого охотник обычно останавливался, пришедшего
во двор стеклу кузнеца ничем утешить не смог. Черный-де  утром  еще  мешочек
заплечный  собрал  и  отправился  в  лес.  Зимовьюшку,  летом  поставленную,
проведать решил. Выбрал времечко!
   Тогда Смеян понял, что ехать придется самому, и сердце  заколотилось.  Он
ни разу не выбирался из Ладоги столь далеко. И оробел оы даже в самую мирную
и благоприятную "ору, не то что теперь. Хищные звери, оголодавшие по  весне,
Болдыревы разбойники... Сгинувшее  посольство  и  одичалая  Суворова  ватага
небось  готовая  всякого  истребить,  кто  произнесет  правдивое   слово   о
совершенном ею зло-деистве...
   То есть по всему выходило, что до  Нового  Города  Смеяну  не  добраться.
Неслышно просвистит, ужалит в спину стрела, метнутся перед  гаснущим  взором
нагие черные ветки, взметнется мокрая земля и ударит в  лицо...  И  растащат
белые косточки голодные волки да росомахи...
   У Смеяна руки тряслись, пока седлал послушного гнедого конька и  увязывал
одеяло в дорогу  да  прокорм  коню  и  себе.  Меринок  беспокойно  обнюхивал
хозяина, и это был опять же очень дурной знак.  "Пропаду!"  -  окончательно'
решил Смеян, выводя коня со двора. Однако стоило забраться в седло, и  страх
куда-то пропал. Недосуг бояться, дело делать пора...
   Сестре, вышедшей проводить, он объяснил, что отправился  все  за  тем  же
песком.
   - А как же?.. - удивилась сестра и указала рукою на врытую в землю  кадь,
где у него хранился еще изрядный запас. Смеян на это девке ответил, что близ
Ладоги по всем приметам скоро  может  случиться  большое  неми-рье  и  будет
города не покинуть из-за ратных людей.
   Пускаясь в дорогу, Смеян поначалу мысли иной не держал, кроме как  дальше
далекого обойти Суворову заставу, не  подъезжать  ближе,  чем  на  несколько
верст. Когда он покидал Ладогу,  сумрачный  день  уже  перевалил  полуденную
черту: не очень долго ждать, пока стемнеет совсем. Смеян  стиснул  в  ладони
солнечный оберег - маленькое бронзовое колесо,  чеыре  спицы  крестом,  -  и
долго ехал в сгущавшейся ночи, до тех пор, пока мог хоть "то-то видеть перед
собой. Потом пришлось остановиться.
   Смеян покормил коня, сам же есть не возмог. Кусок в горло не  пролезал  -
все мерещилось, будто смотрят  на  него  из  темноты  холодные  безжалостные
глаза. Так он и не решился ни костер развести, ни толком уснуть. Просиял  до
первых признаков света, намотав на луку повод и радуясь безмятежному дыханию
Гнедка, дремавшего рядом.  Надежда  была  голько  на  солнечное  Даждьбогово
колесико да ia то, что мудрый конь как-нибудь уж учует .веря  или  недоброго
человека. Или бестелесное крадущееся во мраке...
   Ночь, однако, прошла совсем спокойно. Когда темнота стала  редеть,  Смеян
залез обратно и седло и поехал дальше. Серая мгла расползалась, смытая живым
светом раннего утра: незримое за сплошными облаками, из лесов но ту  сторону
Мутной неспешно выбралось солнце... Смеян поцеловал  оберег  и  спрятал  его
назад под одежду. "А ведь доскачу!" - подумал  он  самонадеянно.  Эта  мысль
незаметно разжала кулак, в котором он себя  держал,  пока  длилась  страшная
ночь. Он рад был бы пустить Гнедка в полный скок и лететь к Новому Городу во
всю конскую прыть, но по густому лесу далеко ли ускачешь? Только зря  лошадь
морить... Смеян не давал овладеть  собой  нетерпению  и  ехал  шагом.  А  по
большим полянам - рысцой.
   За все утро  он  испугался  только  один  раз.  покойная  поступь  Гнедка
убаюкивала, манила наверстать сон, которого он  зря  (как  оказалось)  лишил
себя ночью. Смеян, сам того не замечая, клевал носом в  седле.  Совсем  было
заснул - ив ужасе вскинулся, когда Гнедко  вдруг  вытянул  шею  и  призывно,
громко заржал. Как помстилось Смеяну - на  весь  лес!  Парень  мигом  слетел
наземь и ухватил коня за губу, одновременно напрягая слух и пытаясь  понять,
кому подавал голос Гнедко. Но так ничего и не услышал. Тихо было в лесу...
   Некоторое время после этого Смеян опасливо вел коня в поводу. Потом устал
идти, да и все кругом, как часто бывает после бессонной ночи, стало казаться
каким-то ненастоящим. Смеян вновь  забрался  в  седло  и  обхватил  коленями
теплые крутые бока. Хотя понимал, что  не  выдержит  и  скоро  опять  начнет
засыпать.
   ...В этот раз он заснул, похоже, надолго. Сон был, конечно,  некрепким  -
он чувствовал под собой движение терпеливо шагавшего Гнедка  и  даже  толкал
его пятками, если конь пробовал  остановиться.  Однако  счет  времени  Смеян
полностью потерял.
   Он погружался куда-то и вновь всплывал к  бодрствованию  неведомое  число
раз.  Но  окончательно  распахнул  глаза   оттого,   что   Гнедко   внезапно
приободрился и даже зарысил по собственной воле - а  рысь  у  него,  надобно
сказать, была весьма тряская. Ругнувшись спросонья, Смеян подхватил повод...
и тут у парня разом скатилась всякая дрема и  на  смену  ей  хлынул  ледяной
ужас. Потому что
   Гнедко, ведать не  ведая  о  намерениях  и  страхах  хозяина,  вынес  его
прямехонько к Суворовой частаве. Когда Смеян проснулся, меринок уже выбрался
из лесу и, чуя конюшню, резво бежал через просеку по торной дорожке.
   Ладожанин даже не сразу сумел  его  осадить.  Обычно  послушный,  смирный
Гнедко хотел под кров и упрямился, не понимая, отчего его не пускают.  Потом
все же остановился и обиженно опустил голову.
   И тогда до Смеяна дошло, что на заставе не было ни души.
   У распахнутых ворот не стояли с копьями отроки,  никто  не  копошился  на
берегу, возле перевернутых лодок, не  шел  в  лес  или  из  лесу...  Изнутри
маленького городка тоже не доносилось  ни  голоса,  и  ни  единый  дымок  не
поднимался в небо над крышами изб, хоронившихся за деревянным забралом...
   У Смеяна даже мелькнула было мысль о засаде, но  он  отбросил  ее.  Нашли
важную птицу, всей заставой засаду на него воздвигать!..  Нет.  Люди  просто
ушли. Совсем ушли? Или собирались вернуться?.. Смеяну не понравились настежь
раскрытые и так оставленные ворота. Каким бы лютым злодеем  ни  оказал  себя
Су-вор Щетина, хозяин он всегда был добрый, не придерешься. Никогда вот  так
не покинул бы своими руками выстроенный городок!  Уж  скорее  сжег  бы  его,
решившись от князя уйти и начать разбойную жизнь!..
   Но крепость, переставшая быть крепостью, юяла, а Сувора в ней не было.  В
такой спешке ходили? Да вынужденно? Кто же выкурил их отсюда? И  почему  все
глядело так, словно Суворова дружина ненадолго отлучилась куда-то и  вот-вот
назад припожалует...
   Был ли то ответ души на только что испытанный страх, нет ли  -  а  только
Смеяну вдруг захотелось  встать  в  стременах  и  разорвать  нежилую  тишину
отчаянным "Эге-ге-ге-ей...". Он даже  воздуху  в  грудь  побольше  набрал...
Когда за забралом, где-то во  дворах  городка,  завыла  собака.  Тоскливо  и
жутко, словно над покойником.  Совсем  так,  как  в  Ладоге  перед  приходом
Лабуты! Только в Ладоге рядом были родовичи и соседи: по коже  мороз,  а  на
самом деле не страшно. У  стены  безлюдной  заставы  тот  же  вой  прозвучал
совершенно иначе. Смеян втянул голову в плечи и спешно сорванной веткой  так
нахлестал Гнедка, что тот прижал ухи и порскнул мимо ворот.  Как  будто  вся
нечисть окрестная поднялась за ними в погоню!
   Придержал, пустил шагом взмыленного коня, когда вымершая застава осталась
далеко за спиной...
   Харальд Заноза, сын Рагнара Кожаные  Штаны,  конунга  селундских  датчан,
принял достойную гибель в бою, и  Один  почтил  его,  прислав  из  Вальхаллы
корабль Скидбладнир - отвезти павшего на  небо,  в  Обитель  Богов.  Харальд
сразу понял это, когда после смерти прошло должное время и душа, изникшая из
тела, стала потихоньку открывать глаза и  оглядываться  вокруг,  привыкая  к
новому своему состоянию.
   Когда это произошло в первый раз, он увидел серые облака. И долго не  мог
решить - то ли это он пролетает выше туч, поглядывая на  оставленную  землю,
то ли облака плывут над ним лежащим кверху  лицом...  Он  рассеянно  поискал
глазами парус из пророчества Гуннхильд, но  паруса  не  было.  Потом  ощутил
холод и удивился ему. Он никогда не задумывался, мерзнут ли бесплотные  души
по дороге на небеса. Оказалось - мерзнут.  Да  еще  как!..  Наконец  Харальд
обнаружил между собою и облаками мачту корабля  и  вершины  голых  деревьев.
Наверное, Скидбладнир только-только принял на борт убитых. Хотя, если судить
по тому, до чего он замерз, они, верно, уже подплывали к Вальхалле...
   Корабль покачивался  на  воде.  Харальд  привычно  вслушался  в  движение
судна... Вот чего  он  никак  уж  не  ожидал,  так  это  того,  что  великий
Скидбладнир на мелкой озерной волне будет вести  себя  в  точности  как  его
собственный, полученный в подарок от отца перед отплытием  из  Роскильде.  А
впрочем, сказал он себе, и в  этом  поистине  удивительном  сходстве  ничего
странного нет; дивный корабль богов  наделен  еще  многими  свойствами;  его
можно даже свернуть, как платок, и спрятать в кошель... Не говоря уж о  том,
что его парус всегда наполняют послушные ветры...
   Погодите-ка!.. Вот с этим  последним  определенно  что-то  было  не  так.
Почему мачта чудесного Скидбладнира нага, словно копье, грозящее небесам?  И
почему он качается так, будто его ведут на канатах?.. И если это впрямь так,
для чего оставили мачту? Ее так легко спустить и уложить вдоль палубы...
   Тут Харальду сделалось любопытно, что за нерадивые  герои  плывут  с  ним
вместе в Вальхаллу. Он попробовал повернуть  голову  и  посмотреть.  Это  не
сразу ему удалось, потому что волосы к  чему-то  прилипли  -  а  может  даже
примерзли. Когда наконец он сумел отделить их от палубы и повел запрокинутой
головой, скашивая направо глаза, его взгляд тотчас уперся в знакомые сапоги.
Сапоги Эгиля берсерка. На одном широкой полосой темнела засохшая кровь.  Так
они, значит, и Эгиля...
   Харальд смутно припомнил, как Эгиль  оседал  наземь,  утыканный  чуть  не
десятком вражеских стрел, и, умирая, что-то кричал ему, своему  хевдингу,  о
чем-то просил. Да... И еще чей-то голос, исполненный боли и удивления:
   "Сувор!.. Никак ты припожаловал?.." А его, Харальда, свалили на  землю  и
втаптывали в нее ногами, но потом почему-то оставили, наверное, решили,  что
мертв. Однако семя Лодброка так просто не истребишь,  и  он  успел  заметить
руку, проплывшую перед лицом. И бусы на той руке, на запястье: желтый янтарь
пополам с красными, точно кровь, горошинами сердолика... Заметил и вспомнил,
что вроде бы некогда видел такие и от  кого-то  совсем  недавно  слышал  про
них...
   Разрозненные мысли возникали и исчезали, словно пятна ряби на  тревожимой
ветром воде. Харальд просто не успевал  прислушаться  к  ним  пристальнее  и
понять, какая важна, какая не очень.  Он  повернул  голову  влево  и  увидел
других мертвецов, сваленных на палубе безо всякого толку. Они лежали не так,
как бывает после проигранного сражения, после того, что на  родине  Харальда
называлось "очистить корабль". После боя с первого взгляда  понятно,  кто  с
кем сражался и отчего пал. А эти воины  определенно  погибли  не  здесь.  Их
убили в другом месте, причем всех одинаково - стрелами,  пущенными  в  упор.
Потом принесли сюда и бросили как попало. И...
   Вот тут Харальд впервые усомнился, что под ним была палуба стремительного
Скидб-ладнира. Или Один, Отец Ратей, призывал в  свою  небесную  дружину  не
только тех, кто ему поклонялся?.. Получается - находилось за  пиршественными
столами Вальхаллы место и для храбрых воинов Гардарики?..
   Потому что среди мертвых, насколько он видел, было всего двое датчан.  Он
сам да Эгиль. Остальные -  венды  и  словене.  Ему  даже  показалось,  будто
некоторых из них он смутно узнал...
   Столько неожиданного одновременно оказалось слишком для одной души, пусть
даже путешествующей в Вальхаллу. Харальд уронил голову на холодные  доски  и
умер во второй раз.
   Крапива сидела верхом на знакомой спине Шорошки, почти на крупе коня. Она
крепко держалась за пояс своего  одноглазого  похитителя,  поскольку  ничего
иного ей не оставалось, и мысли накатывались  одна  на  другую,  как  лодки,
колеблемые течением у причала.
   Когда он явился забирать ее из кремля, из постылого  поруба,  она  с  ним
идти не хотела. и! княжеского суда бежать, еще не хватало! Не  правый  пусть
бегает, а ей ни к чему!.. Она даже пыталась противиться, когда он  подступил
тащить ее силой. В ратной науке, с оружием  или  без  оружия,  Крапива  была
далеко не дура. Учила отроков, да и кмети вставали против нее  без  усмешек.
Она и одноглазому думала дать достойный отпор, но про  их  короткую  схватку
даже вспоминать не хотелось. Он вовсе не заметил ее  оборону,  которая  кого
другого весьма устрашила бы. Не дал ни разбить  пяткой  колено,  ни  всадить
острый локоть пониже ремня... Скрутил, точно овцу. И слегка придушил - чтобы
повисела смирнехонько на плече, пока-он  пробежит  ночным  двором  кремля  и
заново перелезет через забрало...
   Этот побег из детинца Крапива помнила плохо. Много  ли  чего  высмотришь,
свисая вниз головой с жесткого, как  камень,  плеча!  Да  и  то  малое,  что
открывалось глазам, проплывало мимо, не достигая памяти и не задерживаясь  в
ней. Как следует Крапива очнулась только далеко за  окраиной  города,  когда
одноглазый лиходей сбросил ее, точно куль зерна, на стылую  землю,  и  почти
сразу в лицо сунулся  теплый  шелковый  нос.  Шорошка,  жалеючи,  толкал  ее
мордой, уговаривая подняться, и по-собачьи  лизал  ей  щеки  и  шею,  словно
прощения за что-то просил.
   Наконец она схватилась за его густую жесткую гриву и села, одолевая  звон
в голове. Одноглазый варяг  возился  вблизи,  деловито  засовывая  что-то  в
мешок. Крапива едва различала его в темноте.
   - Ты кто?.. - сиплым чужим голосом спросила она.
   Он отозвался не сразу, но потом буркнул:
   - Человек прохожий.
   Крапива попыталась сообразить, показалось ли ей,  или  кметь,  оставшийся
лежать v двери поруба, действительно шевелился. Может,  видел  все  и  князю
расскажет - она, мол, не своей  волей  из  заточения  вышла?..  То,  что  от
одноглазого ей не сбежать, она уже  поняла.  Крапива  не  зря  среди  воинов
выросла и чуяла нутром: этого  человека  ей  не  перехитрить.  А  осилить  -
семерых надо таких, как она... Она только спросила его:
   - От меня тебе чего надобно? - Хотя сама уже знала, чего. Не выкупа и  не
красы ее девичьей.
   Он и ответил точно так, как ждала;
   - Хочу, чтоб к отцу меня проводила.  К  боярину  Сувору  Щетине.  Крапива
уперлась:
   - Злое на уме у тебя! Не поведу к батюшке!..
   Он равнодушно ответил из темноты:
   - А руки-то переломаю - поведешь... У Крапивы в один миг  нутро  слиплось
от страха, потому поняла - именно так и поступит. Вот умрет она ради батюшки
в промозглом темном лесу, подтопленном вздувшейся Мутной,  и  никто  никогда
про то не узнает.
   - А ломай! - зло бросила она одноглазому. - Хоть совсем оторви!  Сказала,
не поведу!..
   Он оставил мешок, потянулся рукой за плечо... Шорошка  вскинул  голову  и
заплясал, а в лицо Крапиве по