ли оглядываться, и им, видно, померещилось то же,  что  и
ему, а может, они все просто сошли с ума - начали кричать уже вчетвером.
   Помстившиеся  корабли  почему-то  не  исчезали.  Более  того,  один  даже
повернул в сторону протоки, и тогда Харальд заподозрил, что все это наяву.

***

   - Их тринадцать, нас четверо,  -  сказал  Страхиня.  -  Ну  что  ж,  хуже
бывало...
   Он держал в руках оба меча, свой  прежний  и  отобранный  у  Замятии.  Он
превозмог жестокую рану и вновь готовился драться. Кожаную  рубаху  на  себя
натянул и сверху кольчугу. Искре даже  казалось,  будто  Синеокий  неведомым
образом сообщал варягу новые силы; во всяком случае,  свободный  от  повязки
Страхинин глаз и сапфир в  рукояти  горели  равным  огнем.  Синеокий,  между
прочим, лежал у него в правой ладони. Искра невольно  вспомнил  о  том,  что
варяг не был левшой, и подумал: так  ли  обращаться  с  чужим,  малознакомым
мечом, только что отнятым у  врага?..  Сам  бы  он  не  решился,  ну  да  не
спрашивать же...
   У себя за завалом они плохо слышали, о чем спорили осиротевшие  гридни  и
почему половина вдруг  повернула  прочь,  уводя  с  собой  двух  разбойников
проводниками. Болдырь определил:
   - Тот, что младше, Хилок, уйти вздумал, а Урюпа, старший, кает его...
   - А нам все лучше, - ответил Страхи" ня. - Одного жаль, не передрались!..
   Говорить ему наверняка было больно, но зубы весело скалились  из  бороды,
забитой спекшейся кровью. Искре вдруг вспомнилось заметенное снегом  зимовье
и деревянный образ меча, расколотый  в  щепы.  Почему  у  Страхини  был  вид
человека, совершившего нечто такое, после чего не жалко и умереть?..
   Тринадцать Замятничей между тем выстроились клином,  насколько  это  было
вообще возможно на узенькой гриве. Урюпа встал первым, как  это  и  подобает
вождю, остальные - за ним по двое. И молча, тяжелым железным шагом двинулись
на завал. В их движении больше не  было  исступленной  ярости  того  первого
приступа, порожденного скорбью и жаждой  отмщения.  Теперь  они  шли,  чтобы
миновать заслон - или умереть всем, до последнего человека.  Искра  тоскливо
рассудил про себя, что вероятней, конечно, первое. Если б тогда не поддались
неистовству, может, сейчас уже мчались бы берегом, догоняя корабль...  Потом
он заново ощутил на плечах Крапивину кольчугу, и ее прикосновение показалась
ему объятием. Он подумал о том, что так ни разу и не поцеловал свою суженую.
Узнать бы хоть, как это - девку пригожую в уста целовать?..
   Расчетливо, точно многоопытный старый боец, Искра проверил ременную петлю
на чере-не меча - это чтобы не вышибли из руки, когда пойдет резня грудь  на
грудь. Оценил расстояние до близившегося клина. Поднял лук, поставил к  ноге
тул с несколькими оставшимися стрелами. И  спокойно,  будто  на  лугу  возле
кремля в соломенную мишень, прицелился Урюпе в колено...
   Он как раз спускал тетиву, когда Урюпа  крикнул,  и  все  Замятничи,  как
один, сорвались на  бег.  Поранила  кого  вылетевшая  стрела  или  бездельно
свистнула среди мчавшихся ног -  Искра  не  узнал  никогда.  Железная  змея,
покрытая чешуйчатым панцирем крепких щитов, подхлынула к завалу и  рванулась
наверх. Искра выстрелил еще раз и схватился за  меч.  И  рассек-таки  колено
Урюпе, подскочившему как раз на него. Тот  ощутил  рану  и  с  ревом  рухнул
вперед, сшибив Искру наземь. Они покатились друг  через  друга,  вцепившись,
рыча от ненависти и жажды убийства. Замятнич был сильнее и тяжелей, но в эти
последние отмеренные мгновения  у  Искры  проснулось  внутри  нечто,  дотоле
дремавшее. Когда они коснулись воды, он сумел  оказаться  сверху  и  вдавить
голову врага  в  топкую  прибрежную  жижу.  Руки  Урю-пы  в  кожаных  боевых
рукавицах сначала искали его глаза, потом оставили это,  слабея,  попытались
высвободить горло. Но не возмогли.  Искра  держал  и  держал,  слыша  только
безумный гул крови в висках и смутно ощущая сыпавшиеся удары.
   Пока что-то тяжелое и острое не вспороло наконец кольчугу у него на спине
и не вдвинулось в тело, хороня весь мир в багровом омуте боли...
   Могучий Болдырь перевернул копье и двумя руками схватил его  за  середину
древка, загораживая дорогу Замятничам. Взревел и налег, и гридни его натиска
не снесли - посыпались с завала назад, но один,  самый  ловкий,  уже  падая,
ткнул его мечом. Болдырь был без брони, потому что среди  Суворовых  отроков
не нашлось никого, кто сравнился бы с ним по мощи  телесной.  И  острый  меч
сделал свое дело - Болдырь уронил копье, шатнулся  назад  и  тяжело  сел  на
бревна,  судорожно  икая.  Его  ватажник  увидел  кровь,  выступившую  между
прижатыми к животу  ладонями  главаря.  Схватил  оброненное  копье  -  и  со
страшным криком бросился на Замятничей, поднимавшихся на ноги внизу. Болдырь
тоже хотел приподняться и удержать его, а может, скатиться следом за ним, но
боль не пустила. Он скорчился и сполз, оставшись лежать бок о бок с Тойветту
Серебряным Лисом. Ватажник к тому времени отомстил за  него,  прыгнув  и  на
лету пригвоздив слишком ловкого гридня. И сам свалился под  ударами  десятка
мечей, изрубленный так, что узнать было нельзя...
   Так и получилось, что Страхиня один встретил уцелевших Замятничей,  когда
те опять полезли наверх.
   Хилок со своими довольно далеко отошел от места сражения. Опять  пришлось
лезть в трясину и ощупью прокладывать путь. Однако два челна все же нашлись,
причем именно  там,  где  указывали  разбойники.  Челны  действительно  были
прорублены, но отроки не растерялись. Зря,  что  ли,  справный  воин  слывет
мастером на все руки, да еще и таскает с собой  все  необходимое  в  дороге!
Живо сбили оковки с наименее попорченного щита, сняли вощеную бычью  кожу  с
деревянной основы. Порылись в пудовых мешках,  добыли  молоточки  и  горстку
мелких гвоздей, взялись приколачивать...
   На зачиненной таким образом лодочке, ясное дело, не стоило плыть куда там
за море - даже и через Мутную. Но вернуться к  Урюпе  и  у  него  на  глазах
обойти заслон, чтобы словами поносными, сказанными  про  ушедших,  подавился
немедленно, - это да, это еле живое  суденышко,  пожалуй,  и  сдюжит.  Хилок
первым влез внутрь, и сквозь щели сразу начала обильно сочиться вода,  но  и
это было не страшно. Двоих разбойников приставили шапками вычерпывать  воду,
остальные споро взялись грести обломками весел,  найденных  возле  челна,  и
кусками  досок,  вырубленных  из  второй,  безнадежно   испорченной   лодки.
Суденышко побежало через  разлив  сперва  неохотно  и  неуклюже,  потом  все
резвей.
   Хилок все подгонял своих отроков: он  видел,  как  остервенело  лезли  на
завал люди Урюпы, и не хотел опоздать. Из заслона, похоже, в живых оставался
всего  один  человек;  Хилок  сперва  огорчился,  решив  -  вот  сейчас  его
опрокинут, сметут, и чего ради они с ребятами тогда поспешают?.. Но  человек
все никак не валился, и миновать его нападавшие не могли. Он дрался с редким
искусством  -  два  меча  ткали  в  воздухе  серебряную   паутину,   и   она
оборачивалась для всякого, кто приближался, смертью, если не  ранами.  Хилок
засмотрелся на него, потом поискал глазами Урюпу -  куда  подевался,  что  ж
храбрость свою не показываешь, других только рад трусами славить?..
   Грести оставалось  менее  перестрела,  когда  в  разливе  опять  появился
корабль. Выскочил из протоки, словно яростный вепрь из тростников, и полетел
наперерез...
   Это был совсем не тот корабль,  который  Замятничи  украли  у  сгинувшего
посольства, потом упустили, потом тщились перехватить. Не тот, что так жалко
полз прочь, ковыляя на единственной паре весел. Это  была  боевая  варяжская
лодья, и все ее тридцать два весла неистово пенили воду. Воины, сидевшие  по
двое на рукоять, были страшны лицами, потому что совсем недавно заглянули на
палубу датского корабля и увидели на нем своих мертвых товарищей. А на корме
бешено летящей лодьи стоял вождь, которого  боялось  и  чтило  все  обширное
Варяжское море. Князь Рюрик. Белый Сокол. Ладожский государь.
   Хилок и его отроки увидели смерть: она шла к ним через  озеро,  занося  и
опуская тридцать два меча. И было это последнее, что пятеро молодых воинов и
два разбойника успели в своей жизни увидеть. Варяжская лодья прошла по  ним,
не сбавляя хода, и короткого треска  дерева  и  костей  не  было  слышно  за
гулкими ударами весел и слитным уханьем не  щадивших  себя  гребцов.  Боевой
корабль смял ничтожную лодочку, не  заметив  препоны  своему  бегу,  и  взял
последний могучий разгон, чтобы одолеть непролазную  для  пешего  прибрежную
топь и выскочить носом на гриву...
   За его кормой не выплыл никто.
   Когда с Искры сняли шлем, а потом начали отлеплять  от  спины  пропоротую
броню, он пошевелился и застонал. Что-то внутри было не правильно  и  мешало
дышать, не давало расправить грудь и как следует наполнить ее воздухом.
   - Добрая кольчужка у тебя, парень, - сказал над ухом голос,  показавшийся
полузнакомым. - Не Су вор ею прежде владел? Уже умер бы, кабы не броня...  А
другой человек, чьи руки Искра на себе чувствовал, не говорил ничего, просто
был здесь и молчал, перевязывая раны,  и  вдруг  по  щеке  Искры  скользнула
пушистая прядь, и девичьи уста начали целовать его  окровавленное  лицо:  не
уходи, не пущу, не покидай меня, не покидай!..
   В двух шагах от них Харальд Рагнарссон тормошил израненного  Страхиню,  с
трудом вытянутого из-под груды сраженных Замятничей:
   - Слышишь, венд!.. Да чтоб тебя тролли  сожрали!..  Слышишь  ты  меня?!..
Очнись наконец!..
   Куделька стояла у него за  спиной,  стискивая  руками  виски  и  отчаянно
взывая к своей ведовской силе, пытаясь хоть что-нибудь сделать...
   Хотя в действительности самое главное она уже сделала.

Глава девятая

   Боевые  корабли  Рюрика  шли  вверх  по  Мутной,  потому  что   княжеские
наворопники донесли о великой рати, воздвигнутой на варягов князем  Вадимом.
Ждать, что ли, пока к стольному городу подойдет?..
   - Невесел  государь-князь...  -  сказал  боярин  Сувор  Щетина.  Страхиня
ответил ему:
   - Он не хочет этой войны.
   Выжившие походники лежали на самой княжеской лодье, в палубном  шатре  на
носу. После скитания по болотам чистая одежда на теле  и  кожаный  кров  над
головами были за счастье. Не говоря уж о том, что все  их  мучения  остались
наконец  позади.  И  были  не  зря.  Смерть,  предательство  и  чужая  вина,
запятнавшая славное имя...  все  это  обрело  достойный  венец.  Откупленный
кровью.
   - А не будет никакой рати, - прошептал Искра. Копье какого-то  Замятнича,
попавшее в  спину,  добралось  до  легкого:  от  сильного  вздоха  на  губах
возникали алые пузыри, и он отваживался только шептать. - Замятия погиб... и
с ним люди его... кто в Новом Городе остался, тех на поток  за  измену...  и
все...
   Страхиня сидел против него, привалившись спиной  к  бортовым  доскам.  Он
даже спал в таком положении, поскольку не мог опустить голову из-за раны.  В
полутьме  шатра  он  осмелился  приоткрыть  свой  новообретенный   глаз.   И
поглядывал сквозь щелку в повязке, заново привыкая к богами данному  зрению.
Слова Искры заставили его очень нехорошо усмехнуться.
   - Какая измена?.. - спросил он. - Ты про что?.. Какая измена?..
   - Так они ж... - с горячностью начала Крапива, устроившаяся между  Искрой
и отцом. Начала - и осеклась. Продолжать было  нечего.  Все  видели  мертвое
тело Замятии, с которого гридни, пытаясь помочь, содрали  рубашку,  а  вновь
обрядить так и не успели. Все видели сизый шрам на левом плече у  боярина  -
знак, втертый некогда пеплом в глубокий ожог.  С  таким-то  знаменем,  коего
лишь первые ближники Вадимовы удостаивались, да на чудовищную измену  пойти?
На убийство Твердяты, на то, чтобы князя своего и весь Новый Город втянуть с
Рюриком в смертельную сшибку?..
   Или...
   Иное предположение Крапива произнести не решилась, потому  что  оно  было
еще хуже боярской измены. Когда у отца много детей, среди них  попадаются  и
дурные. Это можно понять. Но вот чтобы отец  собственных  детей  предавал...
даже ради их вольности, ради их счастья, как он его разумеет...
   Страшно об этом даже подумать.
   - А ты, Болдырь? - спросила Суворовна без большой,  впрочем,  надежды.  -
Сказывал тебе Замятия, чьею волей пришел?
   Бывший разбойный вожак лежал на  боку,  с  зашитым  и  стянутым  плотными
повязками животом. Держал руку Милавы в своей.
   - Нет, - ответил он медленно. - Не сказывал. Добычи долю сулил...
   Говорить ему было так же больно, как Искре. Твердятич помалкивал,  хмурил
чистый лоб. Крапива посмотрела на него и подумала, что он тоже  ищет  ответ,
который лучше бы вовсе не находился. Мотнула головой, повернулась к Страхине
и сказала совсем о другом:
   - Ты, я вижу, меч батюшкин добыл у Замятни... Вернул бы!
   Варяг ответил спокойно:
   - Прежде твоего батюшки были люди, хранившие этот меч.
   Пока Крапива  переваривала  его  слова,  не  зная,  как  их  понимать,  -
заговорил Харальд. Он единственный из всех мужчин не  был  ранен  в  бою  на
болоте, и это не веселило его. Девкам было  простительно  не  участвовать  в
битве, но не ему, Рагнарссону! Он подумал  о  сражении,  которого  не  хотел
конунг Альдейгьюборга. Ха-ральду тоже не хотелось его, потому  что  с  обеих
сторон окажутся люди, которых он успел полюбить. Однако  если  правдой  было
то,  о  чем  говорили  венд  и  словене,  и   хольмгардский   вождь   содеял
предательство... Честь требовала отмщения.
   - Почему Хререк конунг не желает  войны?  -  спросил  молодой  викинг.  -
Такие, как он, становятся миролюбивы, лишь когда не  надеются  победить.  Но
ведь хольмское войско на четверть состоит из наших селундцев. И они перейдут
к Хререку, когда увидят меня!
   - Ну а дальше, - отозвался Страхиня, - будет  так,  как  ты  сам  обещал,
когда мы сидели в лесу. Придет твой отец, и Рюрик уже не встретит  его,  как
встретил когда-то, потому что битва с Вадимом выкосит войско.
   - Но я... - начал было Харальд.
   - Вряд ли они поладят добром, - безжалостно  перебил  варяг.  -  Если  ты
останешься жив, твой отец посадит тебя в  Ладоге,  как  Ивара  у  англов,  в
Эофорвике. А если погибнешь, значит,  княжить  станет  кто-нибудь  из  твоих
братьев. У тебя ведь их много.
   Харальд промолчал. Лишь мучительно, до слез покраснел, как будто Страхиня
сказал про него что-то невыносимо постыдное.
   - Страшные слова ты молвишь, варяг...  -  прошептал  Сувор.  Он  выглядел
заметно приободрившимся, но был еще очень слаб. Страхиня  безразлично  пожал
плечами:
   - Объясни, в чем я ошибся, и я с тобой вместе порадуюсь.
   Некоторое время все молчали, только слышен был плеск воды под  бортами  и
гул холодного северного ветра, наполнявшего паруса. Потом Харальд  заговорил
снова:
   - Ведь ты, ярл, будешь рядом с Хререком конунгом, когда мой отец огородит
ему поле?..
   - Всегда был, - ответил Сувор спокойно. - И тогда буду.
   - Ну так пусть лучше Эгиль бранит меня в Вальхалле за то, что  я  оставил
его смерть неотмщенной. Пусть не будет сражения с холь-мгардцами,  если  оно
повлечет немирье между Хререком и моим отцом. Я сын конунга  и  рад  был  бы
завоевать себе державу, но против тебя, Сувор ярл, не пойду. Потому  что  ты
спас меня, когда я умирал.
   Куделька, сжавшаяся в комочек у него за спиной, вдруг жалобно всхлипнула.
Харальд повернулся к ней:
   - Дома у меня была сестра, ее звали Гуннхильд. Норны замкнули  ее  глаза,
чтобы она зорче видела сердцем. Торгейр мне рассказал, что она умерла, и это
была большая потеря.  Но  теперь  кажется  мне,  будто  могу  я  привезти  в
Роскильде другую провидицу, и не меньше ее дивная сила.  Поедешь  ли  ты  со
мной, чтобы носить мое кольцо и "ждать меня из походов?
   Страхиня отвернулся от них, обмотанное  повязкой  лицо  сделалось  совсем
деревянным. Он опустил ресницы, давая отдых  глазам,  и  стал  ждать  ответа
ведуньи.
   Куделька прижалась к плечу Харальда, захлебываясь слезами:
   - Я не провидица, любый... Я не умею видеть будущее так  ясно,  как  зрит
его моя наставница или твоя сестра Гуннхильд... Я только чувствую,  как  оно
надвигается на нас, и мне страшно... Уезжай к отцу, любый,  не  оставайся  с
нами на смерть...
   - На какую смерть? - изумился датчанин. - Почему на смерть?..
   - А ты думаешь, что с нами  будет,  если  у  них  с  Вадимом  миром  дело
решится? - медленно проговорил Болдырь. - Выболтаем  вдруг,  что  никому  не
потребно...
   - А кмети? -  похолодела  Крапива.  -  Кмети-то  княжьи...  Лодья  целая,
видела...
   - То кмети, - сказал Болдырь. - А то мы.
   - Я бы За этой правдой еще раз пошел, - прошептал Искра.
   Харальд обнял плачущую Кудельку и неожиданно  увидел  перед  собой  море.
Бескрайнее море, величественно вздымающее увенчанные гребнями волны.  Облака
над ним, летящие неведомо куда и откуда... Солнце, гаснущее в пучине...
   Парус из пророчества Гуннхильд, наконец-то явившийся вдалеке...
   Он сказал:
   - Не по праву будут меня называть сыном конунга, если я не смогу защитить
тех, кто в этом нуждается. Ты примешь мое приглашение, ярл?
   Старый воин посмотрел на него и грустно, ласково улыбнулся. Харальд успел
понять эту улыбку и то, что Сувор  ответит  отказом:  ему  ли,  столько  лет
служившему своему князю, теперь  от  него  уходить,  словно  он  был  в  чем
виноват?.. И Крапива, гордая и отчаянная, не  бросит  отца,  а  за  ней  еще
Искра, не только по  слову  Твердяты  принявший  узы  жениховства...  Искра,
которого он, Харальд, называл побратимом...
   Что же до Страхини...
   В  это  время  снаружи  раздались  голоса,  по  палубе  прошуршали  шаги,
откинулся колеблемый ветром полог, и в шатер вошел князь.
   Восемь человек смотрели на ладожского государя, и у каждого  в  ушах  еще
звучали слова, только что  произносившиеся  под  этим  кожаным  кровом.  Они
ожидали, что Рюрик вот сейчас заговорит с ними о том же.  О  рати  с  князем
Вадимом и о том, как ее избежать...  Однако  ошиблись.  Князь  сел  рядом  с
Сувором и начал рассказывать ему, что тела отроков,  найденные  на  корабле,
наконец-то должным образом приготовлены к погребению и ждут только костра:
   - Датский княжич дает свою лодью, чтобы твои кмети  и  его  витязь  Эгиль
приняли равную честь.
   ...Когда вошел князь, Страхиня словно бы отодвинулся еще дальше в тень, и
не потому, что его глаза, не терпели яркого света. Наоборот - он преодолевал
жестокую резь, но смотрел только на Рюрика и взгляда не отводил. Он  никогда
не видел его до битвы в болоте. Да и тогда - мельком. А вот теперь глядел  и
глядел, и пытался представить его себе молодым.
   Князь вел с его товарищами  ничего  не  значащий  разговор,  спрашивал  о
ранах, о том, не терпят ли какой нужды. А зоркие глаза между тем переползали
с лица на лицо, взвешивая и оценивая. Он  что-то  решал  про  себя.  Отгонял
прочь последние сомнения. Приговаривал...
   Страхиня сидел на другом конце шатра,  откинув  голову  -  поди  разбери,
смотрит ли из-под повязки... Он видел, что Харальд был единственным, кого не
коснулся княжеский взгляд. Рюрик просто сказал ему, поднимаясь:
   - Пойдем, княжич. Дело у меня к тебе есть. Харальд с готовностью встал.
   - Погоди, кнез, - сказал Страхиня. На языке вагиров сказал.
   Рюрик остановился. Обернулся и посмотрел на него через плечо,  хмурясь  и
ощущая внезапно нахлынувшую тревогу. Страхиня, поднявшись с заметным трудом,
подошел к нему, и они оказались одного роста. Усмехаясь обезображенным ртом,
молодой варяг не спеша сунул руку за пазуху,  нащупал  там  что-то.  Вытянул
плоский кожаный мешочек и снял его с ремешка. Протянул князю на ладони:
   - Вот, возьми, кнез. Моя мать велела передать это  тебе,  когда  умирала.
Она сказала, что я, может быть, тебя разыщу.
   Мешочек был очень старый и вытертый, много раз промоченный водою и потом,
а случалось, что и кровью.  Князь  странно  медлил  несколько  очень  долгих
мгновений, но потом все же взял его