что?..
   - Не трясись, не обижу его, - усмехнулась Крапива. - Отворяй дверь.
   Отрок помедлил, высматривая еще хоть ко-о - ю из старших,  но  так  и  не
высмотрел. Клеть - стояла в тихом  углу  двора,  за  гридницей  и  дружинной
избой; летом здесь грелись на солнышке черные бабки, присматривали за детьми
оных вольноотпущенниц... Отрок неохотно повиновался, открыл дверь, и Крапива
вошла.
   ...И сразу поняла: что-то было  не  так!  В  клети  оказалось  совершенно
темно. Лишь из двери полосой проникал скудный,  пасмурный,  вечер  -  стрелы
батюшкиных удальцов и... меч  батюшкин,  либо  украденный,  либо  вынутый  т
мертвой руки... (Хотя  меч  украсть  у  него  Крапива  сама  себя  оборвала,
запретив продолжать тяжкую мысль, и невесело улыбнулась припомнив, как  сама
хвасталась, будто и верного Шорошку никакому вору у нее не увести..)
   А все вместе если собрать, всяко получалось,  что  с  батюшкой  случилась
беда.
   Это знание было так же невозможно и невыносимо,  как  и  Лабутин  поклеп.
Хотелось запрудить время,  словно  ручей,  и  переменить  его  русло,  чтобы
пробежало оно мимо сегодняшнего  злосчастного  утра.  А  того  лучше,  чтобы
вернулась прошлая осень, чтобы не было ее, Крапивы, глупой ссоры с  княжичем
датским, а после -  дурацкого  состязания,  гнева  батюшкина  и  обиды,  что
выгнала ее, своенравную, из отцовского дома... Была бы ведь с ним теперь, на
заставе... Ото всякой беды родителя любимого спасала...
   Да толку-то о несбыточном рассуждать, все равно не воротишь. Есть  жизнь,
ее и живи.
   Дочь боярская подрастала без матери; отец-воин ей и передал  многое,  что
не всякому сыну удается в душу вложить. Крапива боялась встречи  с  Лабутой,
сама понимала свой страх. но не пряталась, а шла на него,  как  на  опасного
зверя: кто кого!..
   Раненые кмети и отроки обычно отлеживались прямо в дружинной  избе,  там,
где жили всегда, и товарищи за ними ходили. Лабуту понятно, устроили опричь,
в клети. Это была большая клеть. Одной стеной она примыкала к теплой избе  и
от нее грелась - лежавший на  лавке  не  должен  был  жаловаться  на  холод.
Крапива подошла и увидела отрока, поставленного стеречь у двери. Отроку было
скучно торчать  на  одном  месте,  и  он  забавлялся  с  маленькой  пушистой
собачкой, обитавшей в крепости  при  поварне.  Прислонил  копье  к  рубленой
стенке клети и метал вдоль забрала палку. Песик с лаем бросался, весело  нес
палку  назад.  Как  раз  когда  Крапива  приблизилась,  кобелишко   внезапно
насторожился, оставил игру, вздернул торчком шерсть на загривке... загавкал,
прочь отбежал!
   "Меня, что ли, уже собаки пугаются? -  невольно  опечалилась  девушка.  -
Тоже злодее-вой дочерью величают?.."
   - Здрава буди, Суворовна, - поклонился  парень.  Все  же  Крапива  носила
воинский пояс:такие, как он, ее слушали  и  перечить  не  смели.  Он  понял,
конечно, зачем она объявилась у двери клети, и не обрадовался. С кого голову
снимут, если вдруг что?..
   - Не трясись, не обижу его, - усмехнулась Крапива. - Отворяй дверь.
   Отрок помедлил, высматривая еще хоть кою-то  из  старших,  но  так  и  не
высмотрел. Клеть стояла в тихом углу двора, за гридницей и дружинной  избой;
летом здесь грелись на солнышке черные бабки, присматривали за  детьми  юных
вольноотпущенниц... Отрок неохотно  повиновался,  открыл  дверь,  и  Крапива
вошла.
   И сразу поняла: что-то было не так! В клети оказалось  совершенно  темно.
Лишь из двери проникал скудный, пасмурный, вечерний уже свет, да и то - мимо
лавки, мимо лежавшего на ней человека.
   И - запах! Густой запах горячей, только что пролитой крови!
   Лучина в светце как раз прогорела, обронив в корытце  с  водою  последний
переливчатый уголек. В железном расщепе  малиново  рдела  умирая,  маленькая
головешка...
   - Лабута!..  -  шалея  от  внезапного  чувства  беды,  не  своим  голосом
выкрикнула Крапива.
   В ответ раздалось то ли бульканье, то  ли  хрип,  и  ногти  заскребли  по
гладким бревнам стены: кте-то хотел приподняться, да  уже  не  мог.  Крапива
бросилась, ухватила светец и так дунула на почти  погасший  огрызок  лучины,
что клеть на мгновение озарилась. И  девушка  увидела  такое,  что,  однажды
узрев, навряд ли скоро забудешь.
   Лабута умирал. Он еще смотрел на нее, еще тянул  к  ней  руку  и  шевелил
окровавленными губами, словно  пытался  что-то  сказать...  Это  был  совсем
особенный миг, и Крапива успела  понять  по  глазам  новогородца:  он  хотел
вымолвить немыслимо важное для нее и для всех, нечто такое, что никак нельзя
было в смерть с собой уносить,  может,  то  самое,  чего  ради  она  сюда  и
пришла... Но даже единого слова вымолвить ему уже не  было  суждено,  ибо  в
горле у него торчал нож, загнанный по самую рукоять.
   И еще краем глаза  -  сноровка  воинская  помогла  -  вроде  бы  углядела
Крапива, к шелохнулась овчина, брошенная на большой короб в углу... Или  это
так метнулся неверный. погасающий свет?..
   - Лю-у-у-уди... - закричала она.
   Отоок за дверью первым услышал ее голос и закричал тоже - на весь кремль.
Всполошенные кмети подоспели еще прежде, чем Крапива, схватившая Лабуту  под
мышки, успела дово-чочь его до порога.  Прочавкали,  сгибаясь  под  бегущими
ногами, деревянные мостки, и побра-гимы переняли у нее липкое, скользкое  от
кро-зи тело, ставшее к тому же, пока тащила, очень шинным и  очень  тяжелым.
Снаружи мрели, ;устея, холодные сумерки, и кровь,  перетекшая  .голой  груди
Лабуты на ее суконную  свиту,  казалась  совсем  черной.  Кто-то,  явившийся
позже, принес огня...
   Лабута был мертв. И в горле у него, в самой  ямке  между  ключиц,  торчал
добрый боевой нож с головкой лошадки, вырезанной на  костяной  рукояти.  Вся
дружина знала, чей он. Лютомира был нож, Крапивиного жениха.
   Ночь выдалась такая же черная и сырая, как предыдущая, и так же по разным
концам  города  выли  собаки.  Одна   завершала   скорбную   песнь,   другая
подхватывала.  Крапива  сидела  в  порубе  и  дрожала  от  холода,  хотя  на
берестяном полу лежала добрая охапка сена, и ей  не  отказали  ни  в  теплой
одежде, ни в одеяле. Холод гнездился глубоко внутри, и даже не в  теле  -  в
душе. Девушка укладывалась то так, то этак и пыталась уснуть, но  не  могла.
Сердце  часто  колотилось  как  раз  там,  куда  Лабуте  ножик  всадили,   и
успокаиваться, сползать на обычное место не желало нипочем. И стоило Ресницы
смежить,  как  перед  внутренним  оком  "Редставали  картины   одна   другой
тягостнее...
   "...В руке меч уж очень приметный... Твердислав  Радонежич  рубился...  И
крикнул перед смертью: "Сувор! Никак ты припожаловал?!. "
   Вздыбленный  Шорошка,  испуганный  и  обозленный,  впервые  чужой   рукой
укрощаемый..  Хищная  ухмылка  на  одноглазом  лице,   кожаной   .   личиной
сокрытом...
   И сама она, Крапива, идет-шагает в детинец,  мечтает  запрудить  время  и
знать, дура, не знает, что главная-то беда еще впереди...
   "Не я это, господине!" - только и сказала она, когда князь появился возле
клети в шубе, наспех брошенной  на  плечи,  -  осунувшийся,  на  десять  лет
постаревший за сутки. Кмети и отроки  топтались  вокруг...  Передавали  один
дру.  гому  Лютомиров  нож,  извлеченный  из  мертвого  тела.  Расспрашивали
неудачливого сторожа, допустившего внутрь детинца скверну  убийства.  Парень
вздыхал и  казнился,  предвидя,  что  после  нынешнего  ему  долго  придется
посвящения ждать.
   "Так пес прежде всполошился, чем Крапива вошла..."
   "Учуял, знать, с чем идет, вот и загавкал!"
   "Ты посестру-то не тронь!"
   "А не она утром сулилась новогородца убить?.."
   "А ты нож Лютомиров когда видел при ней? Другие люди видели?  Ну  и  неча
каять зазря. Она, не таясь, шла  и  нам  сказывала,  что  поговорить  с  ним
решила..."
   Крапива уже поведала им, как шевелилась овчина. Кмети заглянули в короб и
нашли его достаточно вместительным, но он был пуст-Девушка  вздрагивала  при
мысли, что истинный убийца Лабуты успел покинуть свое укрытие и  был  здесь,
рядом, среди сбежавшегося народа ходил подле  нее  и  тоже  что-то  говорил,
может, отстаивал, а может, винил...
   "В поруб", - отрывисто приказал князь. " Утро вечера мудренее - завтра он
сядет с думающими боярами, всем учинит  подробный  расспрос  и  решит,  кому
следует верить, а кому нет.  Непременно  дознается  истины  и  взъерошит  ей
волосы большой жесткой ладонью:
   "Ты, дитятко..." А пока побратимы неловко  переминались  кругом  названой
сестры и не ведали, как исполнить приказ. Поневолить ли дочку боярскую, если
добром не  пойдет?..  Крапива  не  стала  мучить  друзей.  Сама  расстегнула
тяжелый, вороной турьей кожи, воинский пояс с мечом и боевым ножом для левой
руки, сама отдала его:
   "Поберегите пока..."
   И сидела без сна, кутаясь в широкое мохнатое  одеяло,  и  до  завтрашнего
рассвета, когда кончится неизвестность и станет все хорошо,  когда  вернется
Шорошка, а по реке приплывет на лодьях живой-невредимый батюшка и посольство
новогородское с  собой  привезетДо  этого  рассвета  никак  невозможно  было
дожить...
   Между тем снаружи, за толстыми стенами поруба, творились дела совсем  уже
непонятные. Высоким и островерхим было бревенчатое ладожское забрало,  но  в
черный предутренний час, когда бдительной страже всего больше хочется спать,
через это забрало бесшумно скользнула черная тень с измазанным жирной  сажей
лицом. Она не потревожила отроков ходивших с копьями туда-сюда по  стене,  и
хоронясь за избяными углами от случайного света, стала пробираться  прямо  к
низкому  горбу  вкопанного  в  землю  поруба.  Почти  достигнув  его,   тень
помедлила, выжидая и всматриваясь единственным глазом. При двери  поруба,  у
маленького костра, грустно коротали бессонную ночь  два  кметя.  Не  птенята
безусые вроде тех, что,  гордясь  настоящим  воинским  делом,  носили  копья
взад-вперед по забралу. Это были опытные мужи, и не удастся ни миновать  их,
ни разворошить кровлю поруба так, чтобы они не  заметили.  Одноглазый  варяг
прижался к стене, став еще  одним  пятном  черноты  среди  множества  ночных
теней.  И  начал  приближаться  к  двоим  воинам  -  осторожно,   медленными
шажками...
   Первый кметь даже не понял, что за такая напасть  свалилась  на  него  из
потемок. Даже боли от удара  не  ощутил  -  просто  звезды  вспыхнули  перед
глазами, он удивился им, но они сразу погасли - и все! Второй успел  кое-что
рассмотреть. Он сидел на корточках и поправлял палкой в костре, когда по  ту
сторону пламени, как срубленное деревце, упал его побратим, а к нему  -  над
огнем, сквозь высокие языки -  метнулось  нечто,  на  человека-то  не  шибко
похожее.  Воин  начал  поднимать  руке   с   палкой,   желая   хоть   как-то
оборониться... Куда там. Напавший превосходил его  так  же,  как  сам  он  -
медлительных (по сравнению с ним) парней из  какого-нибудь  лесного  печища,
кудэ они  ходили  в  полюдье.  От  толчка  коленом  в  грудь  воин  отлетел,
запрокидываясь, и уда-оился головой в стену сруба. Обмяк,  палка  вывалилась
из руки...
   Крапива,  запертая  внутри,  удар  тот  хорошо  слышала  и  даже  праздно
задумалась, что могло быть причиной ему. Дров, что ли, поднесли для костра и
бросили у стены?.. Когда стукнул  деревянный  запор,  она  вскинула  голову,
чувствуя ледяной холод, зародившийся в животе. За нею, что  ли?  Но  почему?
Рановато вроде бы... Лабутиного убийцу сыскали никак?..
   Снаружи светил костер, видно  было  голову  и  плечо  кметя,  безжизненно
привалившегося к косяку, а к ней в поруб спускался страшный чужой человек!..
Крапива вскочила на ноги и признала его - не по лицу, какое там лицо  против
света! - по движению тела.
   - Со мной пойдешь, - прошипел похититель Шорошки. И руку ей протянул.
   Крапива, как всякий живой человек, глупости иногда совершала. Бывало даже
- не маленькие. Но - тут и не любившие ее соглашались - разумом  никогда  не
хромала. Как ни тяжко было ей  суда  ожидать  в  порубе,  где  допрежь  того
держали братьев Тину, - смекнула: бежать с одноглазым  значило  бесповоротно
себя очернить. И, что хуже, батюшку злодеем признать!
   Она отскочила к дальней стене и чуть не упала, увязнув в сене ногою:
   - А не пойду никуда!
   Он досадливо проворчал что-то сквозь зубы.  Стронулся  с  места  и  мигом
оказался подле нее...
   Кметь, что ударился головой о косяк, начал приходить в себя  первым.  Как
раз притом вовремя, чтобы увидеть, как чужой человек выволакивал  из  поруба
Крапиву. Именно выволакивал: девка, похоже, своей волей не  шла  так  он  ее
тоже то ли придушил сперва, то ли пристукнул.  Висела,  болезная,  мешком  у
него на плече... Кметь хотел вступиться за по-сестру, отбить ее у похитчика.
Но  стоило  двинуться,  и  завертелось-поплыло  перед  глазами,  а   желудок
подхлынул вверх, грозя вывернуться наизнанку...
   Князю же Рюрику, еще ведать не ведавшему о новом непотребстве в  детинце,
в тот же черный предутренний час  снова  снился  дурной,  тягостный  сон.  И
вновь, отшвырнув одеяло, вскинулся он в своей  сиротской  постели  с  глухим
жутким стоном:
   - Нечаянка!..
   И слабые радужные круги, поплывшие в темноте перед распахнутыми  глазами,
подобны были кругам на черной глади трясины, и солеными  каплями  сбегал  по
лицу то ли пот, то ли горячие слезы...
   - Сыне, - сказал ему седоусый Ждигнев, - верно ли, будто глиняне, у  коих
ты осенью побывал, сохраняют святыню, принесенную из прежних земель?
   Тогда стояла весна, и, как почти каждый год по весне, вагиры ждали войны.
Привычное дело, кое-кто даже радовался - горячие парни, не накопившие ума  и
жаждавшие  деяний.  Только  на  сей  раз  все  обещало  быть   много,   хуже
обыкПленного. Из Роскильде доползали  слухи  о  множестве  боевых  кораблей,
спешно  достраивавшихся  по  повелению  Рагнара   Кожаные   Штаны,   конунга
селундских датчан. Зачем воинственному Рагнару новые корабли,  если  не  для
новых набегов?.. И саксы, в кои веки раз замирившиеся  с  соседями-франками,
открыто сулились вот-вот перейти граничную реку...
   - То верно, отче, - ответствовал юный княжич  отцу.  -  Хранят  они  меч,
который почитают священным. И говорил мне старейшина - пока с ними тот  меч,
не прекратится их род и не будет племени  переводу.  Верят  они,  будто  сам
Перун поднимает его и обороняет их, когда подступают враги.
   - Привези его, сыне, - велел кнез Ждигнев. -  В  такое  лето,  как  ныне,
Перун благословит только сильного  воина.  Лепо  ли  оставить  заветный  меч
утлому глинскому роду, когда самому стольному городу несчастье грозит?..
   ...Глиняне  не  ждали  старградского  княжича  ранее  будущей  осени,  но
поначалу обрадовались  ему.  "Хотела  на  руках  поднести..."  -  покраснела
Нечаянка, гордясь и смущаясь пухлым округлившимся чревом. Он  еще  тот  раз,
прощаясь, ей подарил серебряный знак Сокола, и она носила его,  как  оберег,
не снимая. Рюрик про себя решил непременно увезти  девку.  А  вслух  ооьявил
людям волю своего батюшки-кнеза, и люди заплакали.
   Надобно молвить, дотоле он был вполне согласен с отцом.  Что  такое  один
маленький род, он еще чуждого племени, когда на всю вагирскую землю  недруги
покушаются? Но вот посмотрел на слезы глинян, и  уверенность  его  подалась.
Молод еще был, не ороговела душа. И  провестилось  сомнение,  нашептало:  то
правда, чего ради людям защитник-кнез, если он у малого рода, под  его  руку
притекшего, последнее забрать норовит?.. Рюрик даже осердился на глинян,  не
зная, как поступить. И батюшку ослушаться нельзя, и  насилие  совершить  над
гостеприимной  деревней...  Вот  если   бы   схватили   оружие,   попытались
противиться - тут уж он смекнул бы, что с ними делать!..  Однако  старейшина
лишь долго смотрел поверх его головы, в небо, словно вопрошая, как мог  Отец
Сварог насудить племени такую судьбу. Старейшина Семовит  мог  бы,  конечно,
покликать крепких мужей, но малая дружина княжича расправилась бы с ними, не
особо взопрев...
   - Идем, - сказал он молодому вагиру. Сам вошел в Божью храмину,  куда  не
допускались чужие и где смертному человеку не дозволялось даже  дышать.  Сам
вынес из святилища тяжелый длинный ларец. Княжич жадно  и  любопытно  обежал
его взглядом: ларец был не то что замкнут  замком  -  вовсе  наглухо  окован
семью железными полосами.
   - Людские глаза не должны видеть священный клинок, -  промолвил  Семовит.
Сдернул с плеч плащ, прошитый драгоценными нитями - знак своего достоинства,
- обернул им ларец и с рук на руки передал княжичу. - Береги.
   Руки глинянина дрожали, словно он дочерь любимую вручал постылому жениху.
И княжич не совладал с внезапным порывом:
   - Отобьемся, сам назад привезу. Если жив буду. Моя честь в том порукой!
   Старейшина вновь посмотрел куда-то сквозь него и Рюрик подумал о том, что
раньше Семовит смотрел ему прямо  в  глаза.  Глинянин  медленно  усмехнулся,
кивнул:
   - Вернешь...
   Княжич в деревне даже не заночевал. Тут  заново  поседлали  только-только
принюхавшихся к свежей травке коней и  поехали  прочь  из  молчащего,  будто
смертной фатой покрытого поселения. Лишь с  Нечаянкой  княжич  поступил  как
задумывал - повез с собой. Хотя и понимал уже, что все  зря.  Не  будет  она
солнышком ходить по его дому, не Ъудет радостно дарить ему ласки и  сыновей.
Сам сломал нечто еле проклюнувшееся,  потерял,  чего  толком  и  обрести  не
успел... До вечера, до самого привала  она  не  проронила  ни  словечка,  не
пожаловалась. Лишь горбилась в седле, кусала губы да обнимала живот. Когда в
поздних сумерках остановили коней - обессиленно прилегла у огня.  Но  стоило
отвернуться, на миг забыть про нее...
   "Нечаянка!.."
   Только смятый плащ валялся на лапнике, уложенном для нее возле костра!
   Княжич первым схватил пылающее полено, со всех ног  бросился  в  лес.  На
нежной весенней травке угадывались следы, и он мчался  по  ним,  не  замечая
хлещущих веток, грозивших выбить глаза. А  резвые  ноги  опутывало  ниоткуда
пришедшее стопудовое знание: не догонит. Следы овели  его  до  края  болота,
закутанного густым вечерним  туманом...  С  закатной  стороны  еще  сочилась
розовая  заря,  и  клубящиеся  космы  светились,   переползали,   завивались
неторопливыми вихрями...  Непролазными  болотами  был  тот  край  страшен  и
знаменит...
   - Нечаянка!.. - закричал он так, что едва не надорвалось горло.
   Словно в ответ, далеко в тумане  тяжело,  гулко  плеснуло.  Потом  сапоги
княжича тронула всколыхнувшая густую жижу медленная волна...
   - Нечаянка!..
   Князь отшвырнул одеяло и сел с глухо колотящимся сердцем. Спустил ноги на
холодный берестяной пол и поник седой головой,  укрывая  лицо  в  ладонях  -
благо здесь, в ложнице, никто его видеть не мог.
   Он с великим бережением доставил тогда домой ларец, отнятый у  глинян,  и
Ждигнев доволен был свершением сына. Почтительно  перенес  заветный  меч  на
свой боевой корабль, и люди заметили: попутный  ветер  стал  дуть  в  паруса
старградскому кнезу и удача не покидала  его,  куда  бы  он  ни  направился.
Вскоре пришли вести, что Рагнар Лодброк повел  свои  новые  лодьи  в  страну
франков и осадил стольный город Париж. А саксы, всю зиму точившие на вагиров
свои знаменитые ножи в локоть длиной, прознали об  этом  и  тут  же  послали
западным соседям взметное слово, а кнезу вагиров  предложили  союз,  позвали
идти вместе в поход. Какой сакс в своем уме пойдет резать -  с  свирепыми  и
небогатыми вагирами, когда есть возможность сообща пограбить у франков?..
   И крепче  прежнего  стоял  Старград,  и  было  все  хорошо.  "Верни  меч,
батюшка", - подступался Рюрик. "Молод ты. Им же лучше, глинянам твоим,  пока
меч у меня", - отвечал князь. Он был мудр и помышлял обо всей стране  сразу,
но княжича не покидало дурное предчувствие. Нечаянка не была ему  ни  женой,
ни невестой... ни даже подругой возлюбленной - вся любовь, три дня  знал  ее
по осени и один день весной! - но все равно упрямо соблазнилось, будто нечто
о