жебного пользования...

    В  планы  гэпэушников  входило,  разумеется,  и  мое   непременное
устранение. Но в мои планы оно никак не  входило.  И  опер  ,  который
должен был толкнуть меня под грузовой трамвай, оказался столь неуклюж,
что угодил под него сам. Оперу  почудилось,  что  под  ногами  у  него
весенний лед. Был жаркий душный вечер укороченного августовского дня.

    Толпа зевак, кровавые отблески зари на стеклах  трамвая,  огромная
луна над крышами... Я тихо удалялся от места события.

    На скамейке под липами сидел,  уложив  ногу  на  ногу,  худощавый,
очень усталый человек в безукоризненном светлом  костюме.  В  нынешней
России так одевались либо знатные иностранцы вроде  меня,  либо  очень
известные артисты. У власть имущих стиль был совершенно иной.

    - Добрый вечер,- сказал я ему и приподнял шляпу.

    - Добрый вечер,- согласился он.- Вы не знаете, что за шум и  крики
в той стороне?

    Уж не война ли началась с применением лучей смерти?

    - Человеку голову отрезали, - ответил я.

    -  Что  вы  говорите.  И  кто  же?  -  в  голосе  его  послышалось
пробуждение интереса.

    - Девушка,- сказал  я.-  Красивая.  Комсомолка,  наверное.  У  вас
теперь чуть что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие.

    - Да, у нас теперь так,- вздохнул худощавый.

    - Позволите быть вашим соседом? - спросил я.

    - Пожалуйста...- он кивнул рассеяно.

    - Я вижу, у вас неприятности, - сказал я.

    - Неприятности? - задумался  он.-  Как  ни  странно,  у  меня  все
хорошо.

    Подозрительно  хорошо.  Должно  быть,  это  меня  беспокоит:   Как
поликратов перстень.

    - Очень знакомое чувство. "Бегу, чтоб здесь не  пасть  с  тобою...
Сказал и разлучился с ним". Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт?

    Он посмотрел на меня.

    - Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты?  Поэт
сегодня - это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный...

    - Иван Приблудный,- продолжил я.

    - Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал...

    - И слава Богу! - вскричал я. - И никогда не читайте! Под  страхом
сожжения - не читайте! (Не знал я тогда и не  мог,  конечно,  знать  о
скорой    и    страшной    смерти    этого    человека,    Ивана-Якова
Овчаренко-Приблудного,  иначе  никогда  бы   не   упомянул   в   таком
ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина, хулиганил -  а  умер
геройски. Черт его знает, что важнее для поэта:).

    - Вы, вероятно, издалека?- спросил он грустно.

    - О, да,- сказал я. - Издалека. Без сомнения, издалека.

    - И как вам нравится Москва?

    - Трудно сказать,- ответил я. -  Она  мне  никогда  не  нравилась.
Проклятье лежит на Москве, возросла она и окрепла у Орды за пазухой на
предательстве, на крови и разорении других русских  городов...  И  все
же: могу ли я вам помочь?

    - Разве что одолжите папироской...

    Я извлек свой серебряный абиссинский трофей, щелкнул крышкой.

    - Что вы предпочитаете?

    Он посмотрел на меня диковато и взял первую папиросу с краю.

    Мы некоторое время в молчании дымили.

    - Не мог ли я встречать вас раньше? - спросил наконец я. - Скажем,
в двадцать первом. Осенью?

    - Осенью... Осенью я только что приехал в Москву.

    - Все сходится,- сказал я.- Брюс был прав.

    - Да? - удивился он.- А в календаре  написано:  дождь  и  смятение
народов.

    - День еще не кончился,- сказал я. - Может быть, к ночи соберется.

    - А смятение? - спросил он.

    - А разве нет? - я посмотрел на него.  -  Впрочем,  вы  просто  не
знаете...

    - Стараюсь не читать газет,- сказал он. - Напорешься еще ненароком
на  театральную  рецензию...  какие  отвратительные  слова  придуманы:
"булгаковщина", "гумилевщина", "пильняковщина"...

    - Даже "гумилевщина"? - восхитился я.

    - Представьте себе! Вполне достаточно употребить экзотическое  имя
или упомянуть экзотическую  страну,  чтобы  заслужить  этот  ярлык.  И
носить   его   до   тех   пор,   покуда   не   напишешь   какую-нибудь
"Оптимистическую песнь козлов" о прекрасной  комиссарше,  обворожившей
балтийских анархистов... Носится тут один молодой  драматург  с  такой
идеей, или, как они говорят, "задумкой"...

    - И что же, обижаются люди? На ярлыки-то?

    - Кто обижается, а кто и перековывается...

    - А вы, как я понимаю, перековываться не желаете.

    Он помолчал, потом кивнул:

    - Совершенно верно понимать изволите...

    - Не Михаила ли Афанасьевича перед собой вижу? - спросил я  больше
для проформы.

    - Ваш покорный слуга.- снова кивнул он.- С кем имею честь?.

    - Фридрих-Мария  фон  Виланд,-  отрекомендовался  я.  -  Лингвист.
Счастлив познакомиться с великим мастером Слова.

    - Странно вы сказали... Как я понимаю, вы  из  рижских  немцев?  -
спросил он.-

    Очень  чисто  говорите...  И  для   чего   большевикам   лингвиста
выписывать понадобилось, они же неграмотные все...

    - Вот и понадобилось, что неграмотные.  И  насчет  рижского  немца
угадать изволили. Батюшка  мой,  даром  что  фон,  держит  бирхалле  в
Майоренгофе.

    Будете в тех краях, милости  просим.  Там  тихо.  Там  даже  чайки
какие-то молчаливые.

    - Вряд ли я буду в тех  краях,-  вздохнул  он.-  Разве  что  много
севернее...

    Настало время мне задуматься. Была не была, попробую.

    - Хотите уехать вместе со мной?

    Он вздрогнул. Посмотрел на меня. С недоверием, даже со страхом.  Я
понимал, что не провокатора во мне он опасается и не провокатора видит
- а если и провокатора, то совсем иного рода...

    - Уехать? - сказал он тихо.

    - Да. В Берлин.

    - К-когда?

    Я посмотрел на "Лонжин".

    - Через четыре часа.

    - Часа?- в голосе его  что-то  зазвенело.-  Часа?  Боже  мой,  это
невозможно... это немыслимо, немыслимо...

    - Почему же?

    - Не знаю. Но... - он замолчал и молчал очень долго.

    - Женщины? Или вы боитесь, что не сможете там писать? - перебил  я
его молчание.

    - Наверное. Не знаю. Что-то... вот здесь,- он показал на горло.  -
Я только-только начал чувствовать дом...

    - Вы счастливый человек,- сказал я.

    - Вы так считаете? - он  горько  усмехнулся.  -  Я  плачу  за  это
боязнью площадей...

    - Даже пустых?

    - Пустых - тем более... Что? - вдруг  насторожился  он,  приподнял
голову, прищурился слепо. - Идет гроза.

    Я потрогал ладонью воздух. В самом деле, накатывался очень быстро,
тихо, неотвратимо - как умелый враг - грозовой заряд.

    - Будет град,- сказал я.- Нам лучше укрыться.

    - Не соблаговолите ли быть моим гостем? - предложил он,  вставая.-
Я живу поблизости. Жена будет рада.

    - Не смею отказываться.

    - И не потомок ли вы преславнаго немецкого романтика? - спросил он
уже на ходу.

    - Вряд ли, - сказал я. -  У  романтиков,  как  правило,  детей  не
бывает.

     9.

                                         А между тем  рассудком  нищи
                                         Змеем пожирались вместо пищи.
                                                     Велимир Хлебников

    -  Ах,  черт  побери:-  Николай  Степанович  отложил  "вечерку"  и
огляделся растерянно. - Плохо дело, господа.

    - Что, что? - вскинулся Илья. - Зеленый нырнул?

    - Нет. Что - зеленый: Великий умер.

    - Кастро?!

    - Нашел великого: Ладно, Илья, это мои дела. Похоже, что  придется
нам задержаться здесь еще.

    - А я что? Кликуха у него такая: Великий. Не я придумал.  Его  все
деловые латиносы Грандиозой кличут, такими делами шутя ворочает, нам и
не снилось:

    Но Николай Степанович его уже не слышал. "Вечерка" с  определенным
сожалением сообщала, что на восемьдесят седьмом году жизни безвременно
и  скоропостижно  скончался  генерал-майор  медицинской  службы  Семен
Павлович Великий, профессор, членкор и так далее, отпевание в два часа
в Елоховской церкви.  Как  все  бульварные  газеты,  "вечерка"  слегка
приврала, хотя на этот раз просто по незнанию, а не по  злому  умыслу:
Семен

    Павлович  скончался  не  на  восемьдесят  седьмом,  а  на   двести
пятнадцатом году.

    Он был единственным рыцарем из всего Пятого Рима, кто  никогда  не
пользовался псевдонимами, понимая это профанацией и дурновкусием.  Имя
дал ему отец, пусть незаконный, но зато  -  государь  император  Павел
Петрович;  матерью   же   была   тогдашняя   фаворитка   Павла   Софья
Чарторыйская. И менять имя даже на время, даже  во  имя  неких  высших
интересов, Великий отказывался наотрез.

    Официально мичман Семен Великий считался  пропавшим  без  вести  в
тысяча  восьмисотом  году  в  районе  Антильских  островов  во   время
страшного шторма.

    Шторм там действительно был,  но  сам  Великий  находился  к  тому
времени уже совсем в другом месте:

    Долгие  годы  он  провел  в  учениках,  а  затем  и  помощниках  у
знаменитого унгана ле Пелетье на  острове  Гаити  (собственно,  именно
поэтому он впоследствии и пошел по медицинской части) и в деле  унгана
весьма преуспел; и именно там  на  него  обратил  внимание  знаменитый
некроном барон Рудольф фон

    Зеботтендорф (вошедший  в  гаитянский  инфернальный  фольклор  под
несколько искаженным именем Барон Суббота), сдружился с ним, вывез его
в Европу и представил нужным людям. Семен Павлович сравнительно быстро
разобрался   в   положении   вещей,   послал   всяческих   рыцарей   и
розенкрейцеров в известном всякому русскому человеку направлении  -  и
стал искать свой особый путь. В этих поисках он неизбежно наткнулся на
Якова Вилимовича, поскольку все дороги в те годы вели в Пятый  Рим:  (
"Кстати, а почему именно  Пятый?"  -  спросил  в  свое  время  Николай
Степанович у Брюса. "Так ведь  Четвертому-то  не  быти,"  -  доходчиво
объяснил Брюс.)

    После исчезновения  Брюса  именно  Великий  остался  в  Московском
капитуле

    Ордена за старшего. К нему и бросился было Николай  Степанович  по
возвращении из Заира - тогда, в памятном шестьдесят восьмом. Следовало
что- то предпринимать в связи с необычными находками:

    И Великий его не узнал.

    То  есть  не  так:  он,  конечно,  узнал  своего  старого  доброго
знакомца, путешественника и пациента, но  -  не  младшего  собрата  по
Ордену. Будто  сквозь  симпатическое  стекло  смотрел  он  на  Николая
Степановича,  радостно  хлопотал  по  холостяцкому  своему  жилищу,  с
притворным ужасом  воспринял  еще  недавно  привычное  обращение  "mon
prince" и абсолютно не мог понять,  чего  же  от  него  хочет  дорогой
гость:

    Это было по-настоящему страшно.

    Это было даже страшнее - поскольку неожиданно - чем потом,  позже,
когда

    Николай Степанович осознал до конца, что остался один.

    И сейчас, на панихиде, стоя с непокрытой головой рядом  с  людьми,
которых он знал многие десятилетия не только по именам и фамилиям,  но
и по тайным делам  и  почетным  титулам,  он  оставался  один.  Рыцари
славного Пятого Рима, великие и малые таинники,  постарели,  обрюзгли,
утратили былой блеск глаз - потому что забыли, что полагается им  жить
долго и бурно. Забыли они и способ, каковым это достигается:

    В  шестьдесят  девятом,  оправившись  немного  от  первоначального
потрясения,

    Николай  Степанович  уединился,  придумав  какой-то   смехотворный
предлог,  с   маршалом   Ордена   Фархадом,   в   миру   -   дворником
Гильметдиновым, а в прошлом

    - великим полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским, в его дворницкой.
За непритязательной беседой о злых нравах москвичей,  протекающей  под
аккомпанемент легко льющегося пива, Николай Степанович ввел коллегу  в
состояние глубочайшего гипноза (что в нормальных условиях  явилось  бы
грубейшим, непростительным нарушением субординации) - и там, в  недрах
чужого темного сознания, встретил умирающего рыцаря:

    Между Числом и Словом (Москва, 1969, апрель)

    Я давно не делал ничего подобного (и если честно, не делал никогда
по- настоящему, только на Мадагаскаре  во  время  учения),  и  поэтому
чувствовал себя  выжатым,  как  подсолнечный  жмых.  Нужно  было  тихо
посидеть и перевести дыхание. К тому же единственое -  и  слава  Богу,
что тусклое, замызганное -  окошечко  длинной,  как  подзорная  труба,
дворницкой  выходило  на  кошмарно-  красную  глуху   торцевую   стену
какого-то   дома,   где   кирпичами   выложены   были   профили   трех
большевистских кабиров. Будь Фархад  в  своей  подлиной  сущности,  он
просто не смог бы жить здесь. А так - мог:

    Говорят, что можно жить и в дерьме. Но  лучше  тогда  уж  не  жить
вовсе:

    - Просыпайся, воевода, - сказал я. - Враги подходят.

    Он поднял на меня закрытые глаза.

    - А, это ты, диперан. Живой. А я вот,  видишь,  не  очень.  Васька
Шуйский не сумел меня отравить, а эти - сумели: Одначе  куда  Шуйскому
до них:

    Голос его был медленный и скрипучий.

    - Что случилось, Михаил Васильевич?

    - Черный дождь пролился, летейский дождь:

    - Черный дождь?

    - Ты не знаешь:  это  хорошо,  что  не  знаешь:  Летейский  дождь.
Драконий яд.

    Драконий яд зеленый: с водой смешать, по ветру развеять,  на  кого
Бог пошлет: Как же ты уцелел?

    - Не знаю, воевода.

    - Должно, заговоренный ты. А может:

    - Что?

    - Али не было тебя в Руси? Над Русью да окрест дождь шел:

    - Не было, воевода. Ты разве не помнишь? Отправили меня в  Африку,
в древний разрушенный город.

    - Вот: драконье логовище: боги пауков.

    - Что сделать для тебя, воевода?

    - Что можно сделать: ничего: помрет воевода.  Помрет  насовсем.  А
басурманин метлой еще помашет, помашет:

    - Помочь тебе - чем? Ксериону дать?

    - Ксерион - для тела, не для духа, нет: Они мне  дух  подкоренили.
Всем нам - дух: всем:

    - И что же - никого?..

    - Может, Брюс, колдун хитрожопый, где-то обретается -  да  вот  ты
живой вернулся. Восстанавливай Орден, диперан. Слово мое  тебе  такое:
возрождай

    Орден. Ибо близок час: Зверь на пороге: Зверь встает:

    - Средства нет, воевода. От всего меня отрезало.

    - Ищи. Думай. Не бывает так, чтобы: Задумано было  -  иначе:  Все,
отпускай меня, диперан. Дай одному побыть. Не в силах больше:

    - Священника?

    - Живого татарина отпевать? - усмехнулся комтур. -  Сами  себе  мы
теперь и священники, и гробовщики, в живых домовинах лежим:

    - Ответь, воевода, если знаешь: кто это сделал?

    - Знаю. Ответить не могу.  Заклятие  наложено.  Такие  это  твари:
богомерзкие:

    Ну, да и тебя  они  нет,  не  оставят  в  покое:  объявятся  сами.
Готовься ко всему, таинник. В любую минуту:

    - Подскажи хоть что-нибудь!

    - Георгия ищи: первого: Был он у меня, а  теперь  -  незнамо  где:
забыл.

     10.

                              Вахтер захлопнул книгу. Он так никогда и
                           не узнал, какой остроумный выход нашла Анна
                           Каренина из создавшегося положения...
                                         "Воспоминания майора Пронина"

    Места ни на Ваганьковском,  ни  на  Новодевичьем  для  сына  Павла
Первого,  разумеется,  не  нашлось,   хоронили   аж   на   Кунцевском,
продуваемом всеми  ветрами,  голом  и  неустроенном.  Из  церкви  туда
поехали не все.  Пятый  Рим,  правда,  был  почти  в  полном  составе.
Беспамятный Пятый Рим, жалкая кучка нищих пенсионеров: Вон  и  дворник
Гильметдинов, благодарный  пациент,  должно  быть.:  Мороз  стоял  под
двадцать, ветер сипло свистал в редких сосенках.

    Что-то говорили  над  гробом:  о  заслугах,  о  сотнях  и  тысячах
спасенных:  В  принципе,  конечно,  в  Ордене  не  поощрялись  занятия
медициной, ибо слишком велико,  почти  неодолимо  было  искушение  для
врача:  применить  запрещенные  знания.  Бывало,  к   этому   все-таки
прибегали - с разного рода последствиями.

    Семен Павлович сам повинился как-то,  что  в  Северном  Казахстане
поднял на ноги одного безнадежного ракового больного из бывших  зэков.
Капитул обдумал это сообщение, проследил судьбу зэка - и решил, что  в
данном случае применение ксериона оказалось правомерным:

    Сейчас Николай Степанович сам себе был и капитул, и судия,  и  при
необходимости - палач. Так уж распорядилась судьба.

    На крышку гроба  начали  кидать  схваченные  морозом  комья  рыжей
земли, когда взгляд его случайно зацепился за другой взгляд, колючий и
внимательный.

    Николай Степанович выпрямился. Шагах в пяти стоял странный молодой
человек в длиннополой кавалерийской шинели и с пушистыми  волосами  до
плеч.

    Высокий лоб его перехватывала синяя тесьма, на которой  вышит  был
серебром коптский крест.  Этакий  поздний  хиппи,  неуверенно  подумал
Николай Степанович.

    Что  бы  ему  здесь  делать?  Вряд  ли  это  благодарный  пациент,
поскольку Великий уже давно не практиковал. Внук? Да вроде бы не  было
у него внуков: и не похож, не павловская  кровь:  Юноша  отвернулся  и
стал старательно смотреть в сторону.

    В автобусе, которым возвращались в город, юноши уже не было.

    Они успели улететь  первым  послеполуночным  рейсом.  Круг  упрямо
замыкался, и это почему-то тревожило. Самолет, потертая  "тушка",  был
не заполнен, и они с комфортом расположились вчетвером на целом ряду в
хвосте. Стюардессы, поначалу встретившие Гусара злобным  ворчанием,  к
середине рейса уже  обнимались  с  ним  и  скормили  ему  все  куриные
косточки. Расставание не обошлось без слез.

    Их встречали. Разумеется, не Николая  Степановича,  не  Коминта  и
даже не

    Гусара. Встречали Илью, поскольку  спокон  веков  цыганская  почта
работает быстрее и надежнее  государственных  средств  связи,  включая
спутниковую.

    Подогнан был к самому трапу "Джип-Чероки", в котором места хватило
для всех.

    Однако от  торжественной  встречи  на  Бугаче  Николай  Степанович
вынужден был отказаться, хотя гулять  с  цыганами  в  принципе  любил.
Ограничились  буквально  пятью  минутами  объятий,  ритуальной   чашей
шампанского и взаимными представлениями:

    В квартире было пусто и холодно. Житель террариума сидел  молчком,
лишь хмуро помаргивал. Илья с непривычки от  террариума  попятился,  а
Гусар напротив: сел рядом и стал с тварью переглядываться.

    Первым делом  Николай  Степанович  дозвонился  до  известного  ему
старообрядческого начетчика Севастьянова и, представившись охотником

    Гробовым (реально существующим), рассказал  о  найденной  в  тайге
сгоревшей староверской деревне. Севастьянов  ахнул,  потому  что  деда
Прокопьича знал хорошо:

    Сорок  минут  всего  потребовалось  Николаю   Степановичу,   чтобы
выяснить: директор Куделин отнюдь не пребывает в своем "ящике", а весь
сегодняшний день отдает конференции по  экологической  безопасности  -
что, если вспомнить о профиле его комбината, звучало несколько комично
и цинично. Совещание проходило в Доме ученых -  буквально  под  окнами
квартиры Тихоновых:

    Круг замыкался так плотно!..

    - Сам в руки идет, - удивленно сказал Илья.

    - А не сын ли это  полковника  Куделина...  -  мечтательно  сказал
Коминт с давно забытым выражением.

    - Да хоть  бы  сам  Серго  Берия!  -  раздраженно  сказал  Николай
Степанович. - И думать не смей. Все, до утра - спать! Отбой.

    - А я и не  думаю,  -  Коминт  обиделся.  -  Я  просто  думаю:  не
полковника ли это

    Куделина сын?

    На  конференции  в  который  раз  дебатировался  один  и  тот   же
бесконечный  вопрос:  совместима  ли  безопасность   экологическая   с
безопасностью  государственной?  Коминт  слушал  вполуха,   а   больше
озирался - незаметно для окружающих. Николай Степанович подал с  места
несколько дельных и точных реплик. Наконец на трибуну  вышел  директор
Куделин.

    Директорствовал он не так уж давно, поэтому  не  успел  приобрести
должной начальственной