отом  пойдут  сбои,  потом  -
наступит крах: Но до полного краха никто  из  них,  нынешних,  уже  не
доживет. : Мы должны,  товарищи,  с  особым  тщанием  и  бдительностью
оберегать товарища Сталина не  столько  потому,  что  он  наследник  и
продолжатель дела нашего великого вождя  Ленина  -  мы  знаем,  что  у
товарища Ленина было немало достойных  наследников  и  продолжателей,-
сколько потому, что именно в нем, в

    Иосифе Виссарионовиче, воплощена на сегодняшний день,  не  побоюсь
этого слова, мировая душа. Это не  та  душа,  о  которой  толкуют  нам
мракобесы. Нет, товарищи это истинная душа!  Подлинная  душа  мирового
пролетариата! Наш товарищ Сталин - есть Майтрейя Будды,  истинное  его
воплощение на земле.

    Всемирно-историческая миссия народов бывшей Российской  империи  -
служить претворению Будды. Но прежде всего - это наша с  вами  миссия,
товарищи

    Рабоче-Крестьянская инспекция! (Голос из зала: "Опять с  боженькой
заигрываете! Хватит с нас Луначарского с

    Богдановым!" - "Будда  выше  всех  и  всяческих  богов,  товарищи.
Буддизм есть материализм и эмпириокритицизм в высшей своей стадии!")

    А теперь, товарищи, я скажу вам то, что вы обязаны  будете  забыть
немедленно за порогом этого зала.  Настоящим  отцом  товарища  Сталина
является не сапожник Бесо Джугашвили, а великий русский путешественник
и первооткрыватель Азии Николай  Михайлович  Пржевальский.  Достаточно
нам взглянуть на портреты этих великих  деятелей,  чтобы  все  вопросы
отпали сами собой.
(Тот же голос из зала: "А пойдет ли это на пользу пролетариату?" - "Я скажу
    тяжелую вещь, товарищи. Не все то, чем владеет  пролетариат,  идет
ему на пользу. Именно поэтому ему и необходимы вожди. Явные и  тайные.
Вы, например. Без вождей уже давно бы все  рухнуло  в  угаре  нэпа,  в
бездумности и максимализме военного коммунизма.")

    Как известно, товарищ Пржевальский открыл и учредил центр Азии.  В
этом центре он обнаружил тщательно законспирированную группу тувинских
шаманов.

    Напрасно английская разведка по наущению всяческих  Ллойд-Джорджей
и

    Чемберленов ищет в Гималаях пресловутую Шамбалу. Шамбала  вот  уже
восемь лет находится под нашей непосредственной опекой. И недалек  тот
день,  когда  мы  присоединим  ее  к  СССР   на   правах   республики!
(Аплодисменты) Освободив этот оплот  шаманизма,  товарищ  Пржевальский
потребовал, чтобы следующее воплощение Будды состоялось в России. Мало
того, он настоял, чтобы этим воплощением стал его будущий ребенок. Для
производства на свет этого ребенка была использована по возвращении из
экспедиции служанка товарища

    Пржевальского Кетеван Джугашвили:

    Я  словно  бы  услышал  за  спиной  яростный  итальянский   шепот:
"Басссстардо!.."

    Яков Саулович добросовестно заблуждался  -  равно  как  и  Николай
Михайлович.

    Во-первых,  оба  высокомерно  не  различали  шаманизм  и  ламаизм;
во-вторых,   тувинские   шаманы   были   настолько   крепко    обижены
первооткрывателем Азии, что их молитвами во младенце воплотился отнюдь
не Будда, но владыка

    Царства мертвых Эрлик. И, наконец, Шамбала находилась никак  не  в
Туве, а  на  своем  обычном  месте,  в  чем  Якову  Сауловичу,  вполне
вероятно, и предстоит убедиться в ближайшем будущем...

    В полночь удары корабельного  колокола  оповестили  нас  о  начале
карнавала. От траура молчаливо отказались: пусть мертвые хоронят своих
мертвецов. Я  вынул  из  шкафа  заранее  взятый  в  костюмерной  наряд
Калиостро (представляю, как хохотал бы сеньор Бальзамо, увидев  его!),
переоделся, натянул перед зеркалом шелковую полумаску. Почему-то стало
грустно.

    Столы  в  ресторане  были  составлены  вдоль  стен,   и   на   них
громоздились  живописные   горы   разнообразных   фруктов,   маленьких
бутербродов и прочих милых  пустячков;  стюарды,  похожие  на  быстрых
черно-белых птиц, скользили, разнося напитки. Я оказался в компании  с
высоким бокалом, содержащим нечто полосатое, с соломинкой  и  ломтиком
лимона, оседлавшим кромку бокала, как мальчишка соседский забор.

    Атсон с костюмом не мудрил:  просто  надвинул  стетсон  на  лоб  и
перевязал нижнюю часть лица клетчатым платком. Теперь  он  внимательно
присматривался к коктейлю, не решаясь что-либо предпринять.

    - Хотите, я прострелю вам платок? - предложил я.-  В  дырку  можно
будет вставить соломинку.

    - Я бы лучше вставил соломинку этой чертовой  англичанке,-  сказал
Атсон. -

    Представляете, Ник, я уже всерьез раскатал губу на наследство.

    - Еще не все потеряно, - обнадежил его я. - Тело так и не нашли.

    - И не найдут  никогда:  Эх,  если  бы  мы  жили  по  американским
законам: представляете, богатый дядюшка лежит каких-то два года на дне
реки Гудзон в безвестной отлучке - и вот к  вам  заявляются  адвокаты,
страховые агенты, прилипалы:

    - Не забывайте, Билл, что первенец я.

    - Ну, это дело поправимо, - он легкомысленно махнул рукой. - Я  же
говорю: по американским законам.

    - А-а,- понял я.

    И тут оркестр наш заиграл!

    Я смотрел, как идет Марлен. Перед нею все исчезали.

    - Простите, Билл,- сказал я и пошел ей навстречу.

    На балу она была пейзанка в крахмальном чепчике. Мы встретились  в
центре зала, потому что не могли не встретиться. Я сразу повел ее. Она
была необыкновенно гибкая и точная.

    - Ты задержишься в Америке? - спросила она.

    - Если все будет хорошо - то нет, - сказал я.

    - Тогда я помолюсь, чтобы все было плохо.

    - Вряд ли эту молитву услышат: Тебе не перекричать толпу.

    - Я постараюсь перекричать.

    - Господи, Марлен: В твоем  распоряжении  будет  вся  голливудская
конюшня. Как только ты увидишь живого Дугласа Фербенкса, ты  мгновенно
забудешь уродливую музейную крысу.

    - Не лги женщине. Ты такая же музейная крыса, как я  -  непорочная
дева- кармелитка.

    - А даже если и так? Что тогда?

    - Не знаю. Только чувствую, что если ты мне скажешь сейчас:  брось
все, иди со мной -  брошу  и  пойду.  Как  будто  бы:  как  за  вечной
молодостью. Ты понимаешь?

    Боже, подумал я, от этих женщин ничего невозможно скрыть:

    - Я не скажу так, Марлен. Не могу. Не имею права.

    - Значит, я все поняла правильно:

    Мы дотанцевали в  молчании.  Потом  она  гордо  улыбнулась  мне  и
сменила партнера.

    С сомнением в сердце я  вышел  покурить.  Океан  был  тих.  Из-под
шлюпочного брезента  палубой  ниже  опять  слышалась  какая-то  возня.
Облокотясь о леер, стояла шумерская царица и курила сигару.

    - Вы не танцуете, Ваше величество? - спросил я.
пленных не брать.
    - Отчего же, - сказала царица рассеянно.- Танцую: Просто сейчас  я
думаю, кто должен стать следующей  жертвой.  Представляете:  пассажиры
парохода гибнут один за другим,  все  друг  друга  подозревают,  ведут
безрезультатное расследование:

    - Но мы уже почти приплыли,- сказал я.

    - Это не факт,- сказала она. - Взрыв в машинном отделении, поломка
винта:

    - Топор, подсунутый под компас,- подсказал я.- Надежнее  уж  взять
остров. Что- то вроде Святой Елены:

    - Убийство  Наполеона,-  вкусно  произнесла  она.-  М-м:  Неплохо,
неплохо. Да только не нам, англичанам, об этом писать: Николас,  вы  в
юности не сочиняли стихи?

    - Еще как, - честно сказал я.

    - А потом все прошло?

    - Можно сказать, что прошло.

    - Вот и я: Ах, черт, черт, черт! Как бы я хотела написать  русский
роман,  типичный  роскошный  русский  роман,  в  котором   ничего   не
происходит - и все гибнет, гибнет:

    - Да. "Они пили чай и говорили о пустяках, а в это время  рушились
их судьбы:"

    - Именно так, Николас! Это гениально. Вот это - гениально:

    - Скажите, Агата, а зачем вы затеяли  тот  Nichtgescheitgeschehnis
вокруг несчастной мадам Луизы?

    - Ах. Было так скучно,  что  я  поняла:  если  не  устрою  чего-то
подобного, то взаправду кого-нибудь отравлю. Но вы же не обиделись?

    -  Какие  могут  быть  обиды  между   поэтами?   А   кстати,   где
действительно мадам

    Луиза?

    Агата повернулась ко мне. Глазки ее озорно светились.

    - По моему знаку зададите мне этот же вопрос - но громко. Хорошо?

    - Ну:

    Она поманила меня за собой и быстро пошла к трапу.  Мы  спустились
палубой ниже, прошли немного к корме и остановились  напротив  шлюпки,
издававшей звуки. Агата махнула мне рукой.

    -  А  где  же  действительно  мадам  Луиза?!  -  громко,  как   на
сомалийском базаре, закричал я.

    - Эта старая французская мымра?- в тон мне закричала Агата.  -  Да
ее отсутствия не заметил даже ее собственный муженек!

    Шлюпка накренилась.  Агата  схватила  меня  за  руку,  и  мы,  как
нашкодившие гимназисты,, бросились к ресторану. Мы  еще  не  добежали,
когда оркестр скомкал и оборвал мелодию:

    - Вот вам и следующий,- сказал я.

    В зале загорались люстры, публика устремлялась к центру зала,  где
немец- репортер размахивал, как знаменем, мокрым снимком.

    - Маньяк! - кричал кто-то. - На корабле маньяк!

    Таща за собой  Агату,  я  протолкался  к  немцу.  На  снимке  было
несколько пассажиров, в том числе мадам Луиза; они  весело  улыбались,
освещенные солнцем, а за их спинами на белой надстройке  лежала  тень:
скособоченный  силуэт  человека  с  занесенным  над  головой  пожарным
топором:

    Все стихли.  Пассажирский  помощник  начал,  заикаясь  и  путаясь,
говорить что-то успокаивающее, но его прервал резкий властный голос:

    - Какая блядь назвала меня старой мымрой?!

    Агата тихо ойкнула и спряталась за меня.

    В дверях стоял пьяный и растерзанный  греческий  принц  с  тусклым
огнем в глазах, а на  шее  его  висела,  как  очень  большой  и  мятый
галстук, мадам Луиза:

    И  вот  здесь,  господа,  уже  не  в  первый  раз  меня  восхитили
англичане. Ведь что бы сделали русские? Побили бы  сначала  принца,  а
потом бедняжку Агату. Или наоборот: сначала Агату, а потом  принца.  И
долго бы потом мучились от осознания подлости бытия.  Что  бы  сделали
гордые французы? Часть их попортила бы прическу мадам, а оратор-аматер
часа два без перерыва обличал бы гнусный порок,- меж  тем  как  вторая
часть тихонечко бы увлекла  мадам  в  более  надежное  место.  Что  бы
сделали немцы? Засадили бы парочку в разные - подчеркиваю,  разные!  -
канатные ящики, а прочую публику разогнали по каютам.

    Чем бы  исчерпали  вопрос  навсегда.  На  мой  же  особый  взгляд,
единственные, кто в этом деле заслуживал мордобоя, были  телохранители
принца, которые, мерзавцы, все знали, но помалкивали. Хотя, опять же -
служба:  Англичане  же,  пожилая  чета,  просвещенные   мореплаватели,
бросились к виконтессе и принцу, как  к  потерпевшим  кораблекрушение,
словно шлюпка та не качалась над палубой, а была долгое время игрушкою
волн и стихий. "Потерпевших" стали отпаивать кофием, укутали  пледами,
потихоньку увели прочь с глаз. Виконт дю Трамбле  даже  не  подошел  к
счастливо обретенной супруге,  а  продолжал  демонстративно  оказывать
знаки внимания  польской  графине.  Оркестр  вновь  заиграл,  инцидент
обрел, наконец, свое естественное завершение, участники  расследования
вздохнули и слегка расслабились, и даже

    Петр Демьянович пригласил на тур вальса даму в красном домино.

    - Похоже, Ник, что  нам  придется  богатеть  старыми  проверенными
способами,- сказал Атсон. Дырку в платке он все-таки провертел.

    - Была у собаки хатка,- сказал я по-русски и перевел ему дословно.

    Марлен  танцевала  с  обоими  братьями-итальянцами   одновременно.
Оркестр специально для них играл тарантеллу. Это надо было видеть.

    - А знаете, Ник, кто был тот парень с гидроплана? Я тут пошептался
с командой.

    Сын нашего судовладельца.

    - И всего-то? - спросил я.

    - В том и дело, что не всего-то! Он псих, он  сдвинулся  на  вашей
Марлен. Вбил себе в башку, что должен добиться  ее  внимания:  Папаша,
понятно, ни в чем ему не отказывает. Его, правда, посадили под замок:

    Стоило Атсону это произнести, как на кухне, слышимые  даже  сквозь
звуки оркестра, обрушились котлы и кастрюли. Я  обернулся.  Из  проема
двери, соединяющей кухню с рестораном, вырвался человек в белом трико,
белом колпаке и с набеленным лицом. Этакий Пьеро.  Он  дикими  глазами
обвел публику и бросился  к  танцующим,  оставляя  на  паркете  мучные
следы.

    В руке Пьеро прыгал огромный старинный пистолет.

    Бравые итальянцы брызнули в стороны.  Оркестр  взвизгнул  и  стих.
Летчик Эрнст и фон Штернберг рванулись было вперед, но на них  повисли
какие-то девушки.

    Пассажирский помощник стал  медленно  и  острожно  приближаться  к
Пьеро.

    - Стойте, Джордж!- крикнул Пьеро. - Не  подходите!  Я  здесь,  где
должен быть!

    Или я застрелю вас, а потом себя!

    - Ну и на здоровье,- хмыкнул Атсон.

    Наступила  полная  тишина.  Марлен  стояла  перед  ним,  прямая  и
бледная.

    - Вы мой смысл быть,- заговорил, упав на колени, Пьеро.- Без вас я
не мыслю ни огня, ни тьмы, ни ветра. Там, где мы никогда не  сойдемся,
нет неба, земли и воды. Нет  даже  мрака.  Я  вижу  единственный  путь
избавиться от кошмара, худшего, чем смерть -  это  принять  смерть  от
вашего взгляда. Я умру здесь сейчас перед вами, и нет высшего счастья,
нет большего блаженства:

    М-да. В какой-то мере я мог понять юношу: сам  в  его  годы  резал
себе вены и травился цианистым калием (не помогло)  -  но  никогда  не
делал этого на людях:

    Кроме того, речь шла о Марлен.

    Между тем юноша бледный со взором  горящим  поднес  огромный  свой
пистолет к голове, подержал,  опустил.  Ткнул  в  грудь.  Пистолет  не
помещался: Это живо  напомнило  мне  унизительнейший  эпизод  месячной
давности - и я решился. Даже не то  чтобы  решился:  не  выдержал.  Не
вынес.

    Низость  -  применять  гримуар  против  непосвященного.  Я  же   -
применил.

    Надеюсь, никто ничего не понял.

    В полном молчании я пересек зал, подошел к Пьеро и  вынул  из  его
дергающейся руки пистолет,  тяжелый  дуэльный  пистолет  с  серебряной
насечкой и гербом герцогов Мальборо на  рукоятке.  Пьеро,  не  заметив
потери, продолжал подносить руку то к виску, то к груди:

    Потом его увели.

    Дуэль и смерть Маяковского. (Москва, 1930, 11 апреля)

    Звонок буркнул в недрах квартиры, тут же торопливо забухали  шаги.
Цепочка звякнула, дверь распахнулась:

    Хозяин, несомненно,  ожидал  увидеть  кого-то  другого.  Вернее  -
другую.

    Мужчинам не дарят таких улыбок.

    - Ну, здравствуй, Владимир,- сказал я. - Или не рад?

    Улыбка сменилась багровым  взглядом  быка,  впервые  попавшего  на
арену.

    - Гху... - сказал он, давясь внезапно моей  фамилией.  -  Николай?
Так ты?..

    - Чудесное спасение августейшего семейства во  время  крушения  на
станции

    Борки, - сказал я. - Помнишь такую картинку?

    - Да, - он, как ни странно, уже взял себя  в  руки.  Будто  каждый
день к нему заявлялись в гости давным-давно расстрелянные знакомцы.  -
Заходи. Только, извини:

    Он говорил в нос, и глаза его слезились.

    - Я не займу тебя долго:

    Н-да:  Жил  Маяковский  скудно.  Я  уже   слышал   об   этом,   но
действительность превзошла ожидание.  Комната  его  напоминала  скорее
просторную канцелярскую  папку,  чем  жилье.  Шведское  бюро  светлого
дерева, девичья кушетка под байковым одеялом, этажерка с  журналами  и
газетами:

    - Не ценит советская власть  своего  рапсода,-  сказал  я.  -  Вон
Горький:

    - Николай,- выговорил он слишком ровным голосом. - Скажи лучше мне
сразу: ты эмигрант?

    - Внутренний, Владимир. Внутренний. Это не преследуется.

    - Много ты знаешь: Ну - живешь ты под своей фамилией?

    - Как когда. Сейчас я то ли Овсов,  то  ли  Седлов:  что-то  такое
лошадиное.

    - Шутишь, да? Ты уже раз дошутился:

    - И что рассказывают?

    - Много всякой ерунды: Давно было, не помню. Но почему ты живой?

    Телеграмма Горького успела вовремя?

    - Да нет, опоздала, как и следовало ожидать. Просто плохо стреляют
господа чекисты,- я засмеялся. - Злато туманит им очи:

    - Ты говори, да не заговаривайся, - нервно сказал он.

    - Не поверишь, но чистая правда. А что ты так нервничаешь? У  тебя
как, прямой провод на Лубянку? - сказал я. - К  Якову  Сауловичу?  Или
так надеешься докричаться - благо, рядом?

    Воздух, что ли, рядом с Маяковским был  такой:  хотелось  спорить,
скандалить, обличать: Но я твердо решил быть добрым. Добрым. Во что бы
то ни стало - только добрым.

    - Что тебе нужно, Николай, говори быстрее. Ко мне сейчас придут:

    -  Так  я  и  говорю,  Володя.  У  Максима  Горького   -   особняк
Рябушинского. У Алешки

    Толстого - целое поместье. У Серафимовича:

    - Что тебе от меня надо? Выкладывай.

    - Мне? От тебя? Владимир, подумай сам: Ничего. Что  с  тебя  можно
взять? Вот ты смотришь на  меня  и  думаешь,  а  не  чекистская  ли  я
провокация. Я прав? И даже душу свою ты мне уступить не сможешь:

    Он вдруг стал серым и мягким. В один миг.

    - Так вот ты кто:- и зачем-то зашарил по карманам.- А я думал -  и
вправду,

    Николай. С того света:

    - Вот и ошиблись, товарищ красный безбожник. И сейчас  ошибаетесь,
и тогда ошибались. Семнадцать лет тому.  Я  -  тот  самый,  подлинный.
Живой. И ты,

    Владимир - тот самый. И, чтобы ты знал:  ничего  существенного  не
произошло  в  ночь  с  тридцать  первого  марта   на   первое   апреля
достославного тринадцатого года. С которым любят все сравнивать, чтобы
уяснить, каковы же ваши достижения.

    Он, сгорбившись, пошел к окну. Остановился. Уставился на что-то за
стеклом.

    Мне вдруг показалось, что он сейчас сделает что-то дикое,  резкое,
безумное: высадит окно и закричит, или бросится на меня, или:

    - У меня папиросы кончились, - сказал он, не оборачиваясь. - Хотел
сбегать, а тут ты:

    - Будешь "Житан"?

    - Давай: Так что значит - ошибался?

    - Володя,- сказал я проникновенно. - Не верти  вола,  как  вы  тут
выражаетесь.

    Договор подписывал? Подписывал. Кровью? Кровью. На семнадцать лет?
На семнадцать. Срок выходит? Выходит:

    - Кто ты? Откуда ты все это знаешь?

    - Бурлюк проболтался. Кстати, самое  подходящее  имя  для  беса  -
Бурлюк. Что-то в этом есть гоголевское. Впрочем, Брик - тоже  неплохое
имя. Для беса. Пацюк,

    Басаврюк, Бурлюк, Брик:

    - Николай, прошу тебя, не верь сплетникам: Эта сопля Кирсанов:

    - Не имею сомнительной чести знать.

    - Ну и не стоит: Так что Бурлюк? Расскажи.

    И я рассказал - красочно, со всеми  подробностями  -  как  великий
насмешник  и  редкий  негодяй  Давид  Бурлюк  ради  Дня  дурака  решил
разыграть юного поэта.

    Был нанят спившийся актер-трагик. Было  немного  фосфора,  немного
серы, много кокаина. Был,  наконец,  мальчишка,  страшно  талантливый,
страшно   мнительный,   страшно   неуверенный   в   себе.   Неимоверно
честолюбивый.

    Сознающий свою слабость в сравнении с вершителями дум тех лет... и
одновременно - ощущающий тонким нервом, что  они  ему  в  подметки  не
годятся, никто они против него и ничто: В обмен на душу мальчишке была
обещана мировая поэтическая слава - в течение семнадцати долгих-долгих
лет. А потом, когда срок истечет:

    - Но ведь есть, есть, есть слава! - кричал он, бегая по  комнате.-
Ты не можешь этого отрицать! А  ты  мертвый!  И  стихи  твои  мертвые!
Изысканный жираф!

    Брабантские манжеты! Царица Содома!

    - Я, конечно, не претендую на титул "живее всех живых",- сказал я,
пуская колечко,- но все же некоторым образом:

    - Вот именно, что некоторым! Образом! Образом -  вдумайся  в  это!
Образом! Ты навсегда останешься поэтом для недоучившихся гимназистов!

    - Пусть так. Но - заметь - гимназистов, а не рабфаковцев.