да-то мое имя  было  известно  каждому  культурному  русскому
человеку,- со вздохом сказал я.- Правда, с тех  пор  произошло  немало
прискорбных событий.

    - Какой-то эмигрант...- судорожно пробормотал он.  -  Что?  Война?
Десант?

    Москва захвачена?

    - Все проще, -  сказал  я.  -  Создана  Особая  тройка:  Бог-Отец,
Бог-Сын и Бог-Дух

    Святый. Мне поручено препроводить вас...

    - Ордер! Без ордера не имеете права... Я требую  понятых!  Я  буду
звонить товарищу Сталину!

    - Что он тут вопит? - сказал, входя, Великий.

    - Ордер требует, mon prince.

    - Семен Павлович?! - изумился Жданов. - Что вы здесь?..

    - Справляю обязанности,- сказал Великий. - Какая же экзекуция  без
медикуса?

    - Экзекуция? К-казнь?  -  Жданов  покачнулся  и  начал  закатывать
глазки.

    - Стоять! - тихо сказал я, и Жданов замер.

    - Смотри, Колька, если  он  мне  машину  обдрищет  -  сам  убирать
будешь,- сказал

    Великий.

    - Не обдрищет, - уверил я его. - Вы  же  постараетесь  удержаться,
Андрей Александрович?

    Он покорно кивнул.

    И - потащился к двери.

    Он  окончательно  уверился,  что  произошел   какой-то   дворцовый
переворот, или же сват его просто решил позабавиться...

    А если так - то это может быть и не до смерти. Попугают,  а  потом
будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево... или даже в машине
скажут: шутили, мол...

    Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный  мальчик  из  сказки.
Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться.  Великий
дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за  крестец,  а
второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.

    Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.

    - Мерзавцы...- просипел Жданов.

    - Что ж вы хотите, сударик мой? - отозвался Великий. - Псы.

    Филипп  курил  около  машины.  Увидев  нас,  бросил   папиросу   и
критически осмотрел нашего пленника.

    - Вот этот, что ли?

    - Этот, Филя,- сказал я.- Можешь себе представить - именно этот.

    Филипп молча дождался,  когда  мы  усядемся:  Великий,  Жданов,  я
последний,- и сел за руль.

    - Куда вы меня везете? - спросил Жданов.

    - Да вот, сударик мой,- сказал  Великий,-  такая  незадача  вышла:
поспорили мы с

    Бурденкой на ящик  армянского:  где  в  мозгу  человеческом  линия
партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему - врешь, брат
Бурденко, в мозолистом теле! А как  проверить?  Надо  взять  у  партии
самого верного сына да и посмотреть...

    - Вредитель...- ахнул Жданов. - Так вы тут все - вредители!

    - Шутки в сторону,- сказал я. - Вы,  сударь,  погубили  мою  мать,
жену и дочь.

    Кроме того, вы смертельно  оскорбили  мою  первую  жену,  публично
назвав ее  блудницей.  Вы  оскорбили  также  моего  товарища,  боевого
офицера. За это я, Гумилев  Николай  Степанович,  приговариваю  вас  к
смерти. Филипп, сверни в лес.

    - Понял, командир.

    Жданов подавился собственным  вдохом.  Он  мучительно  пережевывал
воздух, небольшие глаза его смотрели  на  меня  неотрывно.  Руками  он
делал  какие-то  сумбурные   движения,   будто   намеревался   то   ли
перекреститься, то ли почесаться.

    - Это он уже белых вшей с себя обирает, - сказал Филипп,  глядя  в
зеркальце.

    - А композиторов-то за что? - добавил я. -  Допустим,  мне  музыка
тоже кажется сумбуром - но это моя беда, а не их вина.

    - Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою  беду  чьей-то
виной, - сказал Великий. "Оппель-адмирал" закачался по лесной дорожке.

    -  Гумилев?  -  сумел-таки  выговорить  Жданов.  -   Но   вас   же
ликвидировали...

    - Знаете, - сказал я,  -  не  вы  первый,  кто  мне  это  говорит.
Заблуждения живучи.

    - Вот здесь, - сказал Филипп.

    Полянка была маленькой - как  раз  развернуться  машине.  Трава  в
свете фар стояла, словно войско. Кривые  осинки  отсвечивали  каким-то
дрянным металлом.

    Посредине полянки темнело кострище.

    Я вышел и выпустил Жданова.

    - Могу разоблачить бериевский заговор,- быстро сказал он.

    - Чиню, паяю, примуса починяю,- в тон ему сказал Великий. - Видали
мы этот заговор, сударик мой, во  всех  видах.  Так  что  не  извольте
ерепениться.

    Филипп молча достал из кобуры "лахти", дослал патрон.

    - Встаньте, пожалуйста, вон туда,- показал я.

    Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.

    - Почему - меня? - закричал он шепотом. - Почему  именно  меня?  Я
что, самый главный? Как мне велели, так и...  Я  мог?  Что  я  мог?  А
главное - ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!

    Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник.  Но
ты, на мой взгляд - самый гнусный преступник. И казним мы тебя  не  за
сами преступления

    - иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много  раньше
- а за твою отвратительную  гнусность.  Пока  жители  города  умирали,
потому что им было нечего есть и потому что  на  них  падали  бомбы  и
снаряды,  ты  сгонял  с  себя  лишний  жир,  играя  в  бомбоубежище  в
лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики...

    - На колени,- сказал я,  но  он  уже  стоял  на  коленях,  готовый
целовать наши сапоги.  -  Именем  пославших  меня,  живых  и  мертвых,
объявляю   тебя,   Жданов   Андрей   Александрович,   извергом    рода
человеческого. Да будешь ты казнен  смертью.  Приговор  окончательный,
обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

    - Семью не трогайте,- сказал Жданов. -  Пожалуйста,  только  семью
не...

    Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку  свой  желтый  от
табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.

    Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.

    Тело повалилось беззвучно и мягко.

    - Все-таки, сударик мой, обосрался, - недовольно сказал Великий.

    Он присел над телом, потрогал пульс.

    - Готов, - резюмировал он. - И  теперь,  господа,  я  попрошу  вас
заняться чем-либо посторонним...

    Мы с Филиппом отошли  за  кустики.  Быть  наблюдателем  жутковатых
вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.

    - Вот так-то, брат Филипп,- сказал я, закуривая. -  Сбылась  мечта
идиота.

    - Не расстраивайся, командир,- сказал Филипп. -  Ты  просто  месть
свою пережил.

    Вот, помню, в Майями, в доках,  я  к  такому  негритянскому  пойлу
пристрастился, "Красный Глаз" называется. Не знаю уж, из чего они  его
гонят и на чем настаивают - вроде как на табаке,  но  не  уверен.  Так
вот, не пьешь его дня два - и так хочется хоть глоточек, аж мочи  нет.
И мерещится: в хрустальной  бутылке  оно,  холодное,  пахнет  как  сад
цветущий... А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает - и
похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.

    Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его  душишь,
а в углу жена голосит и дитю ротишко затыкает...

    Мы молча докурили  свои  попиросы.  Великий  бормотал  полуслышно,
потом вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.

    - Бабка мне бесов в чулане  показывала,  а  я  не  верил,  дурак,-
продолжал Филипп.

    - А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?

    - Пока ничего,- сказал я.  -  Некогда  их  искать,  да  и  некому.
Берись, если хочешь.

    - Ну... - Филипп почесал ухо. - Почему бы нет?

    - Завтра тогда поговорим подробнее.

    Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.

    Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам  грозило
полное отстранение от дел. Орден мог  давно  сменить  всю  кремлевскую
верхушку, упразднить Советы и даже восстановить монархию -  технически
это все было возможно. Но Софроний предвидел  после  переворота  такие
гражданские войны и смуты, в сравнении с которыми даже минувшая  война
показалась бы  незначительным  эпизодом.  Правда,  у  Великого  имелся
весомый козырь: убрав вероятного преемника Сталина, мы открывали  путь
Лаврентию, который давно сидел у "Пятого Рима" на крючке, хотя сам еще
не подозревал об этом.

    Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь  (к
дождю у него по-прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.

    - Табачку курнуть,- сказал он.- Ох,  и  препроклятое  это  дело...
прав был батюшка, когда на улицах курить не велел... себе  вред,  иным
соблазн...

    Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.

    - А где наш подсудимый? - спросил я.- Не придет табачку просить?

    - Он уже домой побежал, - отмахнулся Великий.- Не в машине же  его
такого обосранного везти. Она мне как память дорога,  я  ее  у  самого
Жукова в преферанс выиграл...

    - Сколько же он протянет такой? - поинтересовался Филипп.

    - От конституции,  сударик  мой,  зависит  сие,  и  не  только  от
сталинской,  но  и  от  собственной  органомической.  Месяц,  много  -
полтора.  Потом  оживет  ненадолго,  вспомнит  все  -  и   преставится
окончательно. Тогда мы его душонку-то и выпустим. Хочешь, Колька, тебе
отдам? - он протянул  аптечный  пузырек.  В  пузырьке  мерцало  что-то
мутное.

    - Mersi, mon prince,- сказал я. - Не хочу. Распорядитесь сами.

    Промедление смерти (Москва, 1980, июль)

    Москва  сегодня  больше,  чем  когда-либо,  напоминала  образцовый
коммунистический город, родившийся в одномерном вооражении  образцвого
коммунистического   архитектора,   которому   присутствие   людей   на
проспектах и площадях  нужно  единственно  для  масштаба.  Колдуны  из
метеослужбы переусердствовали в  учреждении  хорошей  погоды,  и  жара
стояла несусветная.

    Казалось, что где-то за Медведковым или Лосиным Островом  внезапно
кончатся постройки и начнутся пески  Калахари.  Конторы  московские  с
виду работали, но толку добиться  нельзя  было  ни  в  одной.  Главные
начальники, как правило, высиживали свое на трибунах Олимпиады, а  те,
на ком все держалось, хоронили сегодня Высоцкого:

    Я не пошел. Новое поколение "красных магов", выросшее в отсутствие
реального сопротивления, было бездарно, легковерно,  страшно  напугано
рассказами  ветеранов  о  безжалостных  мозаичниках,  опасалось  черых
кошек, кривых углов, пацифистских "лапок",  непонятных  слов  и  числа
"91". Там, на

    Ваганьковском, их наверняка было больше, чем актеров Таганки.  Они
были загнаны в угол собственными страхами и потому очень опасны.

    Кроме того, с некоторых пор я стал ощущать, что после пребывания в
толпе я  впадаю  в  депрессию.  Хочется  то  ли  принять  душ,  то  ли
утопиться:

    И еще я в очередной раз подумал, как тупа и бестолкова эта власть.
У нее совершенно отсутствовало чутье на своих и  чужих.  Что  покойный
Галич чужой - она еще понимала. Но что Высоцкий свой - уразуметь никак
не могла. А с другой стороны, уразумей она это - и пропал бы Высоцкий:
Да, прожить без  врагов  эта  власть  не  умела,  и  единственно,  что
научилась при ней страна делать по- настоящему качественно -  так  это
врагов.

    В общем, я не пошел.

    Мне и так хватало поводов для уныния.

    До  семьдесят  шестого  оставалась  надежда,   что   Союз   Девяти
восстановит  связи  с  Трофимом  Денисовичем.  Но  мудрецы,  очевидно,
решили, что материал  отработан:  Все-таки  нелюди  они,  эти  великие
гуманисты.

    Весной этого года умер Иван Леонидович  Сидериди,  он  же  Кузнец.
Умер при странных обстоятельствах: выпал из  электрички,  подъезжая  к
городку Грязовец.

    По все  житейским  соображениям,  делать  ему  в  тех  краях  было
решительно нечего; тем более, что  добираться  электричками  почти  до
самой Вологды - занятие не для обеспеченого пенсионера. Но в именно  в
Грязовце еще  со  времен  Ивана  Грозного  и  до  начала  нашего  века
располагалась штаб-квартира

    Ордена:

    Вполне возможно, что за нами все-таки следили.

    И, не исключено: у некоторых начинала оживать - робко,  островками
- прежняя память.

    В Академии в очередной раз вяло поинтересовались, собираюсь  ли  я
защищать  докторскую,  посетовали  на  мою   излишнюю   скромность   и
нерасторопность, потому что тема  готовая,  а  я,  похоже,  дожидаюсь,
когда перемрут достйные оппоненты: Потом  я  заглянул  к  приятелям  в
камералку, где, несмотря на жаркий день, пили свежеразведенный  спирт:
поминали: Здесь, под "Коней привередливых", я поучаствовал в очередной
дискуссии: какой палеолит главнее: верхний или нижний? Потом  разговор
шарахнулся в сторону и  коснулся  крылом  найденных  недавно  в  Китае
терракотовых солдат: Зачем императору  Циню  потребовалось  тащить  за
собой в могилу несколько тысяч глиняных болванов?

    Воевать царство мертвых? Нет, подумал я, император просто  слишком
рано умер, а китайские мудрецы, которых живьем закапывали  в  землю  и
чьи книги сжигались у них на головах, оказались не менее  упрямы,  чем
рабби Лев. :В прошлом году я встречался со стариком в  Праге.  Рана  в
его памяти - огромная, с  двадцать  третьего  по  шестьдесят  пятый  -
постепенно зарастала чужими воспоминаниями и собственными  фантазиями.
Так, например, он искрене считал, что  никакой  Второй  мировой  с  ее
ужасами  на  самом  деле  не  было,  все   это   явилось   грандиозным
наваждением, которое Господь послал своему народу для острастки. Потом
он, хихикая, рассказал, что Зеботтендорф время от времени, облачившись
в короткие кожаные штаны, появляется на Златней уличке и в  бессильной
ярости колотит кулаками по стене, где для всех,  кроме  него,  открыта
дверь. Потом кто-нибудь вызывает санитаров:

    Итак, я шел по пустой  Москве,  дивился  на  изобильные  прилавки,
покупал мороженое себе и всяческие мелкие радости  -  сослуживицам  по
музею. С тем, что Африка в этом году мне опять  не  светит,  следовало
смириться. Хрип

    Высоцкого  из  окон  заглушался  непристойно-бодрыми   спортивными
маршами

    Пахмутовой, слова Добронравова: Куда же делся Гребенников, подумал
я.

    Агату это наверняка бы заинтересовало: "Смерть  под  роялем".  Или
"Убийство по восходящему хроматическому ряду":

    Меня обогнала девушка в белом - как на выпускной бал  -  платье  и
стоптанных туфельках на низком каблуке. Под мышкой она несла  бумажную
папку, а в руке - пластиковый пакет с чем-то объемистым  и,  очевидно,
тяжелым. Была в ее походке какая-то отчаянная решимость - и меня вдруг
окатило безотчетной тревогой. Я еще шел, пытаясь разобраться в себе  -
а девушка удалялась - как меня обогнали два молодых человека, одетых с
подчеркнутой "иностранной" небрежностью. Один скосил на меня глаза - и
зафиксировал :

    Отпустив их чуть-чуть от себя, я ускорил шаг.

    Из-за угла ГУМа навстречу девушке шагнули еще двое. Она метнулась,
пытаясь обойти - те с гоготом, растопырив руки, стали ее  ловить.  Они
старались показаться пьяными, но слишком уж старались.  Те  двое,  что
шли - бросились бегом к "месту происшествия":  Сейчас  будет  применен
обычный чекистский прием: "даме плохо". Подъедет машина, возможно, что
"скорая":

    Я давно  так  не  бегал.  Кейс  мой  полетел  в  сторону,  подошвы
скользили по асфальту: Я нагнал "иностранцев" в последний момент:  они
уже хватали девушку за плечи, у одного в руке блеснула игла: Я свел их
головы с приличным усилием и услышал характерный  треск.  Они  еще  не
поняли, в чем дело, и будто бы стояли, а  я  уже  отбросил  девушку  в
сторону и с разворота ногой разнес одному из "пьяных" челюсть.  Второй
умел драться разве что со связанными:

    Посторонний запах бензииа окутал нас. Я схватил девушку за руку  -
она упиралась. Она еще хваталась за свой брызнувший пакет с  осколками
стекла, за разлетевшиеся из папки листки: Страшным усилием я  выдернул
ее к себе, как из болота. Теперь надо было успеть подобрать кейс - там
были все мои документы - и куда-то нырнуть:

    И мы успели и подобрать, и нырнуть, и  уже  сквозь  стекло  дверей
бывшего "Мюра и Мерилиза" я успел увидеть подъехавшую "скорую":

    У нас было минут десять, чтобы скрыться.

    - Ты кто? - дрожа, спросила она.

    - Дубровский,- огрызнулся я. - Молчи и не отставай.

    Я свернул на вонючую лестницу, ведущую вниз. Там были  сортиры.  К
Играм их вычистили, но запах убить не смогли. И еще там была  курилка.
Пустая.

    Я открыл кейс. Футболка с медведем:  козырек  от  солнца:  помада:
достаточо.

    - Переодевайся. Мигом. Я отвернусь.

    - Да кто ты такой, чтобы?.. - она задохнулась.

    - Потом я тебе все объясню. Главное - выйти отсюда.

    - Мне уже все равно не выйти:

    - Это ты брось. Так не бывает.

    - Там: там мои плакаты остались: листовки:

    - О, Господи,- сказал я. - Какая ерунда. Передевайся и пошли.

    - Ку:да?

    - Там видно будет, - я отвернулся.

    - Го:това:- буквально через секунду сказала она.

    Я оглянулся. Вместо народоволки  передо  мной  стояла  "девочка  с
окраины"  в  мини-платье  (оно  же  макси-майка),  с  ярким  ртом,   в
залихвастски надвинутой матерчатой кепочке.

    - Хорошо, - одобрил я. - Старое платье мне.

    Она послушно подала.

    Я скомкал его, унес в мужской туалет и, встав на унитаз, запихал в
бачок.

    Найдут, но не сразу. Вернулся. Она ждала. На  лице  ее  проступало
недоумение.

    - Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я беру тебя под  руку,  и
мы медленно и очень спокойно выходим отсюда  и  идем  туда,  куда  нам
надо. Твоя задача - ни на  кого  не  смотреть.  Как  женщина  Востока.
Постарайся глубоко задуматься о чем-то. Например, о том, кто я  такой.
Задача ясна?

    - Да, но: зачем все это?

    - Поговорим вечером. Давай руку, и пошли. Медленно и печально:

    Именно так, медленно и  печально,  как  и  полагается  ходить  под
"серой  вуалью",  мы  миновали   спускавшихся   нам   навстречу   двух
милиционеров, с трудом понимавших, чего  от  них  добиваются  товарищи
чекисты. Сами же чекисты стояли на галереях  и  мостиках,  высматривая
девушку в бальном платье и мужика, которого никто толком запомнить  не
сумел, но судя по итогу боя - горилла: Не  забывали  они  при  этом  и
принюхиваться к покупателям,  отчего  вид  у  них  делался  совершенно
идиотский:

    В дверях их стояло человек шесть. Моя спутница  напряглась,  но  -
продолжала идти. И потом, когда и  ГУМ,  и  здание  Английского  клуба
остались позади, когда мы спустились в неожиданную прохладу бесконечно
длинного подземного перехода, она вдруг задрожала -  по-настоящему.  Я
обхватил ее за талию:

    - Держись, воительница. Скоро привал.

    Никем  не  гонимые,  мы  спустились  в  метро.   Бабка-контролерша
прошипела ядовито в спину:

    - Вси равно он на тебе, деушка, не женится, мышиный жеребчик:

    :История  моей  новой  знакомой  была  уникальна,  но  проста.  До
нынешнего февраля семья их была по-настоящему счастливой, несмотря  на
частые  переезды  и  гарнизонный  уют.  Отец,  полковник  ВДВ,   брат,
лейтенант тех же войск, мать, жена офицера, то есть - на все  руки,  и
она, Аннушка. С позапрошлого года - студентка института Герцена:

    Все рухнуло в один день, когда, получив сразу два цинковых  гроба,
упала и больше не встала мать. Аннушка прилетела  в  Читу  на  тройные
похороны и  вдруг  узнала,  что  осталась  не  только  сиротой,  но  и
бездомной: в квартиру уже вселялись другие:

    Она  не  помнила,  как  прожила  эти   полгода.   Сегодня   утром,
проснувшись в комнате общежития, она написала десяток листовок,  потом
спустилась в хозяйственный магазин, купила шесть бутылок растворителя,
слила их в одну банку, надела свое лучшее  платье,  сунула  за  пазуху
отцовскую зажигалку "данхилл" и пошла на Красную площадь.

    Я покрутил зажигалку в пальцах. Щелкнул. Огонек  был  слабый.  Газ
почти кончился.

    В каком бы состоянии аффекта не  находилась  женщина,  она  всегда
действует рационально.  Именно