Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на  крышку
стола:

    Здесь было все, кроме того, главного. За чем он шел.

    На  всякий  случай  он  перебрал  все  пузырьки  и  ампулы,  читая
сигнатуры. Потом еще раз. Потом еще.

    Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же.  Но  он
не имел никакого права трогать неприкосновенный запас: оставил бы хоть
несколько гранул!.. Николай Степанович в отчаянии  замахнулся  кулаком
на стеклянное бесполезное воинство: и опустил руку.

    Гусар ткнулся головой  в  колени,  буркнул  что-то  неразборчивое.
Николай Степанович бессильно отошел от стола и провалился в кресло.

    - Все бесполезно, брат Гусар, - сказал он негромко. - Одна  отрада
- что я тоже теперь рано или поздно умру.

     2.

                                          Когда рассеется дым, увидишь
                                          внизу детей и животных.
                                                       Василий Аксенов

    Все началось совершенно  невинно  дней  десять  назад  -  как  раз
накануне Нового года.

    - Коля, - Аннушка как-то непривычно смущенно посмотрела на мужа, -
я должна сказать тебе одну вещь.

    - У нас будет любовник? - поднял бровь Николай Степанович.

    - Нет, но что-то вроде: В общем, я пригласила Лидочку.

    - На Новый год?

    - На  Новый:-  жена  виновато  развела  руками.  -  Ну,  пойми:  я
возвращаюсь  в  учительскую,  пакет  забыла,  а  она  сидит  и  ревет.
Понимаешь? Я и...

    -  Сострадание  разносит  заразу  страдания,  -   сказал   Николай
Степанович.

    - Это ты заразу разносишь, - обиделась Аннушка. - Всем  настроение
портишь. А если бы Степку так же вот!

    - Ну и что? Представь себе, через двадцать лет  приезжает  молодой
американский миллиардер и звезда Голивуда, в котором  счастливая  мать
без труда узнает.

    - Ай, да ну тебя!

    Впрочем, новогодний вечер всерьез испорчен не был. Степке отдали в
полное безраздельное (благо,  никто  и  не  претендовал)  распоряжение
новенькую "Сегу", чтобы не лез к взрослым. Лидочка, дама  крупноватая,
обесцвеченная, легко краснеющая от  легкого  вина,  держалась  тихо  и
робко. Зато пришел сам

    Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей  и  восторженной.  Пассия
чем-то неуловимо смахивала на Олю Арбенину,  какой  она  была  на  том
памятном вечере в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу  поначалу
было нелегко придать своему взгляду обычную рассеянность.

    Стол  накрыли  в  зале,  который   Николай   Степанович   именовал
"африканской комнатой". На стенах  развешены  были  жуткие  ритуальные
маски, курительные  трубки  и  специальные  магические  приспособления
колдунов оно-оно, потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц,
передняя лапа чудовищного крокодила (настоящий,  без  дураков,  трофей
Николая  Степановича;  хотелось  бы,  конечно,   отхватить   у   ящера
чего-нибудь еще, побольше, но дорога предстояла дальняя, а  тащить  на
себе), головы антилоп, масайские ассегай  и  щит;  в  серванте  стояли
пестрые гадательные барабаны, медный светильник  и  какая-то  странной
формы и самого зловещего вида дрянь - по  горячему  уверению  хозяина,
засушенная голова жестокого белого плантатора  (сам-то  он  знал,  что
такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на  медный  пятачок,
благо, чего другого, а тыкв в Африке пока еще  хватает);  сенегальский
ковер,  помнивший  копыта  верблюдов  Абд-эль-Азиза,  устилал  пол;  с
террариума

    Николай Степанович снял расшитое покрывало только после  долгих  и
настойчивых просьб гостей - и сразу  набросил  его  обратно:  в  конце
концов, люди пришли поесть:

    - Вот это: оно: там такое и живет? - с ужасом спросил Гаврилов.

    - Живет, - подтвердил хозяин.

    - А как называется?

    - Не знает  никто.  Негры  говорят:  "хамамба-ас-хамамба".  Что  в
переводе на простой язык означает "самоглот". Это я так перевел. Он же
"проглот конголезский".

    - А специалисты что говорят? - не унимался Гаврилов.

    - А они в него не верят!

    Аппетита обитатель террариума никому  не  испортил,  только  рыжая
смотрела  теперь  на  Николая  Степановича   восторженно.   Уязвленный
Гаврилов начал петь, и пел  хорошо.  Но  все  равно  прошло  некоторое
время, и разговор вернулся к

    Африке.

    - А как вас выпускали, Николай Степанович?- спросила  прозаическая
Лидочка. -

    Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.

    - Ну, беспартийный - это еще не безногий, - сказал  хозяин.  -  По
линии Академии Наук я ездил.

    - И для разведки кой-чего добывал? - подколол Гаврилов.

    -  Русскую  военную  разведку  я  уважал  всю  жизнь,  -   Николай
Степанович пожал плечами. - Так что не  вижу  оснований:  Это  вам  не
чека.

    - Да что можно разведывать в Африке? - хмыкнул Гаврилов. -  Боевым
слонам хоботы да бивни считать?

    -  Помилуйте,  милостивый  государь,  а  Лумумбу-то  из-за   чего,
по-вашему, пришлось устранить?  -  Николай  Степанович  обвел  глазами
слушателей и принялся рассказывать совершенно потрясающую  историю,  в
которой похождения неимоверного гэрэушника майора Коломийца  и  дочери
местного   вождя   чернокожей    красавицы    Ахули    нечувствительно
переплетались с сюжетом романа  Майн-Рида  "Охотники  на  жирафов".  А
потом, вдохновленный собственным  рассказом,  он  перешел  к  описанию
древнего храма

    Омумбуромбонго, священного дерева, из которого вышли когда-то  все
животные, птицы, рыбы, люди, пауки  и  боги.  Храму  этому,  по  самым
скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет, поэтому серьезные
ученые им не занимались - да и не добраться до него серьезным  ученым,
привыкшим к легкой жизни, к проводникам и носильщикам:

    - А  кто  такой  Лумумба?  -  спросила  рыжая  где-то  в  середине
рассказа, в ответ на  что  Гаврилов  тут  же  изобразил  песню  своего
детства: "Убили, гады, Патриса Лумумбу,  а  Чомба  в  кабаках  танцует
румбу!.." Тут же пришлось объяснять, кто такой  Чомба.  Потом  Аннушка
показала всем, что такое настоящая румба.

    -  Аполитичная  пошла  молодежь,  -  сказал  Гаврилов,  подтягивая
струны.- Как  блестяще  мы  разбирались  в  политическом  положении  в
Бельгийском Конго, в скобках - Леопольдвиль! Сколько митингов  провели
в защиту, а Лумумбу, зараза, так и не  уберегли.  Это  потому  что  ты
своих шаманов еще к рукам не прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в
сорок втором: - и он рассказал удивительную историю о том, как в сорок
втором, на скорую руку присоединив к СССР Туву, согнали шаманов в один
большой лагерь и заставили камлать хором, результатом  чего  и  явился
коренной перелом в ходе Великой

    Отечественной войны советского  народа  против  немецко-фашистских
захватчиков. Шаманов  потом,  ясное  дело,  не  по-хозяйски  вывели  в
расход. А моих, северных, еще  в  тридцать  шестом  кончили,  вздохнул
Гаврилов. Да что вы все об этом! -  упрекнула  Аннушка.  Надоели  ваши
расстрелы, лагеря: Не всем надоели, возразил Гаврилов.  В  тех  старых
лагерях только лампочки вкрутить:

    Стало как-то неуютно, и пришлось выпить.

    - А правда, что вы гадать по-настоящему умеете?  -  тихо  спросила
Лидочка.

    - Правда, - так же тихо ответил Николай Степанович.

    - А вы не могли бы?..

    - Не сегодня, - отрезал он. - Выпивши - нельзя.

    - Так я приду?

    - Завтра, - разрешил он. - Второго. К вечеру.

    Тут вышел Степка, заявил, что уже утро,  он  проснулся  и  намерен
веселиться. И все стали веселиться.

    Лидочка пришла второго после обеда.

    - Ты сама это затеяла, - тихо сказал Николай Степанович Аннушке  и
велел им со

    Степкой на время удалиться - скажем, сходить  на  городскую  елку,
где умельцы выстроили необыкновенной красоты ледяной сказочный дворец.
Сам же он переоделся во все черное, повязал голову платком  и  взял  в
руки гадательные барабанчики.  Барабанчики,  на  самом-то  деле,  были
самые обыкновенные, хоть и обтянутые человеческой  кожей.  Ему  просто
нужно было чем-то занять руки, потому что  руки  в  этом  деле  мешают
больше всего.

    - Фотокарточку принесли?

    Лидочка дрожащими пальцами протянула  цветной  кодаковский  снимок
пятилетней примерно девочки с голубым бантом  и  в  голубых  трусиках.
Девочка стояла на куче песка. Позади была какая-то вода и лес.

    - Теперь сидите тихо...

    Минут через десять всяческих вводных процедур  Николай  Степанович
ушел .

    Глаза  его  прищурились,  лицо   обмякло.   Пальцы   выбивали   из
барабанчиков неторопливую мягкую дробь.

    - Крым, - сказал он.

    - Нет, на даче, - поправила Лидочка.

    - Я  говорю,  что  сейчас  она  в  Крыму,  -  пробормотал  Николай
Степанович. - Ялта?

    Нет... Севастополь?  Евпатория?  Да,  пожалуй:  Точно,  Евпатория.
Пионерский лагерь: когда-то был лагерь. Проволока: ах, как я не  люблю
проволоку: Ей там  неплохо:  пока.  Дети.  Другие.  Много.  Несколько.
Чего-то боятся.

    Двухэтажный дом. Решетки и темные шторы, никогда не бывает  света.
Туда забирают. Старуха гречанка. С усами: похожа на мамашу Макса: Так,
что-то еще. Кочегарка? Откуда взялась...

    - Какого Макса?

    - Волошина: Да  не  перебивайте  же,  трудно.  Уф-ф!..  -  Николай
Степанович  отбросил  барабанчики,  они  покатились,  побрякивая,  как
игральные кости. - В общем, все ясно. Она жива, пока здорова, живет  в
Крыму в бывшем пионерлагере имени Олега Кошевого. Сейчас  там  цыгане,
похоже,  организовали  производство  профессиональных  нищих.   Калек.
Понимаете? Нужно торопиться.

    Милиция у них, думаю, куплена, да и не  так  дорого  стоит  купить
хохлятскую милицию.

    У Лидочки от страха отнялся язык.

    - У вас есть мужчина, друг, спутник? Отец, брат?

    Она помотала головой.

    - Так. А отец девочки?

    Она только рукой махнула.

    - Интересно живете, господа... Значит, будем делать по-другому. Вы
завтра же летите в Москву. Деньги вздор,  деньги  будут,  об  этом  не
думайте... и с билетами по нынешней дороговизне осложнений  возникнуть
не должно. Я вам дам  один  московский  адрес.  Зовут  этого  человека
Коминт. Иванович. Цыпко. В цирке его  знают  как  Альберто  Донателло.
Передадите ему письмо, он все устроит. На  возраст  его  не  обращайте
внимания - человек чрезвычайно надежный.  Но  -  слушайтесь  его,  как
Господа Бога. Скажет: землю рыть - ройте, и как можно глубже. Ну да он
и сам все хорошо объяснит. Он хорошо объясняет. Доходчиво...

    Дело это как раз по нему. В общем, господам евпаторийским  цыганам
я не завидую,  равно  как  и  милиционерам,  если  они  к  этому  делу
прикручены. Да не плачьте, Лидочка, бывают в  жизни  вещи  пострашнее.
Все будет хорошо.

    Но получилось все очень нехорошо. Почему-то  -  неожиданно  и  без
особых поводов - заблажило ехать в  аэропорт  и  Аннушке  со  Степкой.
"Нива" долго не заводилась, дорога обледенела,  встречные  водители  и
даже гаишники были сплошь пьяные. Судьба как бы  ненавязчиво  намекала
на нежелательность всей затеи.

    В тамбуре аэровокзала сидела на куче тряпья  и  сама  на  кучу  же
тряпья похожая старая цыганка. Или таджичка  ("С  понтом  беженка,  "-
проворчал Степка).  Увидев  четверых,  она  вдруг  вскочила  молодо  и
поднесла к губам раскрытую ладонь.

    Аннушка в испуге отшатнулась.

    - А вот этого не надо, - сказал Николай Степанович. -  Погадать  я
тебе и сам погадаю.

    - Сам ты искать меня после будешь, золотой, - без всякого  акцента
и без выражения сказала ведьма, садясь. - Ан - поздно будет искать:

    - Какая противная бабка, - фыркнула Лидочка. - Не  к  добру  такую
встретить.

    - Никогда сами не верьте в приметы, - сказал Николай Степанович. -

    Предоставьте это сведущим людям.

    - Правильно их Гитлер гонял, - неожиданно сказал Степка. -  Евреев
зря, а цыган за дело.

    - Слышу голос твоей классной дамы, - сказал Николай Степанович.  -
И если я его еще раз услышу...

    Самолет улетел вовремя.  Когда  Тихоновы  возвращались  к  машине,
ведьмы в тамбуре уже не было.

    Весь день  Николай  Степанович  чувствовал  во  рту  металлический
привкус.

    А вечером Аннушку и Степку увезла скорая помощь.

    Доктор был молод, бородат и встревожен.

    - Ничего нового я вам пока  сообщить  не  могу,  -  сказал  он.  -
Кровотечение продолжается и у мальчика, и  у  матери.  Это  похоже  на
какую-то тропическую болезнь, я о ней слышал.  Утром  будет  профессор
Скворушкин...

    - До утра они ведь могут и не дожить,  -  то  ли  спросил,  то  ли
предупредил Николай Степанович.

    - Нет, что вы, - сказал доктор. - Мы делаем  все,  что  требуется,
только вот...

    -  Только  вот  не  помогает  почему-то,   -   подхватил   Николай
Степанович. -

    Кровотечение продолжается.

    - Д-да. Я думаю, что можно подключить...

    - Слушайте меня внимательно, - сказал Николай Степанович. - У меня
группа крови четвертая резус-отрицательная. У  сына  тоже.  Вы  должны
сделать прямое переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум
неделю.  Супруге  перельете  плазму.  Центрифуга,  надеюсь,  в   вашем
холерном бараке есть?

    - Вы врач? - попытался поставить его на место доктор.

    - Я не намерен  вдаваться  в  объяснения,  -  высокомерно  ответил
Николай Степанович и поднял руку ладонью вперед. - Итак...

    Доктор мигнул.

    - Да, конечно... -  забормотал  он.  -  Пойду  распоряжусь,  а  вы
пока...

    - И никаких записей, - прилетело доктору в спину.

    Суровая  сестра  с  лицом  черным  и  длинным   облачила   Николая
Степановича  в  зеленый  хирургический  костюм,  закутала  ему  голову
марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережженными простынями. Его
заставили лечь на жесткий холодный  стол.  В  круглом  отражателе  над
собой он видел маленького и страшного себя. Через  минуту  на  каталке
привезли бледного до синевы Степку.

    Из носа его торчали закровеневшие тампоны.

    - Папочка... - прогундосил Степка и заплакал.

    - Прекратите, кадет, - велел Николай Степанович. -  Здесь  вам  не
альманах "Сопли в сиропе".

    - Доктор сказал, - наклонилась  к  нему  сестра,  -  что  забирать
шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?

    - Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмете
еще восемьсот на плазму.

    - Что?!

    - Именно так. Работайте, мадам.

    Игла вошла в вену. По прозрачной  трубке  ринулся  черный  столбик
крови.

    Сто... двести... четыреста...

    - Как вы себя чувствуете?- голос издалека.

    - Как космонавт на орбите.

    - Шутник у тебя папа.

    - Он не шутник. Он ученый.

    Шестьсот.

    Как увозили Степку, Николай Степанович не видел. Это был  какой-то
моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели
бутылки с чем-то прозрачным.

    - Как вы себя чувствуете?

    - Как космонавт на орбите...

    Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна... другая...

    Все? Да, похоже, все.

    - Сейчас, сейчас, миленький, потерпи еще... - мягкое прикосновение
к щеке. - Не трать вату, Василиса... и мох не трать, раненых много, не
хватит, сволочи ягды...

    Гудение вдали. Костры, костры...

    Жгите костры.

    Что?

    Нет, все в порядке. Да, я слышу. Я все слышу.

    Приносят то, что осталось после центрифуги - густую черную кашу.

    Возвращение долга.

    Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно...

    Все. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение.  Падение
вниз, вниз - к самому началу, к началу...

    Гулко. Шаги в коридоре. Свет.

    Промедление смерти (Петроград, 1921, август)

    - Гумилев, поэт, на выход!

    - Нет здесь поэта Гумилева,- сказал я, вставая с  нар  и  закрывая
Библию. - Здесь есть поручик Гумилев. Прощайте, господа. Помолитесь за
меня, - и я протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.

    -  Руки-то  за  спину  прими,-  негромко  скомандовал   конвойный,
вологодской наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть  в
окопе. Он не брился так давно, что вполне мог считать себя бородатым.

    В коридоре нас потеснили к стене двое чекистов, тащивших под локти
человека с черным мешком на голове. Один  из  чекистов  был  женщиной.
Впрочем,  чему  удивляться,  если  дочь  адмирала  Рейснера  пошла  по
матросикам?  И  эта,  должно  быть,  какая-то  озверевшая  инженю   из
альманаха "Сопли в сиропе". Я проводил их взглядом. Было в этой  новой
русской тройке такое, что заставляло провожать ее взглядом.

    Очень дико выглядят женщины в коже и мужчины в галифе без сапог...

    Я тоже был в галифе без сапог.

    - Счастливый ты, барин,- сказал мне в спину конвойный.

    - Отчего так?

    - Уйму деньжищ за тебя отвалили... сказать - не поверишь...

    - Что ты мелешь?

    - Истиный Бог!

    - А как же это ты, верующий, безбожникам служишь?

    - Несть власти, аще не от Бога, -  извернулся  конвойный.  Был  он
редкозуб и мягок, как аксолотль. - Не о том речь, барин. Что же ты  за
человек такой дорогой? Сам видел - государственного банка ящики...  Ты
вот что, ты меня-то запомни, я тебе худого не делал и не желал  вовсе.
Может, пригожусь...

    - Ладно, служивый. Может, и пригодишься.

    Из-за   угла   вдруг   возник   чекист   неожиданно   пожилой,   в
костюме-тройке и толстых очках в  железной  оправе,  с  модной  у  них
козлиной эспаньолкой,  которая  позже  стала  известна  как  ленинская
бородка. Он уставился на конвойного,  и  я  почувствовал,  что  сейчас
что-то произойдет. Конвойный за моей спиной громко икнул.

    - Ты! - завизжал чекист.-  Тетерев  злоебаный!  Мешок  где,  говно
зеленое? Мешок где?!!

    - Да я... да вот... - и конвойный понес какую-то чушь  о  вобле  и
сухарях. Несколько секунд чекист слушал его внимательно.

    - Ты знаешь, что с тобой теперь товарищ Агранов сделает? -  сказал
он вдруг очень тихо, и конвойный упал. Чекист пнул его в  бок,  плюнул
и, часто дыша, но уже явно успокаиваясь, пожаловался мне:

    - Вот такие и погубят революцию... Ладно, теперь уже не исправишь.
Идемте,

    Николай Степанович, вас ждут.

    И мы пошли - в раскрытую дверь, к  фыркающему  автомобилю  "рено".
Когда-то в нем ездили порядочные люди, а теперь...

    Я увидел, кто в нем ездит теперь, и ахнул от изумления.

    - В сущности, вы уже три дня как мертвы. По всему городу  вывешены
расстрельные списки.  Вы  идете  номером  тридцатым.  Гумилев  Николай
Степанович, тридцати трех лет, бывший дворянин,  филолог,  поэт,  член
коллегии издательства  "Всемирной  литературы",  беспартийный,  бывший
офицер. Участник

    Петроградской Боевой организации, активно содействовал составлению
прокламаций   контрреволюционного   содержания,   обещал   связать   с
организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая  активно
примет  участие  в  восстании,  получал  от  организации   деньги   на
технические надобности... Извините за стиль.

    - А что это вы за них извиняетесь? - пожал я плечами.

    - Потому что в  какой-то  степени  несу  за  них  ответственность.
Впрочем, как и вы.

    - Помилуйте! Я-то с  красными  флагами  не  ходил  и  сатрапов  не
обличал...

    -  А  кто  подарил  портрет   августейшего   семейства   какому-то
африканскому колдуну?

    Я вдруг почувствовал, что у меня поднимаются волосы.

    - Не может быть...

    - Ну, не только из-за этого.  Но  представьте  себе,  что  в  один
прекрасный для

    Африки день этот ваш  колдун,  платонически  влюбленный  в  крошку
Анастасию, вздумал произвести над фото несколько пассов... Образования
у него, конечно, никакого,  но  стихийная  сила  совершенно  дикая.  И
этот...- Яков Вильгельмович сделал отводящий знак,- ну, как  его?  Его
еще свои же пролетарии на