жара, - сказал он. - Это просто от жара.

    - Блажен, кто не верует,  -  сказал  я.  -  Властью,  данной  мне,
объявляю переговоры прерванными на неопределенный срок.

    - А что случилось? - удивился барон.

    -  Ничего  особенного,  -  сказал  я.  -  Просто  рабби  сейчас  в
Майоренгофе двадцать третьего года. И вернется ли он оттуда:

    Барон понял меня не сразу.

    Проводник ждал нас на том же месте. Начинало темнеть.

    - Барон, - сказал я, - ведь вы умеете водить машиу?

    - Да, а что?

    - Садитесь за руль, - я спрыгнул,  -  и  поезжайте  сами.  Большой
привет фройляйн

    Ханне. Я остаюсь.

    - Ну вот, - ворчливо сказал барон,  -  и  где  мне  искать  вас  в
следующий раз?

    - Подозреваю, что следующего раза просто не будет, - сказал я.

    - Вы опять спрячетесь на каких-нибудь болотах:

    - Барон. Вы что, не понимаете: если  все  пойдет  так,  как  идет,
прятаться придется вам? И не на болотах:

    - Не буду я прятаться. Надо же: хотел, чтобы всем было хорошо:

    Он газанул: из-под колес рванулись струи песка и мелких  камешков.
"Виллис" умчался.

    Иерусалим,  этот  центр  мироздания  -  очень   маленький   город.
Наверняка всякий, кто поднимался по его кривым узким улочкам, примерял
на себя тяжесть креста:

    Я остановился у двери первого же  православного  храма.  Худощавый
пожилой священник - я почему-то подумал, что он из бывших офицеров - с
удивлением воззрился на долговязого английского сержанта.

    - Батюшка, - сказал я, - исповедуйте меня.

     18.

    С  таксистом  Николай  Степанович  расплатился  двумя  московскими
жетонами на метро.

    У входа в сад стояла телегруппа.  Девушка  с  микрофоном  задавала
проходящим один и тот же вопрос: знают ли они, кто такой  Гумилев.  То
ли  хотели  продемонстрировать  образованность  широких  масс,  то  ли
обличить невежество толпы.

    - Oh, yes! - воскликнул Николай Степанович. - Russian Kipling!

    Светлана посмотрела сурово.

    Первым речь держал мэр - тот, который продал Петербург  финнам  по
самую

    Поповку.

    - Большевики планомерно уничтожали русскую культуру, - говорил  он
четко, будто читал лекцию. - Вот и сейчас их партия рвется к власти, и
она снова начнет с уничтожения  поэтов.  Потому  что  поэты  в  России
всегда исполняли роль пророков и провидцев. Мы не  знаем,  где  могила
Николая Степановича Гумилева и вряд ли когда-нибудь узнаем:

    - Надеюсь, - пробормотал Николай Степанович.  На  него  оглянулись
укоризненно.

    - Но имя его осталось в  народе,  и  вот  теперь  мы,  благодарные
потомки, этим  рукотворным  памятником  отмечаем  его  место  в  своих
сердцах, в  сердце  города,  который  он  любил  и  в  который  всегда
возвращался:

    Чем-то мэр похож был на придуманного Ярославом бравого солдата, но
прошедшего не психушки и фронты, а университеты и библиотеки.

    Мэра сменил академик Лихачев.

    - Я моложе поэта всего на двадцать лет, - начал он и улыбнулся.  -
И мне  посчастливилось  дружить  с  людьми,  близко  знавшими  Николая
Гумилева. Я скажу сейчас странную фразу, и  вы  мне,  может  быть,  не
поверите, но: мне повезло родиться в России в начале  века.  Это  было
феерическое время, время такого культурного богатства и  разнообразия,
время таких вершин:

    - Конечно, у него баб был больше, чем у Пушкина, - сказали сзади.

    - Что это с вами? - шепнула Светлана. - Вы краснеете?

    Николай Степанович промолчал.

    Выступал еще академик Панченко - он заметил, что обычно  на  детях
гениев природа отдыхает, но  в  данном  случае  отец  и  сын  Гумилевы
опровергли этот постулат. Потом он добавил,  что  интеллигенты  -  это
недоучки и бездельники, а

    Николай Гумилев был профессионал и работяга. А теперь, когда  ушел
и Лев

    Николаевич. и поговорить не с кем:

    Его сменил поэт Кушнер. Потом выступали другие поэты и  среди  них
даже один военный  моряк,  а  также  внук  адмирала  Шефнера.  Николай
Степанович обратил внимание на пожилого  юношу,  спевшего  под  гитару
звонким голосом: "Я спал, и смыла пена белая меня с родного корабля, и
в черных водах помертвелая открылась мне моя земля:"

    - Дайте-ка я вам лицо вытру, - сказала Светлана.

    - Это ветер, - сказал Николай Степанович.

    Народу было тысячи две. Среди простой публики попадались  странные
люди.

    Был, например, десяток всадников в форме александрийских гусар, но
на разномастных конях -  как  в  войну.  Были  казаки  с  благородными
старообрядческими бородами. Были юноши в цилиндрах и  котелках.  Много
кого было:

    Появился у микрофона и явно незапланированный оратор:

    - А кто погубил Гумилева? - закричал  он  без  предисловий.  -  Вы
задумывались?

    Кто писал донос?  Берман!  Кто  вел  дело?  Якобсон!  Кто  заговор
устроил? Лариса

    Рейснер! Вопросы есть? Нет.  Кто  расстреливал?  Блюмкин!  Вопросы
есь?

    - А вот это случай так называемого вранья, -  пробормотал  Николай
Степанович.

    На него опять оглянулись во гневе.

    - Да он сам из этих, - процедил кто-то. - По глазам вижу:

    - Лукницких нет, - сказал  Николай  Степанович.  -  Вот  уж  их-то
следовало пригласить в первую очередь.

    - А теперь настало время,  -  неслось  от  постамента,  -  просить
нашего  всемирно  известного  скульптора  Михаила   Шемякина   открыть
памятник!

    Все зааплодировали и  закричали  "ура".  "Смерть  большевикам!"  -
выкрикнул стоящий неподалеку тощий залысый  человек  в  криво  сидящих
очках.

    Покрывало медленно поползло вниз, обнажая патинированную бронзу.

    Скульптор решил состарить  статую  авансом,  понимая,  что  драить
медяшку в последующие годы никто не станет.

    Оркестр грянул марш "Тоска по родине".

    - Н-да, - сказал Николай  Степанович.  -  Барклай  в  тоге  поверх
мундира - это еще куда ни шло. Но трость и ботфорты:

    - Мне нравится, - сказала Светлана.

    - Да? Впрочем, дареному коню:

    - Дареному? - обернулся в третий  раз  пожилой  пролетарий.  -  Да
знаете,  сколько  заплатили  за  это?  Только  за  участок  -   двести
миллионов! Зелеными! А лепило сколько  с  города  содрал?  Словами  не
скажешь. А кто платил? И зачем? А?

    - Так кто же?

    - Ящуры!

    - Кто?

    - Ящуры. Вы что, телевизор не смотрите, газет не читаете?

    - Очень редко.

    - Что с вас взять:- пролетарий отвернулся.

    Действо  завершилось.  Делать  больше  было   нечего.   Никто   не
объявился, ничем себя не проявил. Не  было  ни  ловушек,  ни  рандеву.
Пустота.

    - Подойдем поближе? - предложила Светлана.

    У подножия памятника лежали цветы.

    - Странное чувство, - сказал Николай Степанович. - Будто  все  это
уже было на самом деле, а сейчас повторяется как бред. Пойдем?

    У выхода из садика - там, где недавно дежурила телегруппа - стоял,
прислонясь к чугунному  литью  ограды,  высокий  юноша  -  тот  самый,
которого Николай Степанович еще зимой приметил на Кунцевском кладбище,
когда хоронили

    Великого. Юноша был в страшно знакомой кавалерийской  шинели  и  с
той  же  синей  повязкой  на  лбу.  Николай  Степанович  непроизвольно
замедлил шаг.

    - Что? - спросила Светлана. - Все-таки?..

    - Похоже, что да.

    Юноша оторвался  от  ограды  и  медленно  пошел  навстречу.  Потом
остановился.

    С испугом, будто что-то забыл, огляделся. Полез за пазуху.

    Николай Степанович успокаивающе сжал Светланину руку.

    Юноша извлек на свет тонкую брошюру.

    Подошел вплотную. Лицо его  было  белым,  скулы  пылали.  Протянул
книжку.

    Это был "Огненный столп" издания двадцать первого года.

    -  Николай  Степанович,  -  сказал  юноша,   склонив   голову.   -
Соблаговолите автограф.

     Часть третья

     1.

                                        Обучаться поэзии  в те времена
                                        считалось великим паскудством.
                                                   Эразм Роттердамский

    Они сидели в лаборатории Брюса и разбирали третий сундук. Искомого
пока не было. Подходила к концу вторая неделя поисков.

    - Странно, что о происхождении  системы  румов  так  ничего  и  не
известно, - сказал

    Костя, поправляя повязку на лбу.  -  Ни  в  одном  источнике:-  он
показал на гору просмотренных книг.

    - Древние умели хранить свои тайны,  -  пожал  Николай  Степанович
плечами. - Да и наверняка эти  сооружения  старше  всех  сохранившихся
книг раз в сто.

    - И устных никаких преданий?

    - Может, Софроний что-то и знал:- Николай Степанович  вздохнул.  -
Теперь не спросишь.

    - Все забыл?

    - И забыл тоже. Умер он в семьдесят втором, под грузовик попал:

    - Понятно: А вот эти таблицы - они для чего? -  Костя  показал  на
пухлый  том  в  дешевом  бумажном  переплете  с  заголовком   "Таблицы
случайных чисел.

    Издание Пулковской обсерватории АН СССР. 1927 г."

    - Которые? Ах, это: По ним определяются выигрыши  во  всевозможных
лотереях, на бегах - ну и так далее. В сущности, это казна ордена.

    - Вы меня разыгрываете, - сказал Костя.

    - Помилуйте, - ответил Николай Степанович. - Как бы мы в советское
время с золотом оперировали? А так - просто, тихо, без обмана.

    - Откуда же они взялись, эти таблицы?

    - Царь Ашока пособил. У него люди были - да  и  есть,  неверное  -
которые  простые  факты  будущего  на  сто  и  на  двести  лет   могли
рассчитать. Рамануджан, гениальный  математик-самоучка  -  слышал  про
такого? Так это был тот, кого они забраковали.

    - А Союз Девяти - он уцелел?

    - Надеюсь. Видите же: атомной  войны  нет  и  не  будет,  страшные
прогнозы по

    СПИДу не оправдались: Стараются старички.

    - А что ж вы с ними: ну: не состыкуетесь?

    Николай Степанович сплел пальцы.

    - Сложный вопрос,  Костя.  Во-первых,  это  трудно  сделать  чисто
технически. Я не знаю, где их искать. Возможно, они в тех румах,  куда
мы не можем попасть.

    Возможно, есть румы, о существовании которых  я  просто  не  знаю.
Скажем, этот.

    Если бы не твоя карта:

    - Это не моя карта. Это карта маршала Фархада.

    - Неважно. Ты ее нашел и сохранил. Система  румов  оказалась  куда
обширнее, чем была известна мне. То есть я предполагал, что их  больше
семнадцати, но:

    Я ведь  так  и  не  успел  приобщиться  Великих  Тайн.  Торопился,
прилетаю - а тут:

    По-моему, вы, Костя, знаете куда больше меня.

    Костя Новиков был родом из уральского городка Невьянска. Окончив с
отличием десять классов, он приехал в Москву учиться  на  философа.  К
тому времени он прочел всего Канта, Аристотеля и  Николая  Кузанского,
не говоря уже о Марксе-

    Энгельсе. А тех авторов, кого не было и быть не могло в  городской
библиотеке, ему охотно давал на прочтение  сосед,  священник  здешнего
прихода отец

    Ксенофонт, человек с академическим образованием, сосланный в глушь
за строптивость и впадение в ересь экуменизма. Вступительные  экзамены
в МГУ

    Костя сдал, но на собеседовании  на  вопрос:  "Какова,  по-вашему,
роль философской науки в борьбе с буржуазной идеологией?"  -  ответил:
"Философия есть любовь к мудрости, борьба ей не к лицу.  Если  бы  она
занималась  борьбой,  то  и  называлась  бы  филомахией".   Не   желая
возвращаться с позором в родной город, он устроился дворником на место
только что помершего татарина

    Гильметдинова. Обживаясь в  дворницкой,  он  наткнулся  на  гулкое
место в стене:

    Там была кавалерийская шинель с двумя Георгиевскими крестами. Один
из крестов был вызолочен с реверса.

    Там были две тонкие кривые сабли с алмазами в рукоятях.

    Там был автомат ППС и две цинковых коробки патронов.

    Там был переплетенный в сафьян гроссбух с непонятными письменами.

    Там был свиток разнообразных карт.

    Там были, наконец,  две  сотни  кожаных  папок,  набитых  отчетами
великих и малых таинников Ордена своему маршалу. Отчеты написаны были,
как правило, по- русски:

    Два года понадобилось Косте, чтобы  прочесть  гроссбух.  Это  была
тайнопись на основе санскрита. Но теперь у него в руках оказался устав
Ордена и полный список его членов.

    Он повторил скорбный  шестьдесят  восьмого  года  маршрут  Николая
Степановича, натыкаясь везде то на недоумение, то на свежие могилы. Он
уже понимал, что прикоснулся к тайне уже  после  ее  исчезновения.  Но
упрямство не позволяло ему опускать руки.

    Расследование стало единственной его страстью.

    Он прочел о тайных обществах все, что было опубликовано. Он  знал,
кто такие атраваны и какое отношение имеют к ним нынешние  кочегары  и
истопники.  Он  знал,   чем   элевсинские   мистерии   отличались   от
самофракийских, а орфики - от орфеотелестов. Он  мог  перечислить  все
одиннадцать принципов Семьи

    Зеленого Дракона.  Он  с  уважением  отзывался  об  иезуитах  и  с
насмешкой о мартинистах. Во всех оттенках масонства он ориентировался,
как старый лоцман в знакомой бухте. Розенкрейцеры и тамплиеры, Каморра
и Каббала, кугурты, дервиши и маги,  вагабиты,  "тринадцать",  "Бедный
Конрад", Ку-Клукс-Клан, вендикатории, оранжисты, иллюминаты, манихеи -
были для него просты и понятны. Валентинианы и офиты  вызывали  в  нем
некоторую оторопь, а  некрономы,  люцефериты  и  туги  -  неподдельный
страх, - тем более, что Костя доподлинно знал, что все они  существуют
и действуют.

    Курилка Библиотеки имени  Ленина  с  лихвой  заменила  ему  многие
кафедры отвергнувшего его Университета.

    Ему хватило ума не делиться своим открытием ни с кем.

    Тем временем он стал обнаруживать,  что  с  ним  самим  происходят
некоторые изменения. Главное - прекратилось то, что  составляло  самый
страшный кошмар его жизни, о чем он стремился никогда не  думать  и  о
чем ни на секунду не забывал: эпилептические припадки. Этой болезни он
обязан был и "белым билетом", и чрезвычайной въедливостью, и нередкими
озарениями: Собаки, прежде всегда рычавшие на него, вдруг стали  вести
себя дружелюбно, голуби садились  на  плечи  и  на  черенок  метлы,  а
начальница ЖЭКа предложила вступить в партию. Шел горбачевский призыв:

    Он  подумал,  что  не  может  быть  членом  двух  тайных   обществ
одновременно, и отказался.

    Он  продолжал  навещать  некоторых  обеспамятевших.   Втирался   в
доверие, становился своим человеком в семье: Не только собаки - и люди
относились к нему с каким-то малопонятным расположением. Как  когда-то
к Калиостро.

    Обеспамятевшие все-таки что-то помнили сквозь туман. Кроме того, у
них попадались раритеты из той, прошлой жизни.  Таким  способом  Костя
приобрел труд Фламеля для посвященных,  где  металлы,  соли  и  прочие
ингредиенты именовались не  иносказательно,  а  прямо,  и  только  сам
философский камень упорно  величался  "кровью  дракона".  Более  того:
Фламель настаивал, что "кровь дракона" и есть  самая  настоящая  кровь
дракона. Из других приобретений стоит назвать "Тантрический  практикум
(боевая  тантра-йога)",  изданный  в  1930  году  издательством  ОГПУ.
Проштудировав его, Костя на некоторое время отклонился от  генеральной
линии  и  вплотную  занялся  манекенщицами,  фотомоделями,  актрисами:
Немало их побывало в  дворницкой,  увешанной  таблицами  для  проверки
остроты зрения и плакатами по технике безопасности. Но когда очередная
"мисс Московская область" попыталась увлечь его за собой в

    Америку, Костя стряхнул с себя любострастное  наваждение  и  вновь
вернулся к старой верной эзотерике.

    На освеженную голову он вдруг понял, что на карте  означали  слова
"obscurra obligata" - и с третьей  попытки  попал-таки  в  лабораторию
Брюса под Сухаревой башней.

    Он едва не повесился от восторга, увидев сундуки с книгами.

    В  неменьший  восторг  его  привела  находка  склянки  с  десятком
восковых гранул, по виду совпадающих с теми, о которых писал  Фламель.
Он не удержался, тут же разжег огонь в атаноре и, пользуясь  рецептом,
расплавил в тигле два фунта медных екатерининских  пятаков,  найденных
здесь же, поскольку Брюс ничего не выбрасывал, мудро  предвидя  черный
день. Получившееся золото он выплеснул на каменный пол, дождался, пока
остынет: и задумался.

    Дворницкая жизнь научила его осторожности.

    В конце концов он потихоньку за  бесценок  сбыл  золото  знакомому
зубному технику. На вырученные деньги он съездил в  Париж  в  качестве
переводчика с выставкой "Арт-бля" и убедился, что и зарубежных рыцарей
"Пятого Рима" не миновала великая амнезия:

    - Это нам не нужно? - Костя протянул переплетенный манускрипт,  на
коже которого едва заметно выдавлены были готические буквы.

    - А, "Обретеный Грааль", - сказал Николай  Степанович.  -  Читали.
Гвидо фон

    Лист. Бей жидов, спасай масонов.

    - Но, может быть:

    - Успокойтесь, Костя. Эти люди Грааль не нашли и  уже  никогда  не
найдут.

    По дымному следу. (Где-то под Моншау, 1945, январь)

    Они ломились сквозь кусты, как лоси в гон.

    - Дядя Ник... - Крошка Нат жарко дышал мне в ухо.  -  Ну  дядя  же
Ник...

    - Ш-ш, - сказал я. - Это не джерри.

    Они выпали на полянку перед  нами  и  действительно  оказались  не
немцами: канадский сержант, рыжий детина двухметрового роста, и негр в
форме американского танкиста. Это он и  шумел.  Вряд  ли  его  обучали
неслышно ходить по лесу...

    - Эй! - негромко позвал я. - Не стрелять, свои!

    Они дернулись, мигом  обернулись  на  голос,  вскинули  стволы.  У
сержанта была винтовка, у танкиста "кольт". Навоевали бы они с  такими
пукалками...

    Нат сначала поднял на кортике свою пилотку, потом встал сам.

    - Вас только двое?

    - А кто ты такой, чтобы нам отвечать? - огрызнулся сержант.

    - Лейтенант Хиггинс, спецгрцуппа "Форум"  при  штабе  Семнадцатого
десантного корпуса, - сказал Нат.

    - А вы один, лейтенант?

    - Ребята, вы совсем потеряли нюх, - сказал Нат. - Задаете  вопросы
офицерам.

    - Так точно, сэр, -  осклабился  танкист.  -  Как  есть  потеряли.
Вторую неделю по лесам.

    - Может, у  вас  пожрать  чего-нибудь  найдется,  сэр?  -  спросил
сержант.

    - Накормим ребят, дядя Ник? - оглянулся на меня Нат.

    - Забирайтесь сюда, - велел я. - А то вы там, как мыши на блюде.

    Они перекарабкались через  поваленные  стволы  и  через  валуны  и
оказались в нашей "цитадели".

    - Вас тоже двое...  -  разочарованно  сказал  сержант.  -  Сержант
О'Лири, сэр.

    Восьмая канадская пехотная бригада.

    -  Рядовой  Дуглас,  сэр,   -   вытянулся   танкист.   -   Седьмая
бронетанковая дивизия.

    - Вольно, - сказал я. - Капитан Бонд, командир упомянутой  группы.
Что у нас там осталось из еды, Нат?

    - Найдем чего-нибудь, - Нат пожал плечами. - Ползайца точно есть.

    - Тут это... - канадец сглотнул. - Мы не для себя. Раненые у  нас.
И леди.

    - О, черт. Много раненых?

    - Четверо. Ну, и леди - пятая.

    - А что с леди?

    - Бредит. И горячая вся...

    -  Капитан,  простите:  вы  капитан  Ларри  Бонд,  сэр?-   танкист
напрягся, готовый к проявлениям восторга.  Что  ж,  за  последние  две
недели здесь произошло  так  много  бурных  событий,  что  можно  было
встретить не только знаменитого летчика-аса, но и самого Санта-Клауса,
выходящего из окружения и выносящего на себе раненого олененка Бемби.

    - Нет. Я капитан Николас  Бонд.  И  к  авиации,  к  сожалению,  не
принадлежу. Что там с вашимим ранеными?

    - Ну: их ранили, сэр. Их везли в госпиталь, но  джерри  перерезали
дорогу:

    - Они в тепле? Их охраняют?

    - Да, сэр. Если это можно назвать теплом:

    - И охраной, - добавил сержант.

    - Куда же тогда вы неслись, как два носорога?

    - Видите ли, сэр:- сержант замялся. -  Один  из  наших  раненых  -
местный житель.

    -