слежавшейся одежды, а в промежутке меж валами было
небо, пересеченное тремя черными шлейфами  дыма.  Schnelle,  schnelle,
schnelle! Warum, warum, warum? Свист прижимал к земле. Роза,  Розочка,
Розочка моя! - крик  метался  внизу,  задевая  колени.  Ворота  зияли.
Стояла стена тел, как в питерском трамвае. Зенкевич! Миша! Не  слышит:
Ворота  закрылись,  но  тьма  не  настала:  призрачный  свет   исходил
откуда-то снизу. Вода,  почему  в  кране  нет  воды?  Из  рожков  душа
сыпалась труха и исходил все тот же угнетающий свист.

    Дайте,  наконец,  воду!  Из  вентиляционных   отдушин,   забранных
решетками, вдруг потек вниз зеленый светящийся газ. Он ласково касался
лиц, и плоть опадала, стекала слизью, обнажая кость. Никто не  кричал.
Погибали молча. Облако газа обошло опустевшую душевую  и  остановилось
перед Николаем Степановичем.

    Формой оно походило на кого-то. Вместо  глаз  зияли  провалы.  Оно
постояло,  повернулось  и  направилось  прочь,  а  из   озера   слизи,
глубокого, по колено, вдруг стал подниматься кто-то огромный. Это  был
мертвый Насрулло, уже ставший ящером. Две  раны  зияли  в  его  груди.
Широко расставив четырехпалые руки, он приближался. Николай Степанович
сделал шаг назад. Потом еще. Дальше  был  угол  и  стена,  уходящая  в
темноту. На стене висел пожарный щит, но  как  назло,  кто-то  снял  и
багор, и топор. Жижа вязала ноги. Ящер приближался, гоня  перед  собой
волны. С другой стороны, высунув мордочку из жижи и держа на вытянутых
ручках что-то белое и длинное,  шел  крыс.  Он  нес  дудочку.  Николай
Степанович взял ее, поднес к губам. В глазах  крыса  застыла  смертная
тоска. Он исчез вмиг, будто поплавок - без  всплеска.  Дудочка  издала
шипение. И вдруг - змеи, множество змей, принялись падать  с  потолка:
маленькие и большие,  серебристые  и  почти  черные.  Они  моментально
оплели ящера по рукам и ногам, и ящер рухнул, уже в падении распадаясь
на части. Одна  из  змей,  большая,  красивая,  поднялась  на  хвосте:
проснись! Проснись! У  змеи  были  страшно  знакомый  взгляд.  Николай
Степанович сделал усилие и проснулся.

    Это была коминтова квартира, но почему-то  совершенно  пустая.  Из
выбитых окон дул ветер. Груды желтых листьев лежали по  углам,  вились
на полу вихорьками. Диван, где спала Светлана, был почему-то  повернут
спинкой.

    Николай Степанович вскочил - пол закачался, но устоял - и заглянул
через  высокую  спинку  на  сиденье.  Там  лежала,  глядя  в  потолок,
сморщенная маленькая старушка.  На  жидких  волосах  кое-как  держался
огромный бант.

    Свет:  -  Николай  Степанович  отпрянул.  Свет,   тихо   повторила
старушка. Чистый мой свет. Ты не узнал  меня:  Узнал,  сказал  Николай
Степанович. Он действительно узнал.  А  я  всю  жизнь  ломала  голову,
почему ты не сдержал обещания, сказала старушка. Теперь  понимаю.  Да,
кивнул Николай Степанович.

    Не торопись сюда, сказала она, здесь очень  скучно.  На  груди  ее
шевельнулась  тонкая  змейка,  приподнялась  -   и   клюнула   Николай
Степановича в руку.

    Он вздрогнул и снова открыл глаза. Слева  тек  холодный  мерцающий
свет. Кто-то свистел вдали. Змея никуда не исчезла. Она еще покачалась
перед лицам и медленно стекла под  ручку  кресла.  Все  тело  казалось
замороженным. Будто ножи входили  в  глаза,  но  странным  образом  не
мешали видеть.  Страшный  запах  гниения  прожигал  до  затылка.  Рука
дернулась к автомату, но  будто  другая  рука  -  невидимая,  чужая  -
перехватила ее на полпути. Тело  изогнулось,  склонилось  вперед  -  и
неожиданно встало. Автомат с тупым звуком ткнулся в ковер. Тысяча  жал
вонзились в ноги. С отчетливым хрустом затекших суставов он сделал два
шага к окну и деревянной рукой ударил в раму. Дерево  брызнуло  щепой,
стекла исчезли. Он повернулся и на широко расставленных  ногах  -  пол
качало - торопясь  изо  всех  сил,  поспешил  в  прихожую.  Телефонная
розетка была низко над полом, он упал,  но  сумел  выдернуть  шнур  из
гнезда. Цепляясь руками, обрывая плащи  и  куртки,  поднялся,  нащупал
замок и распахнул дверь - хотя за ней мог стоять  кто  угодно.  Сейчас
это было почти неважно. Только  потом  он  прошел  в  кухню  и  закрыл
газовый кран. Свист прекратился. Он поискал глазами  змею,  не  нашел.
Распахнул окно на кухне. Проковылял обратно. Светлана  лежала  ничком.
Он  обхватил  ее  поперек  туловища  и  поволок  в  ванную.  Она  вяло
отбивалась и бормотала непонятное. Холодная вода на  несколько  секунд
привела ее в себя. Глаза  ее  были  мутные  от  боли.  Сейчас,  сказал
Николай Степанович. В аптечке был нашатырь. Он разбил ампулу на обшлаг
рукава.

    Очнись, велел он, очнись  немедленно.  Его  мотало  и  трясло,  из
аптечки полетели в ванну пузырьки. Потом был какой-то минутный болевой
провал, к голове будто бы поднесли два оголенных  провода.  Потом  они
оказались в лоджии, вися на перилах.

    - Что это: было?..

    - Это нас так: хотели убить.

    - О, Господи. До чего же больно:- Светлана дотронулась до виска.

    - И кто-то нас спас.

    - Как это?

    - Вот: змея укусила: - Николай Степанович поднес  к  глазам  левую
руку. Между большим и  указательным  пальцами  вздулась  опухоль;  две
ранки сочились сукровицей.

    Светлана вскрикнула, но Николай Степанович дернул уголками губ:

    - Не бойся. Нам с тобой теперь и королевская кобра не страшна. Так
что этот аспид или кто - нас от смерти избавил. И  получается,  что  я
чего-то не понимаю в происходящем:

    - Коминт,  ты  чего  бушуешь  без  меня?  -  послышался  голос  из
прихожей. - Эй, ты где?

    - Ох, - сказал Николай Степанович и выпрямился. - Нашумели:

    Посреди комнаты, озираясь, стоял в спортивных  штанах  и  в  майке
полузнакомый человек. Если бы голова не была набита толченым  стеклом,
Николай  Степанович  узнал  бы  его  сразу,  но   сейчас   приходилось
напрягаться и что-то  выжимать  из  себя,  а  это  приводило  к  новым
вспышкам боли.

    - Ты кто? - прищурился человек и слегка развел в стороны  руки,  и
Николай Степанович понял, что сейчас последует молниеносный удар ногой
в челюсть, но ни защититься, ни уклониться не мог: однако человек руки
опустил и сказал с уважением:

    - Ну, Николай Степанович, вы и оттягиваетесь. Во весь рост.

    Это был  коминтов  сосед  и  собутыльник  коверный  клоун  Сережа,
выступающий под мрачным псевдонимом Монтрезор.

    - Сережа, - сказал Николай Степанович и услышал себя  со  стороны:
голос был совсем больной, - ни о чем  сейчас  не  спрашивай,  а  лучше
отвези нас в

    Шереметьево, если не поддавши. И "Баллантайн" за мной.

    - Вы спутали, - засмеялся Сережа. - Я пью  только  "Гленливет".  А
что за барышня? - прошептал он, кося глазами на лоджию.

    - Если скажу, что правнучка, все равно ведь не поверишь.

    - Не поверю, - согласился Сережа.

    Между Числом и Словом. (Берлин-Палермо-Иерусалим, ноябрь, 1942)

    Насколько был легок полет до Палермо, настолько тяжело  добирались
мы до

    Палестины. Грозовые тучи заходили с  севера.  Наш  четырехмоторный
"кондор" било и мотало, как легкую лодку на короткой  волне.  Серое  в
морщинках море стояло внизу неподвижно.

    Подняться выше облаков перегруженному ( в бомбоотсеке подвешен был
американский вездеход "виллис") самолету не удалось,  идти  в  облаках
было невыносимо - покрывались льдом крылья, - под  облаками  же  ждала
нас все та же болтанка. Эх, далеко было фройляйн Рейч до Чкалова, хоть
и избрал ее сам фюрер своим личным пилотом.

    - Судите сами, Николас, какое значение придает нашей миссии Ади, -
сказал

    Зеботтендорф, представляя нас друг другу.

    Еще одна знаменитая немка, обреченно подумал я, отпуская  какой-то
пошлый комплимент насчет валькирий.

    Я сидел  в  кресле,  обитом  синем  бархатом,  и  с  удовольствием
смотрел, как мучается  барон.  Он  зеленел,  беспокойно  ерзал,  сосал
лимон, бегал в гальюн - короче, вел себя так, как положено вести  себя
нормальному пассажиру, подверженному морской болезни. Потом у  гальюна
стала возникать маленькая очередь из второго пилота и бортмеханика.  В
последнюю очередь к ним присоединились молодые  эсэсовцы  в  форменках
"Люфтганзы". Они украдкой  прикладывались  к  рому  "Зольдаттенмильх",
надеясь, что это их спасет:

    Я  прошел  в  кабину.  Ханна,  ставшая  от  злости  еще  красивее,
всматривалась  в  штормовой  горизонт.  Тучи  то  и  дело  вспыхивали,
разряжаясь молниями. Синяя завеса дождя висела слева.

    - Пассажир, в салон! - рявкнула она, перекрывая шум моторов.

    Я пробрался к креслу второго пилота и нагло уселся.

    - Вам может  понадобиться  помощь!  -  проорал  я  в  ответ.  -  Я
последний, оставшийся в строю!

    - Где Хайнц?

    - Вот этот? - я ткнул пальцем  в  кресло  под  собой.  -  Лежит  в
проходе!

    - Этого не может быть!

    - Может!

    Наука умеет много гитик, добавил я про себя.

    Валькирия разразилась длиннейшим проклятием, где поминались  черт,
собака, родители второго пилота, английские свиньи, католики, петухи и
плохая  погода.  Я  согласно  покивал  и   добавил   от   себя   очень
приблизительную кальку малого шлюпочного загиба.

    - Сидите, черт с вами! - смягчилась она.

    Общий язык мы нашли довольно быстро, и это нисколько не  сказалось
на качестве пилотирования, потому что автопилот "Зиг"  может  заменить
живого летчика, а вот женщину заменить ничто не может:

    Пока Ханна приводила себя в  порядок,  я  мрачно  смотрел  вниз  и
чувствовал, как страх высоты возвращается  на  свое  привычное  место.
Хотя нет, это не было страхом высоты. Не  высоты  я  боялся  -  боялся
ступить на Святую Землю с такой миссией и с таким спутником...  Как-то
слишком  притерпелся  я  к   этим   чудовищам,   коих   следовало   бы
георгиевскому кавалеру  передушить  голыми  руками,  а  там  будь  что
будет...  Терпи,  наставлял  меня  инок  Софроний,   ты   все   должен
вытерпеть...

     17.

    - Дамы и господа,  наш  самолет  осуществил  посадку  в  аэропорту
Пулково  города-  героя  Санкт-Петербурга.   Температура   воздуха   в
аэропорту плюс семь градусов.

    Просим не покидать своих мест  до  полной  остановки  самолета.  К
выходу мы вас пригласим.

    Движущийся тротуар, ведущий в здание аэровокзала, работал  -  было
ясно, что очередной период разрухи в России близится к концу.

    До открытия памятника оставалось сорок пять минут.

    - Что этот  памятник  всем  так  дался,  -  сказал  таксист.  -  С
саратовского рейса туда каких-то психов отвез, так один врал,  что  он
писатель Лев Гурский... Как будто я не знаю, что Лев Гурский в Америке
живет! Хрен ли бы он в Саратове делал?

    Самозванцев развелось...  Один  старичок  в  нашем  доме  до  того
обнаглел, что себя за царя  Александра  Первого  выдает.  Могила-то  в
Петропавловском - пустая! Я ему толкую - Федор  Кузьмич,  опомнись!  А
место для статуи  австрийцы  купили.  Собчак  уже  весь  Питер  продал
финнам. Граница, говорят, будет у

    Поповки.

    - А Поповка отойдет к финнам или за Россией останется?  -  спросил
Николай Степанович.

    - Вот вы с похмелья смеетесь, - укоризненно сказал водитель,  -  а
пророчество старца сбывается.

    - Какого старца?

    - А такого, который сказал:  Петербургу  быть  пусту.  Финны  всех
выселят с компенсацией в две тысячи ихних марок, а  по  каналам  будут
интуристов на гондонах  возить.  Извините,  мадам,  только  это  лодки
такие. Их уже фабрика "Красный Октябрь" вместо пианин делать начала...

    - Что хотят - то  и  творят!  -  сочувственно  воскликнул  Николай
Степанович.

    - А памятников новых я бы  не  делал,  сказал  водитель.  -  Я  бы
Ильичам бошки поотламывал и на болтах бы новые приставил.

    - В древнем Риме так и делали, - сказала Светлана.

    - Понимали люди, - сказал водитель. -  Берегли  народную  копейку.
Это вы там, в

    Москве своей:

    - А что - в Москве? - возразил Николай Степанович. - В Москве  как
в Москве.

    - Жизни вы там не знаете, - сказал таксист  презрительно.  -  Соки
сосете из

    России.

    - Я вообще-то из Кронштадта, - сказал Николай Степанович.

    - А я из табора, - сказала Светлана.

    - А! Нормальные люди!  -  обрадовался  таксист.  -  Я-то  думал  -
москвичи.

    Извините.

    - Бывает, - сказал Николай Степанович.

    - Сын у меня там будет, на этом открытии, - похвастался таксист. -
Я почему знаю-то все.  Старший  научный  сотрудник,  языки  превзошел,
книжки пишет - а ему триста пятьдесят в зубы, и не  вякай.  Это  разве
справедливо? А кому-то памятники ставят. А на какие деньги? Да все  на
те же, на народные. Эх, маху я,  наверное,  дал  -  в  честь  Молотова
назвал парня, вот он и мается теперь. Как

    Молотов  на  пенсии.  Ничего,  наш  таксопарк  весь  за   Зюганова
голосовать будет.

    - Вот тут и сбудется пророчество, - сказала Светлана. - Потому что
сказано: "На щеке бородавка, на лбу другая". Понял, золотой?

    - Про кого сказано? - вздрогнул таксист.

    - А про Антихриста:

    Стало как-то особенно тихо.

    - А чтоб ты знал, что не врем мы,  -  сказал  Николай  Степанович,
зловеще понизив голос, -  так  ты  с  нас  денег  не  возьмешь,  когда
приедем:

    Между Числом и Словом. (Иерусалим, ноябрь, 1942)

    Садились мы в пустыне, в полной  мгле,  на  свет  горящих  плошек.
"Кондор" долго трясся по полосе, суровой, как стиральная доска.  Потом
несколько арабов с факелами верхом на верблюдах показывали нам путь  в
укрытие: квадрат меж песчаных валов, сверху  задернутый  маскировочной
сеткой.

    Тропический английский мундир был к лицу Зеботтендорфу.  Он  сразу
же стал похож на Ливингстона, и даже  некоторое  благородство  осенило
его черты. Я уже обращал внимание, что внутренняя суть барона менялась
вместе с одеждой; сам он, похоже, этого не замечал.  Или  привык.  Или
считал естественным.

    Английский патруль нам встретился только однажды за все  два  часа
движения  по  пустыне.  У  меня  -  водителя  -  проверили  документы,
поинтересовались  личностью   проводника,   выделенного   нам   шейхом
Мансуром, тайным  почитателем  фюрера,  а  полковника,  дремавшего  на
заднем сиденьи, не стали тревожить. Случилось это на  рассвете.  Белые
крыши Иерусалима громоздились справа.

    Проводника мы высадили  на  окраине,  а  через  квартал  подобрали
мальчика в кипе:

    Дом, в котором нас принимал рабби  Лев,  находился  в  неожиданном
месте: между русским странноприимным домом и  русским  (не  советским)
консульством.

    Помогать Зеботтендорфу тащить тяжеленный яуф с  кинопленкой  я  не
стал, поскольку догадывался, что именно снято на этой пленке.

    Рабби к барону не вышел.

    Переговоры проходили так: я выслушивал монолог барона, переходил в
соседнюю  конмнату,  пересказывал  то,  что  смог  запомнить,   рабби.
Выслушивал ответ рабби, шел к барону: По-моему, никогда в жизни  я  не
чувствовал себя так скверно.

    Вроде бы был я посредник, лицо третье, а получался предатель.

    Потом, когда в комнате рабби Лева затрещал  проектор  и  на  голой
стене голые люди пошли чередой в зев низких ворот, я просто  вышел  во
дворик и попытался отдышаться. Солнце  стояло  уже  высоко  и  светило
прямо и беспощадно.

    Давешний мальчик в кипе сидел у стены и чистил маузер. На меня  он
даже не  взглянул.  :Передайте  ему,  говорил  рабби,  что  они  могут
истребить всех до последнего, но так и не поймут, что  это  не  способ
добиться Божьего благоволения. И  пусть  он  мне  не  морочит  голову:
тетраграмматон - это только предлог, они все  равно  сделали  бы  это.
Потребовали бы с нас подлиный щит Давида: :Все  народы  ненавидят  вас
хотя бы за то, что вы затеяли эту войну, говорил барон, французы сдают
вас с большой охотой, румыны тоже, а украинцы даже и не  сдают.  Вы  -
последнее препятствие на пути  к  счастью  всего  человечества.  Скоро
англичане и американцы сами возьмутся за вас, когда  осознают  великую
истину: :Даже если вы и получите тетраграмматон, что вы будете  с  ним
делать?  Что  будет  делать  пещерный  человек  с  аэропланом?   Нужны
тысячелетия изучения

    Каббалы, чтобы только осознать, до чего ничтожны и примитивны наши
понятия о мире. Этот ваш Вечный лед, к  примеру.  Даже  мне  с  трудом
удалось остановить глиняного болвана в Праге: :Он не верит в науку! Он
не понимает, что арийский гений уже подобрался к  самому  ядру  атома!
Еще шаг - и энергия будет подвластна нам! А потом еще шаг  -  и  новый
человек будет попирать стопами небо и землю! В конце концов, руны Локи
остаются у нас. Если рабби не желает добра своему народу, так пусть он
и  несет  ответственность  за  все:  :Я  понимаю,  вы   думаете,   что
какой-нибудь волынский цадик по пути на  казнь  проговорится,  пожалев
стариков и детей. Не надейтесь: узнавшему Истинное

    Имя ничто не страшно, и он хорошо понимает, что есть вещи страшнее
смерти: :И подумайте, после этого он еще смеет называть  нас  зверями!
Ничего, скоро здесь будут мальчики Роммеля, и вот тогда мы  встретимся
и поговорим еще раз! А кстати, правда, что генерал Монтгомери тоже  из
ваших?..

    Перед вылетом  из  Берлина  Зеботтендорф  то  ли  проболтался  под
коньячок, то ли решил хитрым образом довести до рабби  одну  тонкость:
выживших  в  газовых   камерах   намеревались   размещать   в   особом
комфортабельном лагере и работать с  ними  особо  .  Выжить,  понятно,
могли только члены Каббалы, практиковавшие ксерион. У них он назывался
манной. Я еще не мог решить, сообщать об этом рабби или промолчать. По
уставу, я не имел права делиться собственной информацией ни с одной из
сторон. Не говорил же я барону, что в тетраграмматоне отнюдь не четыре
буквы, а значительно больше:

    Я вернулся в полутемную комнату. На экране дымились чаны.  Люди  в
полосатых робах деловито помешивали варево.

    Рабби сидел на стуле в странной позе.

    Я успел подхватить его.

    Тут же сбежались какие-то женщины, отдернули занавески. Стало чуть
светлее.

    Все кричали, но как-то вполголоса. Барон  стоял  в  дверях,  очень
испуганный.

    - Угробили вы старика своей кинохроникой,  Руди,  -  сказал  я.  -
Тащите сюда ваш коньяк.

    - Это не кинохроника, - барон попятился.  -  Это  пропагандистский
фильм: - Он метнулся в свою комнату, вернулся  с  бутылкой  коньяка  и
продолжил. - Студия UFA. Фрау Риффеншталь. Для двух зрителей. Для  Ади
и для рабби Лева.

    - С огнем играете, - сказал я.

    - С огнем:- барон задумался.

    Женщины пытались не позволить мне влить в рот рабби  коньяк.  Нихт
кошер, нихт кошер! - шептали они в ужасе.

    - Коньяк трефным не бывает, - сказал я по-русски,  чем  их  немало
смутил и успокоил.

    Рабби глотнул и ожил.

    - Николас, - деловито сказал он, - боюсь, что я перебрал.  У  этих
латышей такое крепкое пиво. Я не скандалил?

    - Нет:- я отстранился. - Нет, вы не скандалили.

    - А: - он хитро прищурлся, - я ему ничего не сказал?

    - Нет, - повторил я.

    - Это хорошо. Если позволите, я  еще  посплю.  Поезд  ведь  только
завтра?

    - Да, - сказал я. - Поезд завтра.

    Во дворе барон вытряхивал бобины пленки из плоских  коробок  прямо
на землю, ворошил ее, пока не образовался  змеиный  клубок.  Тогда  он
достал зажигалку, чиркнул, отскочил в сторону. Пленка  вспыхнула,  как
порох. Пламя подпрыгнуло к белому небу, и мальчик, сидевший  у  стены,
отбросил свой музер и забился в припадке.

    - В крайнем случае скажем, что ничего и не было, - сказал барон.

    - Так не было или было? - спросил я.

    - Какое это имеет значение? - сказал Зеботтендорф, глядя в  огонь.
- Сегодня не было, завтра было. Что есть причина чему?

    Маузер, лежавший на земле, вдруг выстрелил. Пуля взметнула пыль  у
ног барона. Тот отступил к порогу.

    - Это от