ром буду с визитом. Или завтра. Да, на всякий случай: у тебя свечи
есть?

    - В жопу, что ли?

    - Да нет, в подвал сходить:

    - Надо посмотреть, не помню. Если не все сожгли: мы тут неделю без
света сидели.

    - Если нет, я куплю, - сказал Коминт. - Так до вечера, Степаныч?

    - Я позвоню.

    - Опять по бабам собрались? - подбоченилась Ашхен.

    - Нет, - серьезно сказал Коминт. - Сначала по мужику. Потом,  если
придется, и по бабе. Хочешь, тебя возьмем.

    - Свечку держать! - догадалась Ашхен.

    Николай Степанович купил пригоршню омерзительных  бурых  скользких
жетонов для таксофона, нашел будку в тихом переулке, куда не доносился
заглушающий  все  шум  автомобильной  реки,  достал  записную  книжку:
Половина  номеров  уже  была  вымарана,   большая   часть   оставшихся
исправлена, и все они вот уже двадцать восемь лет  не  имели  никакого
смысла. Но тем не менее Николай Степанович регулярно  обзванивал  тех,
кому принадлежали эти  номера,  потому  что  когда-то  эти  люди  были
рыцарями ордена Пятый Рим.

    - Добрый день, - говорил он. - Я хотел бы поговорить с:- и называл
рыцарское имя абонента. - Извините:

    - Добрый день. Я хотел бы поговорит с Шорником. Извините.

    - Здравствуйте. Я хотел бы поговорить с Кузнецом. Извините.

    - Добрый день. Я хотел бы поговорить с Бондарем. Извините:

    Это  повторялось  в  Москве,  это  повторялось   в   Париже,   это
повторялось в Праге, это повторялось в Лондоне и Берлине:

    И тем не менее с упорством железного автомата он хотя бы раз в год
обзванивал все оставшиеся телефоны.

    - Добрый день. Нельзя ли поговорить с Рыбаком?

    - Да что вы трезвоните-то без конца! Вчера же сколько раз  сказал,
что нет здесь никакого Рыбака! Звонют и звонют:

    - Извините, - и Николай Степанович повесил трубку.

    То ли от бесконечных гудков, то ли  от  ошеломляющего  известия  в
голове зашумело. Он вышел из будки.  Текла  вода.  Впереди,  на  Новом
Арбате, гремели оркестры, весело кричали люди, в воздух летели зеленые
шарики. Все смешалось: первопрестольная ни с того ни с  сего  отмечала
День святого

    Патрика.

    - Пойдем пива попьем, что ли, - сказал он Гусару.

    Умом он понимал, что сейчас, подобно Робинзону,  обнаружившему  на
песке своего острова  след  босой  ноги  человека,  он  должен  то  ли
ужаснуться, то ли высоко запрыгать  от  радости,  то  ли  разорвать  в
клочья старую шляпу - в общем, как-то среагировать.  Но  вместо  всего
этого он просто с тихой грустью ощутил, что  слишком  давно  живет  на
этом свете:

    Пиво было не только вкусным, но  и  бесплатным.  Пили  его  вокруг
небольших  одноногих  мраморных  столиков.  Соседом  и  товарищем   по
холявному  угощению  оказался  щуплый  старичок  в  распахнутом  сером
макинтоше. На  груди  старичка  размещались  многочисленные  орденские
колодки.

    Николай  Степанович  рассчитывал  попить  натуральный   ирландский
"гиннес" в покое, подумать как следует...

    - Вы, наверное, бывший офицер? - обратился к нему старичок.

    - Так точно, - машинально ответил Николай Степанович.

    - Сократили? - посочувствовал старичок.

    - Да, - сказал Николай Степанович. - Уж так  сократили,  врагу  не
пожелаешь...

    - Вот и я говорю, - сказал старичок. - До  чего  дошли  -  оркестр
американской  морской  пехоты  играет  на   Арбате!   Вы,   извиняюсь,
артиллерист или ракетчик?

    - Куда пошлют, - туманно ответил Николай Степанович.

    - Понятно, - вздохнул старичок. - Гриньков Иван Трофимович,  майор
в отставке.

    Государственной безопасности, между прочим. Я это почему говорю  -
сразу видно человека, который не начнет хватать за грудки и обвинять в
палачестве...

    - Верно, - сказал Николай Степанович. - В этих делах я  больше  на
Всевышнего уповаю.

    - Так вы верующий? - изумился старичок Гриньков. - Впрочем, сейчас
я ничему не удивляюсь. Удивляться я отвык уже давно...

    - Я тоже, - сказал  Николай  Степанович  и  представился  нынешним
своим именем.

    - Если мы с вами здесь подольше постоим, - сказал отставной майор,
- я вам такое расскажу...

    Николаю Степановичу нужно было как-то скоротать время  до  вечера.
Кроме того,  он  явственно  чувствовал,  что  старый  майор  намекает:
бесплатный "гиннес" не худо  бы  отполировать  казенной  четвертинкой.
Ветераны органов, как давно заметил Гумилев, отличались  поразительным
долголетием, в отличие от фронтовиков.

    Четвертинок, впрочем, в нынешних киосках не водилось - были  здесь
плоские  фляжки  со  "Смирнофф",  консервные  банки   с   лимонной   и
черносмородинной,  а  также  отечественные  стограммовые   пластиковые
стаканчики, заклеенные целлофаном. В народе это угощение живо прозвали
"русский йогурт".

    - У меня феноменальная  память,  -  похвастался  Иван  Трофимович,
опростав стаканчик и закусив дымящимся шашлычком.  -  Очень  многое  я
помню наизусть...

    Николай  Степанович  испугался,  что  сейчас  ему  начнут   читать
Маяковского на память, и совсем было уже собрался откланяться.

    - Я помню наизусть пьесу Метерлинка "Синяя птица",  -  похвастался
старичок. -

    Слово в слово.

    - Странно, - сказал Николай Степанович. - Если  бы  вы  всю  жизнь
прослужили суфлером во МХАТе - другое дело. Но  для  бойца  невидимого
фронта...

    - Так слушайте! - разгорячился майор Гриньков. - Началось все  это
после того, как партия покончила с ежовщиной. Был у нас спецотдел...

    - А не боитесь? - сказал Николай Степанович. -  Ведь  у  вас  срок
давности - понятие  весьма  относительное...  "Хранить  вечно"  и  все
такое...

    - Не боюсь, - сказал отважный старичок. - Хер  ли  бояться,  когда
всю заграничную сеть, почитай, сдали. Не хочу все это с собой в могилу
тащить - другое дело. Рапорты  до  нынешнего  начальства  не  доходят,
недавно завернули очередной. Вот я и решил - первому  встречному,  как
на духу... Не верите? "Митиль! Тильтиль! Ты спишь? А  ты?  Значит,  не
сплю, если говорю с тобой...

    Сегодня рождество, да?.. Нет,  не  сегодня,  а  завтра.  Только  в
нынешний год святочный дед ничего нам не принесет..."

    - Феноменально! - воскликнул  Николай  Степанович.  -  Впрочем,  я
видел этот спектакль.

    Он не стал уточнять, правда, что играли в том  спектакле  Бендина,
Коонен,

    Москвин, Вахтангов и даже вдова Чехова Ольга Леонардовна Книппер.

    - Вы видели его один раз, - грустно сказал отставной майор.  -  От
силы два.

    Больше нормальному человеку не вынести. А я смотрел его  пятьдесят
семь раз, и, коли доживу, погляжу нынче в пятьдесят  восьмой.  "А  что
это там расставлено на столе? Пирожки, фрукты,  пирожные  с  кремом...
Когда я была маленькая, я как-то  раз  ела  пирожное...  Я  тоже.  Это
вкуснее, чем хлеб, но только пирожных много не дают..."

    Николай Степанович понял намек и купил кое-чего пожевать, не забыв
и про "русский йогурт".

    - Пьеса классово  правильная,  -  сказал  старый  майор.  -  Но  с
элементами мистики.

    Говорящий Хлеб, Говорящий Сахар, Говорящий Пес, - он покосился  на
Гусара. -

    К счастью,  посещать  мне  приходилось  только  премьеры.  Вернее,
открытия сезона - МХАТ всегда по традиции открывает сезоны именно этим
спектаклем.

    - Отчего  же  такая  избирательность?  -  заинтересовался  Николай
Степанович.

    - А-а, в том-то все и дело! - поднял палец майор. - Спецотдел  наш
занимался исключительно тайными организациями оккультного толка... Вы,
вероятно, слышали  -  масоны  там,  розенкрейцеры...  Слышали?  Вот  и
прекрасно. Словом, у масонов существуют культовые зрелища - в  Европе,
например, они собираются на представлениях оперы  "Волшебная  флейта".
Но в России этот  шедевр  почему-то  не  ставится,  и  для  наших  так
называемых  "вольных  каменщиков"  точкой  рандеву  еще  аж  с  тысяча
девятьсот восьмого года стала "Синяя птица",  и  как  раз  в  открытие
сезона.

    - Сочувствую, - искренне сказал Николай Степанович.

    - Мой предшественник, - сказал майор  Гриньков,  -  был  креатурой
печальной  памяти  Якова  Сауловича  Агранова.   Обоих,   естественно,
расстреляли, причем  никаких  подробных  инструкций  они  оставить  не
успели. Но дежурства-то на  открытии  сезона  никто  не  отменял!  Мне
полагалось следить за зрителями -  не  скапливаются  ли  в  ложах,  не
обмениваются ли тайными знаками... Но ведь и систему знаков не передал
мне мой предшественник, так что любое сморкание в платок,  помахивание
рукой, равно как и прищелкивание пальцами  приходилось  фиксировать  с
указанием ряда, места и особых примет, и  заносить  в  докладную...  И
представляете, - он понизил голос, - ничем иным я не занимался!

    Сидел в своем отделе и...

    - Представляю, - сказал Николай Степанович. - Анфан пердю, забытый
часовой...

    - Именно, - вздохнул Иван Трофимович. - Именно что пердю. Сам-то я
деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести  себя  не  умел...
Косятся на  меня  дамочки  с  кавалерами,  что  фольгой  от  шоколадки
шуршу... А тут война.

    Стыдиться мне нечего - отломал ее всю, у Ковпака был, с Вершигорой
первые друзья, Колю Кузнецова знал... Но только каждый год вытаскивали
меня на

    Большую Землю к открытию сезона. Даже  когда  МХАТ  в  Алма-Ате  в
эвакуации пребывал... А после Победы снова  началось.  "Я  и  за  свою
судьбу не поручусь в случае, если  отворятся  некоторые  из  бронзовых
дверей,  ибо  за  ними  -  бездна.  В  каждой  из  базальтовых  пещер,
расположенных вокруг этого чертога, таятся все бедствия, все бичи, все
недуги, все ужасы, все катастрофы, все тайны, испокон веков омрачающие
жизнь Человека..."

    - Боюсь, что старуха Ночь была права, - сказал Николай Степанович.

    - Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой - все гуляют, театры
переполнены, но мое место всегда  за  мной.  Люди,  правда,  с  детьми
ходят, а я все один.

    Только-только женился,  своих  пока  нет.  Обратился  с  докладом.
Придали мне в напарники лилипута Шаробайко Прохора  Петровича.  У  нас
ведь и лилипуты служили, и глухонемые, и слепые  -  а  что  ты  думал?
Подобрали ему школьную форму, пионерский  галстук  повязали...  Так  и
публика, и администрация опять косятся - чего, мол, ваш сынок в буфете
пиво с коньяком мешает? Вот мы в  школу  напишем,  чтобы  из  пионеров
выгнали к чертовой матери! Намаялся я с ним, с Шаробайкой: то казенные
деньги на букеты  тратит,  то  у  соседки  телефончик  выспрашивает...
Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и театральными критиками
аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот,  паразит,  вовсе  не
еврей оказался, а бельгиец - я потом все про него  узнал,  все  тексты
проштудировал.

    И вдруг вызывают меня к самому  Лаврентию  Павловичу.  Ну,  думаю,
кончилась моя каторга ежегодная, пусть уж  лучше  сам  расстреляет.  И
что? Спрашивает меня этот впоследствии английский шпион, много  ли  во
МХАТе   хорошеньких   актрис?   Нету,    говорю,    товарищ    министр
государственной безопасности, ото всех, говорю, уже с души  воротит...
Он меня и отпустил с миром - продолжай, мол, нести вахту.

    Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке - и в Артек,
пионером работать.

    Годы идут. Вот  уже  и  страна  осиротела,  вот  уже  и  Лаврентию
Павловичу капут - а я каждую осень детей в охапку -  и  в  Театральный
проезд. Поверишь ли - дети по ночам плачут после спектакля,  это  надо
же, каких ужасов товарищ Метерлинк нагородил!

    Так и ходил до самой пенсии. Уволился, но в резерве  числюсь.  Ну,
тут мне

    Метерлинк маленько помог - прочитал я его "Язык цветов" да  "Жизнь
пчел", купил дачу в Малеевке, завел пасеку. Живи и радуйся!

    Нет, как  подходит  во  МХАТе  театральный  сезон  -  достаю  свой
бостоновый костюм, из Германии еще привезенный, а все как новый, и  на
"Синюю птицу".

    Заколдовали меня, что ли, эти масоны? Хоть  я  так  ни  одного  не
поймал своими руками... Вот такая моя прошла жизнь, товарищ офицер...

    Николай Степанович внезапно  понял,  что  его  собственная  судьба
после шестьдесят восьмого поразительно схожа с судьбой этого старика -
бессмысленные звонки, безнадежные встречи...  И  вдруг  -  сегодняшний
сигнал.

    - Ну, спасибо, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку,  -  сказал
он отставному майору и сходил еще разок за "русским йогуртом".  -  Ты,
главное, надежды не теряй. Самое главное - не потерять надежды.

    - "Нам осталось  всего  шестьсот  двенадцать  секунд...  -  сказал
старик. - Уже плещут паруса на корабле Зари - это знак,  что  вас  там
ждут... Опоздаете  -  тогда  уже  не  родитесь...  Скорей,  скорей  на
корабль!".

    - А вот это  правильно  замечено,  товарищ  майор,  -  откликнулся
Николай Степанович. -Хоть и не ждут нас там, но идти надо.

    Гусар выбрался из-под стола и затрусил вдоль по Арбату.

    Красный идол на белом камне. (Провиденс,  штат  Род-Айленд.  1930,
май.)

    Хранителем ключа от здешнего рума был школьный  учитель  Натаниэль
Хиггинс, средних лет человек, чем-то неуловимо  напоминающий  Есенина,
но  Есенина,  выросшего  в  сытой  спокойной  провинциальной  Америке,
дожившего до годов зрелости и благополучно миновавшего  все  соблазны.
Он носил круглые очки  в  золотой  оправе  и  приглаживал  не  слишком
послушные светлые волосы.

    Я сказал  ему  об  этом  сходстве,  и  уже  через  пять  минут  мы
погрузились с головой в обсуждение изящной словесности. Давно  у  меня
не было такого прекрасного собеседника:

    - Знаете, Ник,- доверительно наклонившись, говорил он,- когда мисс
Дункан привезла этого парня, сразу было видно, что он не заживется  на
этом свете.

    Будто на лбу его светящимися буквами написано было:  "мертвец".  В
нашем веке таким не житье. Уж на что был крепок Джек Лондон:  Помяните
мое слово: сейчас наши писатели держатся  за  подол  старушки  Европы.
Возьмите

    Хемингуэя, возьмите Фолкнера. Это же европейские писатели,  просто
родились они здесь. Но это последние могикане.  Растет  что-то  новое,
простое, сильное и хищное. Я не берусь сказать, нравится оно  мне  или
нет - скорее нет, чем да,- но не считаться с этим  нельзя.  Лет  через
пятьдесят, вот увидите, они выжрут все кругом  здесь  и  накинутся  на
Старый Свет  -  и  очень  быстро  и  легко  уничтожат  вскормившую  их
культуру. И тогда ваша Москва не  будет  принципиально  отличаться  от
Москвы, штат Айова. Разве что размером и климатом. Как  здесь,  так  и
там будут только гамбургеры, кока-кола и дешевое чтиво.  Я  уже  молчу
про кинематограф. Это воистину  лучи  смерти.  С  их  помощью  Великая
Американская

    Посредственность двинется на завоевание мира. И завоюет его,  чему
я должен бы, как патриот, радоваться, а вот почему-то не радуюсь:

    - Ну, не так  уж  все  мрачно,-  сказал  я.  -  Русская  культура.
например, прошла и через онемечивание, и через офранцуживание - и  все
обратила себе на пользу.

    В русском брюхе долото сгнило, так у нас говорят. Даже большевики,
думаю, не смогут все затоптать - а это, поверьте,  саранча  пострашнее
библейской.

    - Вообще-то я социалист, Ник,- сказал учитель.

    - Когда мне было четырнадцать лет,  -  сказал  я,  -  я  тоже  был
социалистом и, начитавшись  Маркса,  однажды  сел  на  коня  и  поехал
пропагандировать среди рабочих. В Сибирь меня не сослали, ограничились
увещеванием. А потом дурь прошла, и я  с  удовольствием  сменил  Карла
Маркса на Карла Мая.

    - Ну, настоящие индейцы далеки от образа  Виннету,-  сказал  Нат.-
Нет, вы не правы, Ник, капиталистов обязательно следует приструнить  и
умерить. Они довели страну до сумы. Посмотрите, как скудно  мы  живем.
Моего недельного учительского жалования хватает на три дня, и если  бы
я не подрабатывал хранителем ключа, то просто не знаю, как  бы  кормил
семью. У многих уже вынуждены работать жены. Куда мы идем?

    - В советской России  работают  практически  все  женщины.  А  там
капиталистов уж так приструнили и умерили:

    - Я понимаю, что вы хотите сказать. Но  ведь  все,  самую  великую
идею,  можно  довести  до  абсурда.  Бросаться  в  крайности  -   это,
согласитесь, в русском обычае.

    А мы инстинктивно придерживаемся золотой середины.

    - Ну, дай-то вам Бог. Просто я уже видел все это своими глазами  и
испытал на своей шкуре, а вы еще нет. Взять, к примеру, вот  этот  ваш
дом. Представьте, что  во  имя  торжества  справедливости  вашу  семью
загоняют в каморку под  лестницей,  а  в  остальных  комнатах  селятся
человек тридцать:

    Он огляделся. Потом посмотрел на меня.

    - А: зачем?

    - Во имя торжества справедливости,- повторил я.- Чтоб всем.

    - Но ведь тогда получается, что те дома и квартиры, в которых  эти
люди жили раньше, останутся пустыми?

    - А это вы будете объяснять негру-комиссару.

    - Дом вообще-то не мой,- на  всякий  случай  отрекся  Нат.  -  Это
наследство жены.

    Она у меня, знаете ли, из  семьи  с  традициями.  Чуть  ли  не  на
"Мэйфлауэре" приплыл ее пра-пра-пра-кто-то. Знаете, Ник,- он  еще  раз
огляделся,-  мне  иногда  кажется,  что  "Мэйфлауэр"   был   посудиной
покрупнее "Титаника". Жаль  вот,  айсберга  ему  не  подвернулось  под
скулу:

    - Вы так не любите свою жену? - удивился я.

    - Упаси Бог. Пат - ангел. Но вот ее родня:

    - А мне как раз наоборот: страшно везло с родней, но совершенно не
везло с женами. Так вы, Нат, получается. не потомственный хранитель?

    - Как сказать: Мой дед был  ключарем  в  Сан-Франциско.  Но  после
великого землетрясения мы остались как  бы  не  у  дел.  А  у  старого
Эбнера, здешнего хранителя,  сыновей  не  было,  вот  и  пришлось  ему
смириться с безродным зятем:-  он  засмеялся.  -  Впрочем,  Пат  не  в
претензии, а больше мне ничего не надо. Вот и  возникает  у  нас  своя
особая знать. Где вы еще найдете семью, в которой  сошлись  бы  вместе
две линии хранителей?

    Я подумал и пожал плечами:

    - Пожалуй, таких я больше не знаю.

    - Дедушка Пат провожал в наш рум самого Эдгара Аллана По! Говорят,
именно тогда он посетил Россию и встретился в вашим Пушкиным.  Правда,
что Пушкин тоже крупный поэт?

    - М-м: Да.  На  мой  взгляд,  он  сделал  для  русской  литературы
примерно то же, что Шекспир для английской. Встречался ли с ним  Эдгар
Аллан, я не знаю. Но  пребывание  мистера  По  в  Петербурге  отмечено
полицейским протоколом:

    - Опять пил,- сокрушенно вздохнул Нат.-  Почему  все  поэты  такие
пьяницы, Ник?

    - Не все, - сказал я.

    - Тогда бабники.

    - Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова.  Мне
запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам
помогает писать стихи? - честно ответил: хорошее вино и женщины.

    - Так вы писали стихи?

    - Был грех.

    - Прочтите что-нибудь.

    - Я не смогу перевести на ходу.

    - Жаль. Через пятьдесят лет в  Америке  никакой  поэзии  не  будет
вовсе:

    - Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший
ковер: чем больше его топчут, тем ярче узор.

    Он посмотрел на меня. Снял очки.

    - Теперь я без всяких стихов вижу, что вы поэт, Ник.  Янки  сказал
бы: неистребима, как триппер. Хотите хорошего виски?

    - Американского? - подковырнул я.

    - Нет. В нашем погребе  водится  кое-что  поприличнее  кукурузного
"Бурбона":

    Он оказался прав. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя
лакеями на подхвате. Даже у Честертона виски было помельче калибром:

    - Знаете, Ник, - говорил он чуть позже, когда бутылка опустела  на
треть,- стало принято считать, что у нас, в Новой Англии, чуть  ли  не
колыбель  мировой   культуры.   Действительно,   снобов   хватает.   А
по-настоящему поговорить, пожалуй, и не с кем: -  он  задумался.-  Так
вот, Ник. Есть у нас в Провиденсе