-  Неровен
час, случится что. Вы же не знаете ни законов, ни правил.

    - Отчего же, - сказал я.- Там, как и  везде,  уважают  сильного  и
смелого.

    - Где бы найти место, чтобы уважали умного,- вздохнул чех.

    - Есть такое место,- сказал пан Твардовский, но тему не развил,  и
мы заговорили все о том же: почему  это  славянские  народы  никак  не
могут почувствовать себя единым племенем:

    - Да оттого,- гремел пан Твардовский, - что вы, Николай, пустили к
себе этих греческих попов, а вы,  Ярослав,  послушались  этого  дурака
Лютера, который пытался в черта попасть  чернильницей!  Представляете:
чернильницей в черта!

    Он бы еще туфлей кинул:

    - Да, действительно, ведь можно же было договориться по-хорошему,-
сказал

    Ярослав.- Жил, например, у нас в Праге на Златней  уличке  раввин.
Старый, как

    Прашна Брана. Он действительно умел творить чудеса. Как-то к  нему
в  субботу  залезли  воры,  старый  Врхличка   с   Пардубиц,   который
прославился тем, что очистил грядку  с  огурцами  в  имении  покойного
эрцгерцога Фердинанда, и ученик его, Юрай Кошмарек, тот самый, который
умудрился, сидя в гарнизонной тюрьме, бежать оттуда с денежным ящиком,
переодевшись фельдкуратом со святыми дарами. А по  субботам  праведный
раввин молится и руку на вора поднять не может, так что дело  казалось
верным: Однако на следующий день оба злодея появляются в  трактире  "У
чаши" все в бинтах, а Юрай  и  на  костыле,  и  начинают  рассказывать
такое, что у всех кровь в жилах стынет. Раввин их застукал, когда  они
трясли старые книги, потому что надеялись, что в  них  он  распрямляет
ассигнации. Раввин помолился, и суббота мигом превратилась в  сплошной
четверг. Когда он устал, старый все-таки человек, он отложил табуретку
и помолился еще разок. И тогда все в доме табуретки и лавки, веники  и
метлы, утюги и чернильницы, а что самое страшное -  кухонная  утварь,-
все это набросилось на них и стало бить и неглубоко резать. Они уже  и
не помнили, как выскочили из дома, а очнулись в  полицейском  участке,
куда прибежали жаловаться, и там им еще раз, но  уже  не  так  сильно,
накостыляли за бездарное вранье и выбросили вон. Тогда они  поковыляли
к фельдшерице Вондрачковой, которая всегда пользовала их  от  триппера
пиявками и настойкой из испанских мух, которые Испании и в глаза-то не
видели, потому что ловил ей их сын вдовы

    Ремековой в мясной лавке, что на Градчанах. Фамилия  мясника  была
Моудрый.

    Она их перевязала и обиходила, потому что была баба с понятием.  И
вот весь следующий день они пили от тоски и боли в трактире "У  чаши",
и все старались их угостить, как  настрадавшихся  от  евреев,  и  даже
лысый  черт  Снежечка,  который  не  угостил  бы  самого  святого  Яна
Непомуцкого, поднес им по стопочке своей отборной сливовицы. Стопочки,
правда, были не больше наперстка  сиротки  Марыси:  -  он  на  секунду
прервался, и мы с хозяином перевели дыхание.

    - Мало того, -  продолжал  пан  Ярослав  почему-то  шепотом,-  как
оказалось,

    Врхличка и Кошмарек покинули дом раввина не только побитыми, но  и
обрезанными по всем правилам закона Моисея, но только с очень  большим
походом. Мне об этом потом рассказала Лидушка  Хромоножка,  которую  я
без труда отбил у Кошмарека на танцах. После всего этого ни  Врхличку,
ни

    Кошмарека у нас уже за людей не считали, и оба с  горя  поехали  в
Клондайк мыть золото, и теперь у Кошмарека небоскреб на Пятой авеню, а
Врхличка в цирке

    Барнума изображает укрощенного людоеда с Земли Франца-Иосифа:

    Я думал, что хозяина нашего хватит удар.  Трохин  внизу  закричал:
"Уланы, на конь! Шашки подвысь!" - и снова лег.  Никто  не  проснулся.
Кони храпели.

    - Значит, на Златней уличке? -  выдавил  из  себя  хозяин.-  Такой
высокий, седой?

    Знаю, знаю: Вам бы, Ярослав, романы писать.

    - А я уже написал. Даже два. Только не помню, куда дел:

    - Хороший город Прага,- сказал  пан  Ежи.-  Там  легендой  больше,
легендой меньше - никто не заметит. Вот вы меня, Николай, все о немцах
спрашиваете: - он опять  задумался.-  Тадеуш!  -  позвал  негромко.  -
Спустись, принеси мед.

    В ожидании меда мы почтительно примолкли.

    Тадеуш  вернулся,  темный  и  неслышный,  волоча  за  собой  запах
погреба. В руках его  был  не  слишком  большой  кувшин,  запечатанный
воском. На воске, запыленная, едва различалась печать: буквы  V  и  R,
соединенные в единый знак.

    Внутри R было что-то еще, за давностью времен стершееся.

    - Этому меду больше ста лет,- сказал негромко пан Твардовский.

    Напиток благородно и медленно вздрагивал  в  бокалах.  Становилось
совсем холодно - но как бы вокруг, а не здесь.

    Уже после первого тоста - за "Леха, Чеха и Руса",- я почувствовал,
что  голова  стала  легкой,  как  аэростат,  а   ноги   тяжелые,   как
адмиралтейские якоря. Не стало сна и  усталости,  не  стало  тревог  и
волнений. Я знал, что мы победим, что

    Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба  меня
тоже любит, коли так бережет для чего-то. На собеседников моих напиток
произвел такое же магическое действие,  и  начался  традиционный  спор
славян между собою, окрашенный в  цвета  любви  и  восторга.  Пан  Ежи
обличал клятвопреступника Хмельницкого,  а  Ярослав  кричал,  что  это
именно чехи  остановили  татар  и  не  пустили  в  Европу,  а  русские
отсиживались у татар в тылу.

    Конечно, кричал я, татар-то два десятка  до  Чехии  доковыляло,  а
смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали  в
составе войска

    Хубилай-Хана. Но тут  же  вместе  с  Хмельницким  и  татарами  все
обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут  же
сочинил песню,  из  которой  в  памяти  моей  сохранились  только  две
строчки: "Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало:" ,  и  мы
ее исполнили с большим подъемом.

    Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил:  "Плохо,  брат,  ты
этих мадьяр знаешь!.." Пан Ежи танцевал при  луне.  Последнее,  что  я
отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает  мед,  и
пан  Ежи  завершает  отчего-то  вспомянутое  предание  о  Гаммельнском
крысолове:

    - :но только не вышли дети по  ту  сторону  Альпийских  гор  и  не
основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так  и
остались жить под землей и повелевать крысами - да только по  крысиным
же законам...

     15.

                         Одни обязанности  войска,  другие полководца:
                         солдатам приличествует  сражаться, полководцы
                         же приносят пользу предусмотрительностью.
                                                                 Тацит

    До утра больше ничего не произошло.

    Николай Степанович пытался еще и еще  увидеть  Брюса,  но  уже  не
получалось:

    Брюс будто бы накрыл себя непрозрачным колпаком. С большим  трудом
удалось примерно определить место расположения этого колпака.

    Потом, когда под рукой будет карта, можно  установить  названия  и
озера, и двух маленьких городков поблизости от его убежища... Но и так
уже многое ясно.

    Брюс жив и скрывается где-то в Альпах. Это хорошо. Он не  один,  и
это тоже хорошо. Он воюет против моих врагов, и это просто отлично. Но
почему перед ним стояли две свечи?..

    Яков Вилимович! Отозвался бы, а? Откликнулся бы...

    В самом начале шестого Гусар тявкнул, и Николай Степанович пошел к
двери.

    Слышен был шум подъезжающей  машины.  Шаркнули  тормоза.  Стукнула
дверца.

    Потом вторая.

    Торопливые шаги.

    Это был Коминт и с ним кто-то  еще.  Женщина.  Николай  Степанович
открыл дверь.

    Гусар заворчал ласково.

    За Коминтом, отставая на полшага, шла цыганка Светлана  в  длинном
кожаном плаще и широкополой шляпе с вуалью. Она была сейчас  до  такой
степени похожа на Нину Шишкину,  что  Николай  Степанович  на  секунду
потерялся во времени. Везде был двадцать первый год, и только Коминтов
"москвич":

    - Степаныч! - и все вернулось в наши дни. - Атас, Степаныч!..

    Действительно, был "атас". Светлана, прилетевшая  поздно  ночью  и
разыскавшая

    Коминта уже под самое утро,  рассказала,  что  ровно  сутки  назад
бабка,  которая  уже  вставала  и  начала  было   по   старой   памяти
знахарничать, найдена была мертвой, задушенной, а соседи слышали ночью
из ее халупы вой и неурочное петушиное  пение.  У  самой  же  Светланы
взломали квартиру,  все  перевернули  вверх  дном,  но  унесли  только
несколько старых книг, в том  числе  основной  труд  академика  Марра,
чудом сохраненный в огне  сталинской  критики  под  переплетом  романа
Галины Николаевой "Жатва". И примерно  в  эти  же  дни  была  взломана
квартира самого  Николая  Степановича;  сейчас  дверь  ее  заколочена,
опломбирована и поставлена  на  сигнализацию.  Наконец,  у  коминтовой
Надежды вчера же был  обыск,  но,  хотя  пришедшие  и  предъявили  все
необходимые документы и полномочия, оказалось на поверку, что ни угро,
ни РУОП, ни ФСБ, ни прокуратура, ни налоговая полиция -  вообще  никто
из официальных структур к обыску отношения не имел. И искали непонятно
что, и недосчиталась Надежда после обыска только  старой-старой  куклы
Синди, подаренной некогда девочке

    Надечке дядей Колей, вернувшимся из Америки:

    - Ты своих собрал? - спросил Николай Степанович.

    - Аргентины на всех не хватит:- проворчал Коминт.

    - Донателло!  -  Николай  Степанович  задохнулся.  -  Ты  что,  не
понимаешь?..

    - А чего это мы бегать должны?- все так же склочно сказал  Коминт.
- Пусть они от нас бегают. Не при старом режиме живем.

    - Не будь чеченом, - поморщился Николай Степанович. - Дам и  детей
- в тыл.

    Господи, - вздохнул он, - эти большевики умудрились  даже  чеченов
испохабить на свой лад:

    - Да спрячу я их, - сказал  Коминт.  -  Так  спрячу,  что  век  не
найдут. Ашхен - она знаешь какая:

    - Дурак,- коротко сказал Николай Степанович и постучал себя по лбу
кулаком.

    - Николай Степанович,  -  сказала  Светлана,  -  вам  ведь  письма
пришли.

    - Письма?

    - Два письма. Одно от ваших, другое от Ильи.

    Что-то в ее глазах светилось  особенное,  но  что  -  понять  было
нелегко.

    - Шишкиных у тебя в роду не было? - спросил Николай Степанович.

    - У нас полтабора Шишкиных.

    - Понятно:

    Письмо от родных он пробежал глазами  и  отложил,  чтобы  прочесть
внимательно в тишине и покое. Пакет от Ильи был объемистый и  плотный.
Упакованный в толстую бумагу и целлофан, там находился кусок потертого
пергамента со следом сургучной карминного цвета печати. В  приложенной
записке Илья уведомлял, что  пергамент  этот  посылает  лично  Николаю
Степановичу  житель  заречной  немецкой  деревни,  будто   бы   давний
знакомец.

    Немецкое письмо  написано  было  совершенно  незнакомым  почерком.
"Коллега! Не уверен, что Вы меня помните, но  это  и  неважно.  Данный
документ касается одного нашего общего знакомого.  Если  этот  человек
станет  опасен  для  вас  (а  это  наверняка  случится,  если  уже  не
случилось), вы можете произвести над пергаментом обряд инвольтации или
просто бросить этот свиток в зеленое пламя. Надеюсь, у вас, в  отличие
от меня, достанет для этого силы и мужества. Ваш  О.Р."  "Не  боитесь,
Николас, что  я  распоряжусь  расстрелять  вас?"  -  вспомнил  Николай
Степанович и усмехнулся. "Вы меня, возможно, не помните:"

    Помню, Отто.

    Потом он не выдержал и распечатал письмо от  родных.  "Здравствуй,
папка!

    По-испански я уже говорю лучше всех в классе, а по-белорусски  еще
плохо, но это  потому,  что  все  и  так  понятно.  Недавно  приезжали
настоящие индейцы арунго, привозили живого удава. Сказали, что могут и
меня принять в охотники, потому что я уже умею скакать на коне, но для
этого нужно сделать на пузе три шрама и ночь просидеть на муравейнике,
а я, ты же помнишь, щекотки очень  боюсь.  Индейцы  к  нам  креститься
ездят. Отец

    Василий, он молодой, смеется и говорит,  что  они  сначала  к  нам
креститься едут, потом к немцам, потом в католическую  миссию,  потому
что везде дают маленькие подарки. По ночам тут летают летучие  мыши  в
огромных количествах и пищат, поэтому  комаров  мало.  А  еще  у  меня
тройка по алгебре, но это потому, что тут алгебра другая, не как дома.
Друзья мои

    Темка Тарасенок и Пабло Чадович, а еще Машка Ордоньес,  и  мы  уже
ходили драться с немцами, а  мама  ничего  не  узнала,  потому  что  у
индейцев есть травка от синяков. Немцы здесь  еще  такие  темные,  что
верят в Гитлера.

    На прошлой неделе из реки вылез большой крокодил, только  морда  у
него была не крокодилья, а как у бегемота, но с зубами.  Его  прогнали
из пулемета, тогда он переплыл реку и подался к немцам, а  те  в  него
пальнули из базуки.

    Тогда он совсем очумел и полез на  наш  берег  снова,  а  все  уже
собрались с оружием и как давай в него  лупить,  аж  клочки  полетели.
Тогда он снова к немцам подался, но  и  те  его  не  пустили.  Так  он
плавал-плавал, да и утонул кверху пузом. Тогда его кошками  подцепили,
на берег выволокли и сожгли, а дон Фелипе велел  никому  не  говорить,
потому что понаедут журналисты и прочая сволочь, так он  выразился,  и
тогда житья не будет от них. Скоро совсем настанет  зима.  Я  говорил,
что надо его оставить для науки, но  меня  кто  послушает?  Один  отец
Василий со мной согласился, но уже поздно было, и ничего от  крокодила
не осталось. Отец Василий очень интересно  рассказывает  про  птиц,  у
него у самого живут птицы даже без клеток. Три попугая, Тошка, Мишка и
Кешка. А по Закону Божьему мне очень нравится  читать  Библию,  потому
что очень хорошо делается понятно, откуда взялись  нынешние  слова.  А
Катехизис - это для дебилов. А еще  у  него  есть  охотничий  кот  дон
Альба. Он добычу не съедает, а в дом приносит.  Попадья  тетя  Августа
кроликов использует, а мышей выбрасывает, но так, чтобы  он  не  знал.
Дон Альба такой умный, что в Великий пост даже не охотился,  пил  одно
молоко. А лошадь у нас своя, зовут Чика. Ей три года. Она кобыла.

    Может быть, я буду учиться на гаучо. А еще дон Фелипе учит меня на
стрельбище по тарелочкам, и я  уже  понял,  как  надо.  Ружье  у  меня
"манлихер", его мне подарил старый немецкий офицер. Он сказал,  что  у
него был сын совсем как я, и его убило в Гамбурге при бомбежке.  Когда
я вернусь, мне будет что показать  в  классе.  Мама  говорит,  что  ты
обязательно приедешь хоть ненадолго. Ты приезжай, тебе  понравится.  У
индейцев по ихнему закону можно убить вождя и самому стать  вождем,  и
все будут слушаться.

    Поэтому они и крестятся.

    До свидания, папа. Степан. 12 апреля, День  Космонавтики.  Вечером
будет салют."

    Другой лист, другой почерк. "Коленька!

    Какое счастье, что ты предупредил Илью. А здешнему  народу  только
дай повод пострелять. Это  несчастное  чудовище  так  металось!  Может
быть, он был и не такой, как в  наших  местах?  Индейцы  называют  его
"андабарра" и говорят, что  в  верховьях  реки  их  много.  Один  даже
показывал нож из клыка андабарры. Этот нож царапает стекло, а  на  вид
будто из обработанного рога - с прожилками,  очень  красивый.  Поэтому
вполне может быть, что появление чудовища с нашим  присутствием  никак
не связано. И Илья говорит, что здесь мы в  безопасности,  потому  что
такой охраны, как у нас, нет даже у президента:"

    - Ну, Степаныч? - оторвал его от чтения Коминт.  -  Что  делать-то
начнем?

    - Делать? - Николай Степанович посмотрел на Коминта, на  Светлану.
- Что делает войско, попав под обстрел? Окапывается, не жалея лопат...

    Олег Наумович по телефону подтвердил, что да,  квартиру  Тихоновых
действительно взломали. Грабителей  было  не  менее  двух.  Он  вошли,
немедленно  направились  в  "африканскую  комнату",   и   там   что-то
произошло, потому что: Видишь ли, Николай Степанович, хихикнул  сыщик,
обнаружили-то взлом своеобразно. По запаху. Ибо тянулся за грабителями
след, доступный не только  служебно-розыскной  собаке.  Соседка  утром
понесла мусор выбрасывать

    - и учуяла. Понимаешь, да? На дрисню твои грабители изошли:

    Гаврилов, как настоящий друг, согласился в квартире  прибраться  и
пожить. Это было ему весьма  кстати,  поскольку  из  той,  которую  он
снимал сейчас, его мягко, но настойчиво выпирали.

    Красный идол на белом камне. (Петроград, 1921, апрель)

    Нина сидела на кушетке, подобрав под себя  зябнущие  ноги.  Пальцы
ее, тонкие, смуглые, тихо трогали струны.

    - Иди, - сказала вдруг она. - Я знаю, тебе нужно идти.

    - Куда?- вздохнул я.

    - Домой. У тебя есть дом. Есть дочка, жена:

    - Дома нет, - сказал я. - А жена: что жена? Жена  есть  жена.  Мне
все больше кажется: - я замолчал. Не договорив: "...что моя жена - это
ты."

    - Погубят тебя бабы, - сказала Нина. - Если уже не погубили:

    Она отложила гитару и  встала.  На  столике  в  углу  всегда  была
наготове колода.

    - Не гадай, - сказал я. - Терпеть не могу предопределенности.

    - Я - на прошлое.

    - Преопределенности в прошлом я не люблю еще больше. Мне совсем не
хочется знать, кто меня обманывал и предавал.

    - Хорошо, - покорно сказала она. - Пусть все остается  как  есть..
Но ты все равно иди. И знаешь:-  она  помолчала.  -  Это  против  всех
обычаев, но подарок на твой день рождения я сделаю  не  тебе.  Возьми.
Это твоей Аннушке.

    Она протянула мне крошечную металлическую шкатулочку.

    - Аннушке? - спросил я, подцепив ногтем крыку. - Которой?

    - Нынешней, конечно. С первой и так  ничего  не  случится:-  глаза
Нины недобро сверкнули. - Пусть носит и не снимает даже ночью.

    На красном  бархате  лежали  маленькие  золотые  сережки  в  форме
свернувшихся змеек. Змейки держали в пастях по рубиновому яблоку.

    - Нина?.. - я посмотрел вопросительно.

    - Молчи, - сказала она. - Ты ничего не  понимаешь.  Жить  рядом  с
тобой - все равно, что гулять по тонкому льду.  Это  отведет  от  нее:
Впрочем, тебе это знать не нужно. Просто - пусть носит, не снимая.

    - Спасибо тебе, - я наклонился и поцеловал ее пальцы.

    - Не благодари, - сказала она. - За это нельзя благодарить. И:

    - Что?

    - Ничего. Остальное - потом. Иди.

    Был  первый  теплый  вечер  первого  теплого  дня.   Сегодня   мне
исполнилось тридцать пять. До пушкинских тридцати семи оставалась  еще
целая вечность.

     16.

    - И сколько же мы здесь, по-вашему, сможем прожить, не видя белого
света? - подбоченилась Ашхен. Ее, кажется, немного трясло:  то  ли  от
возмущения, то ли от страха. - Или вам, может  быть,  неизвестно,  что
детям нужно хотя бы изредка  ходить  в  школу  и  правильно  питаться,
особенно сейчас, когда весна?

    Николай Степанович кивнул.  Задерживаться  надолго  тут,  конечно,
было нельзя. потому что индейцы Петька и Армен ходили вокруг  Брюсовых
приборов, как коты вокруг сметаны. И можно было всерьез  опасаться  за
судьбы Москвы, а то и всего человечества:

    - Сколько придется,  столько  и  проживете,  -  сказал  Коминт.  -
Бандеровцы вон по сорок лет в схронах сидели:

    - Тебе бы только семью под замок упрятать, а самому - шасть!

    Ночинался долгой разговор.

    Николай Степанович положил руки на плечи индейцев.

    - Господа кадеты, - негромко сказал  он.  -  На  вас  у  меня  вся
надежда. Дед уже старый, реакция не та. И глаза ему легче отвести, чем
вам. Короче: ни одна крыса не должна уйти живой.  Потому  что  простая
крыса сюда не придет.

    - Дядь Коля, а человек? - хором спросили индейцы.

    Николай Степанович задумался.

    - С этим сложнее, - сказал он. - Прежде всего  смотрите  на  тень.
Тени может не быть совсем - тогда  просто  наплюйте,  это  мнимач.  Не
обращайте на н