редкостно  образованый  человек,  но
тревожит меня одно обстоятельство: как раз его  образованность.  Зовут
его Говард Филлипс Лавкрафт. Живет уединенно, пишет страшные  рассказы
для дешевых журнальчиков, целые дни проводит в библиотеках и  архивах.
Пишет по ночам. Говорят, он почти не спит. И почти не ест. Об  истории
Провиденса он знает все. Понимаете: все. И об истории Старого города в
особености. Вплоть до даты забивания каждого гвоздя в каждом доме.

    Все сплетни, все легенды:

    - И что? - спросил я.

    - Боюсь. что он может докопаться до рума. Если уже не докопался.

    Я задумался. Случались не часто, но и не слишком редко среди людей
непосвященных так называемые "автогены", что значит  "самородки".  Те,
кто своим собственным умом и стечением случайностей приобщались малых,
а иной раз и великих тайн. Судьба их, как правило, была печальна.  Ибо
свет наднебесный не озаряет путь, а испепеляет одинокого путника:

    - И что вы предлагаете?

    - Поговорите с ним,  Ник.  Присмотритесь.  Я  вас  представлю  как
русского мистика.

    Он хороший человек, и не хотелось бы зря повредить ему: Если  дело
зашло действительно далеко, что ж, придется исполнить свой долг. Но  я
бы не хотел решать это единолично.

    - А почему вы не обратитесь к своим?

    - Честно?

    - Разумеется.

    - Мне почему-то перестали нравиться ребята из Вашингтона. Когда вы
разговаривали с ними, не обратили внимание, какие у них тусклые глаза?
После  того,  как  исчез  сэр  Джейкоб  Брюс,  на  меня   стали   косо
поглядывать: но и я кое на кого  из  них  тоже  поглядываю  косо.  Они
смахнут этого Лавкрафта, как муху, просто так, чтобы  не  беспокоиться
потом. Что им какой-то бумагомарака, если они и самого: Извините, Ник,
разболтался. Это все виски. Правда, достойный напиток?

    - Более чем достойный. Превосходный.

    - Может быть, нам удастся остановить его более гуманным  способом.
Может быть, вообще не придется останавливать. Это же не гангстер и  не
кладоискатель:

    - Ладно,- сказал я, вставая. - Есть  немецкое  слово,  которое  на
любой другой язык переведется только так: любое  дело  следует  делать
немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.

    - Такое слово наверняка  понравилось  бы  покойному  Клеменсу,-  с
одобрением сказал Нат. - Так, значит, идем?

    - Да. И захватим то, что осталось в бутылке.  Это  виски  способно
растопить даже гранитное надгробье.

    - Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И  велю  сыну,  чтобы,
когда бы вы ни появились:

     6.

                                          Ангелы не знают арамейского.
                                                                Талмуд

    Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на

    Рождественском бульваре, облюбованный когда-то  Каином  для  своей
резиденции, прибрала к рукам  некая  солидная  фирма  и  теперь  вовсю
реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так  и  работают
турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность -  хотя,
с другой стороны, и противнику придется  не  легче.  Ночами  турки  не
вкалывают, успевают за день, так что дело  иметь  предстоит  только  с
охраной.

    - Найдем что-нибудь, а? - спросил он Гусара.

    Гусар посмотрел на небо.  Николай  Степанович  тоже  посмотрел  на
небо, но там  не  было  ничего,  кроме  облаков,  ворон  и  поблекшего
привязного дирижаблика с рекламой пива "Гиннес".

    - Кто же все-таки искал Рыбака? Враг? Или еще кто-то уцелел?

    Гусар коротко проворчал.

    - Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что  остался  один
я. И ведь еще кто-то был с тобой:

    Гусар снова проворчал.

    - Как бы нам это выяснить: Может, попробуем по принципу  "да-нет"?
Я  буду  спрашивать,  если  "да"  -  ты  отвечаешь,   если   "нет"   -
помалкиваешь. Идет?

    Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что  Николаю
Степановичу стало неловко.

    - Да, - агрессивно сказал он. - Да, только сейчас сообразил. Ну  и
что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что  в  детстве
пытался так вот разговаривать с Музгаркой, и ничего не получилось.

    Сравнение  с   каким-то   безмозглым   Музгаркой   решительно   не
понравилось

    Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что
еще сморозим?

    Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.

    - Ты с Тибета?

    Молчание.

    - Вот это да: А тогда откуда же?

    Гусар посмотрел еще более  презрительно  и  лапой  тронул  ботинок
Николая Степановича.

    - Из Австрии?

    - Грр.

    - Человек, который был с тобой - австриец?

    Молчание.

    - Русский?

    - Грр.

    - Интересно: Вы вышли из рума в Предтеченке?

    - Грр.

    - Что же могло вам там понадобиться: Информация?

    Молчание.

    - Вещь?

    - Грр.

    - Как бы узнать, какая:

    Гусар встал, оглянулся через плечо, приглашая следовать за ним,  и
небыстро пошел по бульвару.

    Возле перехода торговал киоск: старенький, кооперативных времен, в
центре таких уже не осталось. Гусар остановился  перед  ним,  царапнул
лапой стенку и поднял морду. Николай Степанович проследил его  взгляд.
Сквозь  грязное  стекло  просвечивала  жестяная,  красная  с  золотом,
коробка китайского чая.

    Золотой крылатый дракон изгибался на ней всем телом:

    - Купить этот чай?

    Молчание.

    - Понял. Золотой крылатый дракон. Его вы искали?

    - Грр.

    - Нашли?

    Молчание.

    - Его там не было?

    Молчание.

    - Значит: что? Он там был, но вам его не дали?

    Молчание.

    - Дали?

    - Грр.

    - Дали, но вы не смогли его забрать, потому что пришел: этот,  как
его: ледяной мангас?

    - Грр.

    - Твой спутник погиб?

    - Грр.

    - И эта вещь тоже погибла?

    - Грр.

    - Понятно: Прими мои соболезнования, друг. Твой  товарищ:  ты  его
любил?

    - Грр.

    - Царствие ему  небесное:-  Николай  Степанович  перекрестился.  -
Упокой,

    Господи, душу раба Твоего: Но как бы нам познакомиться  поближе  с
остальными твоими друзьями, Гусар?

    Гусар  вздохнул  и   так   выразительно   посмотрел   на   Николая
Степановича,   что   тот   опять   остро   ощутил    свою    житейскую
несостоятельность.

    Шестое чувство (Москва, 1934, август)

    Белокыргызские стихи,  с  которыми  я  мог  выступить  на  съезде,
заказывали аж на

    Мадагаскаре. Наставник Рене приложил к ним руку. Я так и не узнал,
имелось ли в них какое-то скрытое свойство или же они  были  абсолютно
инактивны. Если свойство и было, то оно могло не реализоваться  в  той
удушливо-шумной атмосфере:  Словом,  когда  меня  просили  "что-нибудь
почитать", я читал,  а  потом  по  бумажке  воспроизводил  подстрочный
перевод.

    Над степью ковыльной седыми кобылицами тучи ходят.

    Под тучами, но над землею парит степной беркут, похожий на вихрь.

    То заденет он крылом ковыльные травы, то опять взлетит  под  самые
тучи.

    И грозно клекочет от радости.

    Другие птицы бури боятся. Прячутся они от бури, пищат.

    Толстый тарбаган уже не стоит возле норки, в нее прячется.

    Даже орел, и тот забрался в орлиное гнездо на высоких скалах.

    Страшно ему в степи оставаться.

    Змеи укрылись в глубокие овраги, потому что боятся они грома.

    Шкуры свои они меняют от страха, думают, что в новых шкурах  народ
их не узнает.

    Но народ мудр. "Двурушники!" - говорит он про змей.

    Ураган поднимает в степи тучу пыли. Срывает юрты и уносит.

    Бараны сбиваются в кучу. Мычат коровы, блеют овцы. Собаки лают.

    Бедные чабаны на своих кривоногих лошадках объезжают  перепуганных
животных, успокаивают.

    Пока они здесь, чабаны, с отарой ничего не случится.

    И только гордый беркут летает, где хочет.

    Едет по степи  одинокий  всадник.  Не  страшна  ему  буря  и  даже
приятна.

    Воздух свеж при грозе. От молний  польза  природе.  Молнии  -  это
электричество.

    Все попрятались от грозы и бури,  а  он  едет.  Прекрасные  усы  у
всадника.

    Сталин - имя ему, бесстрашному.

    И гордый беркут видит, что не самый смелый он в степи.

    Камнем падает он с неба и лишь над самой землей раскрывает крылья.

    Послушной птицей садится на плечо всаднику.

    Ловчим соколом будет он отныне.

    А буря становится все страшнее и страшнее:

    Клянусь, мне удавалось прочесть это, не дрогнув лицом.

    В зале после первого дня было уже весьма и весьма скучно. То  есть
не так: было интересно для абсурдиста, для  создателя  физиологических
очерков, но не для поэта и не для  диперана  Ордена.  Господа  красные
маги почему-то активности не проявляли, хотя и должны были  проявлять;
похоже было на то, что в верхах опять что-то назревало, и специалистов
этого профиля перебросили на другой участок фронта: Впрочем, еще ничто
не кончилось.

    Между  тем  кулуарная  жизнь  становилась  все  более  насыщенной.
Пролетарский поэт А. бросился с кулаками на критика Б., обвиняя того в
гибели Маяковского.

    Создалось, просуществоало два дня  и  исчезло  новое  литературное
направление:  "групповой  реализм";  согласно  манифесту  групповиков,
никакой литератор не имел права творить в одиночку вовсе, а  только  и
исключительно ячейками не менее  трех  членов.  Каждый  день  возникал
слух, что то  ли  приехал,  то  ли  вот-вот  приедет  товарищ  Сталин:
находились знатоки, которые украдкой показывали на портрет Шекспира, в
глазах которого якобы имелись отверстия для других глаз:

    Я все ждал, что кто-нибудь в докладах помянет всуе мое  имя,  хотя
бы в качестве примера  омерзительного  эгоцентриста,  докатившегося  в
своем эгоцентризме до прямой борьбы с советской властью, но - так и не
дождался.  Видимо,  условия,  поставленные  в  свое  время   товарищем
Аграновым, соблюдать приходилось не мне одному:

    Исключение поэта Гумилева  из  пространства  поэзии  производилось
грубо, энергично, нагло. И, что характерно -  уже  почти  закончилось.
Полным успехом.

    Воистину: нет таких крепостей:

    От скуки и по причине омоложения я стал потихоньку безобразничать.
Прав был царь Ашока:  Подойдя  как-то  к  Андре  Мальро,  спорящему  с
Жан-Ришаром

    Блоком и Володей Познером, я встал столбом и, вслушиваясь в чуждый
белокыргызскому уху язык Гюго и Готье, стал кивать в нужных местах, не
понимая, впрочем, когда  спорящие  ко  мне  обращались.  Познер  вдруг
изменился  в  лице,  как  давеча  Ольга  Дмитриевна;   возможно,   мой
национальный головной убор  напомнил  ему  до  боли  знакомый  малахай
Гумилева:

    Потом меня познакомили с  молодым  детским  писателем,  невысоким,
улыбчивым  и  круглолицым,  который  пытался   объясняться   со   мной
по-хакасски.

    Он,  видите  ли,  воевал  в  гражданскую  в  тех   местах.   Когда
выяснилось, что я сносно понимаю по-русски, он рассказал мне, как  его
проклял хакасский шаман.

    Внук шамана ушел в красный отряд,  и  тогда  шаман  переломил  над
пламенем ветку: Он рассказывал как бы шутя, а я чувствовал, что на нем
действительно лежит заклятие. Именно  заклятие,  а  не  проклятие.  Но
разобраться в нем, нереализованном, было не в моих силах. Да и  вообще
не в силах смертного.

    Эренбурга я поймал в туалете. Стоя в соседней  с  ним  кабинке,  я
стал читать

    Вийона на старофранцузском. Воспламененный  Илья  воскликнул,  что
знает всех членов французской  делегации,  а  вот  мой  голос  ему  не
знаком, и не буду ли я так любезен:  Он  поторопил  натуру  и  покинул
кабинку раньше моего. Слышно  было,  как  он  возбужденно  топчется  в
курилке. Приведя в порядок костюм, я тоже покинул кабинку и  обратился
к нему, бросившемуся мне навстречу, с вопросом:

    - Джалдас, посмотри, где там дергай надо, да?

    Эренбург остолбенел.

    Но тут в курилку ворвался Сулейман Стальский. Русского языка он не
знал совершенно, что  дало  Горькому  полновесный  повод  назвать  его
"Гомером двадцатого века". Оказалось,  что  у  славного  седого  ашуга
кинжал не вынимается из ножен. Черный сварочный шов намертво  соединил
бесценный дамасский клинок с медной окантовкой ножен.

    - Тенденция, однако,- сказал я и вышел.

    И сразу мне стало не до шуток:

    Два молодых человека в синих английских  костюмах  и  добротнейших
штиблетах от "Шварцкопфа" сопровождали пожилую  скособоченную  леди  в
цветастой шали.

    Я, стараясь не выдать себя, отошел к стене. Когда  леди  проходила
мимо, я почувствовал слабый, но острый запах свежевскопанной  земли  и
увидел на груди ее монисто из  лягушачьих  вилок  и  "куриных  богов".
Молодые люди в мою сторону даже не посмотрели.

    Я от неожиданности поставил  "серую  вуаль"  такой  силы,  что  на
некоторое время как бы перестал существовать для всех миров.

    Это мгновенно вытянуло из меня всю энергию, и до  своего  места  в
ряду я доплелся кое-как, нога за ногу.

    Старая леди тем  временем  обходила  разминающихся  после  долгого
сидения делегатов. Они ее не замечали,  а  на  сопровождающих  бросали
рассеянные взгляды. Не так, нет, совсем не так  должны  были  смотреть
советские писатели на работников славных органов:

    Прозвенел звонок к началу послеобеденного заседания.

    -: Напомню, например,  что  Овидий  и  Вергилий  писали  о  жидком
воздухе, который из мечты поэта стал сейчас реальностью. Теперь каждый
из нас за несколько рублей может иметь у себя на столе сосуд с  жидким
воздухом:

    - ...Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в  том,
что он стрелял не вовремя и неверно понял революцию...

    - :Вокруг нашего села было очень много болот, говорили, что в  них
водятся черти, лешие, и в это многие верили. Но вот болота осушили,  и
оказалось, что жили в болоте не черти, а обыкновенные бандиты:

    -  :По  данным  тысяча  девятьсот  тринадцатого  года  один  химик
приходился в

    России на триста сорок  тысяч  жителей,  то  есть  его  процентное
содержане в российской природе было ниже, чем содержание газа гелия  в
воздухе:

    - :Я  спросил  у  старого  чекиста,  долгое  время  работавшго  на
Соловках: "Скажи,

    Борисов, ты - загрубевший человек, ты заведывал многими  лагерями,
приходилось ли тебе когда-нибудь  чувствовать  слезы,  подступающие  к
глазам?"

    Он ответил: "Да, когда я увидел бригаду Павловой на  работе."  Вот
вам, товарищи, архитектоника!..

    - :Вы знаете этого художника -  это  Шекспир.  Искусство  Шекспира
нужно нам, как легким нужен  воздух.  Грозовым  было  время  Шекспира.
Земной шар сотрясался под этим гигантским художником:

    - :Возьмем Кимбаева,  о  котором  нам  пришлось  уже  много  здесь
слышать.

    Кимбаев - почти что настоящий новый человек, не совсем еще  новый,
но почти.

    У нас на татарской сцене  образ  Кимбаева  оставляет  неизгладимое
впечатление:

    - :После  попытки  фашистского  бунта  в  Париже  шестого  февраля
Франция восстала, а  девятого  февраля  трупы  коммунистов  лежали  на
улицах Парижа, доказывая волю французского пролетариата к борьбе:

    Покуда  слух  мой  услаждался   этими   перлами,   глаза,   зоркие
белокыргызские глаза, продолжали следить за старухой. Она  бродила  по
проходам,  пробиралась  между   рядов,   по-прежнему   невидимая   для
большинства делегатов. Только некоторые  отстранялись,  в  безотчетном
испуге вжимались в кресла: Я вдруг понял, что ее  сопровождающим  тоже
не по себе, и что они ждут не дождутся, когда вся эта  зловещая  затея
завершится.

    Между тем мне пришла в голову - как это обычно случается в моменты
напряжения  -  совершенно  неуместная  мысль.  Да,   прежний   уровень
российской культуры ("по данным тысяча девятьсот тринадцатого  года:")
был неизмеримо выше. Может быть, он был самый высокий в Европе. Да что
значит "может быть"

    - просто самый высокий. Но если бы и  тогда  согнали  в  один  зал
несколько сот человек, являвших собой соль земли русской, то несли  бы
они с трибуны точно такую же рениксу, разве что с другим уклоном:

    Старуха удалилась, оглядываясь, и  вскоре  потный  бледный  Фадеев
объявил о закрытии заседания.

    - Что-то сердце мне посасывает,-  сказал,  хмурясь,  мой  Ваня.  -
Будто кикимора под полом завелась:

     7.

                              Из Гадаринской легенды мы изгнали только
                              Христа; и бесы, и свиньи - с нами.
                                                 Гилберт Кит Честертон

    Откуда-то  из  окон  наверху  донесся  звон   часов:   одиннадцать
ритмичных медных ударов.

    - Как люди живут, не понимаю, - поежился Коминт. - Я бы на  второй
день эти часики на винтики распустил бы...

    - Ашхен бы тебе распустила, - сказал Николай Степанович. -  Может,
люди привыкли к этим часам. Может, они им еще  при  матушке  Екатерине
служили.

    Ладно, пойдем, что ли...

    Подняв воротники, они вошли в темную подворотню.

    Ох, нехорошее это было место:

    На втором этаже флигеля тускло светились два окна.

    - Не люблю я эту публику, охранцов, - прошипел Коминт. - Зятек мой
бывший как раз туда подался, в охрану.  Представляешь,  в  нашем  доме
овощной магазин - и тот охраняется. Не иначе, как перец  там  кокаином
нафаршированный...

    - Заводишься, да? Буду  резать,  буду  бить:-  Николай  Степанович
сардонически хмыкнул. - Не будешь. Тихо войдем.

    Земля - гудела: Невоспринимаемое ухом - гул? вибрация? дрожь? -  в
общем, что-то не имеющее названия в языке человека  -  поднималось  из
глубин, говоря тому, кто способен понять:  там  есть  нечто  .  Что-то
похожее было тогда, в

    Тибете, при первой встрече с Раном. И еще  раньше,  в  Лондоне,  в
доме доктора

    Ди: Днем это заглушалось всяческим дневным шумом - а  может  быть,
не было таким сильным. А может быть, днем этого не было вообще.

    Очень не хотелось - протестовали все инстинкты - применять  что-то
из сокровенных умений. Потому что: потому что:

    Именно так должно было гудеть в  "Англетере"  в  декабре  двадцать
пятого:

    А потому следовало  вести  себя  подобно  субмарине  во  вражеских
водах.

    Астральной субмарине. Не выдавать себя.

    И они вошли тихо.

    Существовали всякие способы:

    Замок не брякнул, сигнализация не сработала,  дощатый  мостик  под
ногами не заскрипел, и даже Гусар, которому Николай Степанович доверил
маленькую, как из-под розового масла, пробирку,  взбежал  по  каменной
лестнице на второй этаж, не цокая когтями...

    - Это что? - шепнул Коминт. - Для сна?

    -  Для  любви,  -  торжественно  и   тихо   ответствовал   Николай
Степанович. - Для страстной, нежной и всепоглощающей любви...  Раствор
"вечной женственности" на камфарном масле.

    - И что теперь?..

    - Подождем пять минут.

    Вернулся донельзя довольный Гусар.

    - Все хорошо?

    - Грр.

    Пять минут ждать не пришлось.

    - Лешк, ты че, опять бабу привел?

    - Че ты вдруг?..

    - Да пахнет.

    - Точно. Только эт' ты привел.

    - Да? Не помню. Глянь под койкой... ой... Лешк, че это?

    - Чур, я первый.

    - Ну? Махаться будем или на спичках тащить?..

    - Ой, ха! - еще одна.

    - Где?

    - Да вот же.  Не,  не  туда  смотришь...  ой...  ой,  обожди,  сам
расстегну...

    - А че эт они молчат, может, турецкие? Ой, Лешк, а  ты  ведь  тоже
баба...

    - И ты баба, Рустам. Че же эт' делается... ой, не надо... ой...

    Коминт  слушал  -  и  смотрел  на  Николая  Степановича   со   все
возрастающим страхом.

    - Ну, Степаныч, - выдохнул, наконец, он, - ладно, я душегубец...

    - Зато теперь в подземелье можно  хоть  котлы  клепать,  -  сказал
Николай Степанович. - А к утру восторги влюбленной пары  утихнут,  ка