le France врывается
громила, насилует  хозяйку,  хватает  все,  что  ему  приглянется,  и,
наконец, остается здесь на постой. La belle  France  его  обихаживает,
кормит телячьей печенкой, поит лучшими винами и стирает его загаженные
на Восточном фронте подштанники. Кроме того, она  выдает  ему  евреев,
чтобы belle ami Фрицу лучше спалось. И  вот  в  один  прекрасный  день
хозяйка видит, что постоялец начал подыхать. Пена изо рта, судороги. И
тогда отважная, мужественная и самоотверженная la belle France хватает
сковородку и бьет его по башке. Вот и весь ихний Резистанс до копейки.

    - Не всем быть героями, Ник, - сказал Атсон  и  достал  сигару.  -
Надо же кому-то и телячью печенку готовить.

    - Именно так они и подумали, Билл, - сказал я. - Хором. Все вслух.
И сбылось по слову их.

    - Вы им завидуете? - спросил Атсон.

    - Да, - подумав, сказал я. - В этом  есть  определенная  мудрость.
Правда, при условии, что кто-то - кого вы не любите - будет отдуваться
за вас.

    - Самостоятельные стали, - сказал Атсон. - Алжир  просрали,  бомбу
завели. И сразу же принялись бороться за мир во всем мире.

    - Вообще-то мы здесь в гостях, Билл, - сказал я.

    Он пристально  огляделся,  словно  бы  держа  в  кулаке  невидимую
зрительную трубу.

    - Вы правы, Ник, - сказал он. - Пора сменить  заведение.  Янки  не
любят, когда им напоминают, что они в гостях, - добавил он с  деланным
гундосым новоанглийским акцентом.

    В следующем погребке ему было понравилось, но нарумяненный  гарсон
с подведенными глазками от души  поздравил  мистера  Атсона,  которому
удалось подцепить такого славного мальчика (кто имелся в виду - я  или
телохранитель - мы выяснять не стали).

    Отплевываясь и отряхиваясь, мы отправились на площадь Контрэскарп.
Люди на многочисленных автобусных остановках с удивлением разглядывали
редкий в этих широтах "роллс-ройс". Кафе "На любителя"  находилось  на
своем прежнем месте, и его так и не удосужились проветрить с тех самых
пор, как мы с Рене

    Гилем в моменты  острого  безденежья  хаживали  сюда  и  проводили
вечера в плотном воздухе, целиком состоявшем из  табачного  и  винного
перегара.

    Прислонившись к обитой цинком стойке, Атсон сразу же погрузился  в
юношеские грезы о временах сухого закона.

    - Ник, это было золотое время, - говорил  он,  рассматривая  синий
граненый стакан с толстым дном. -  Мои  девки  недавно  подсунули  мне
"Великого Гэтсби".

    Это все про меня, Ник, это все про меня!

    - Наверняка автор бывал у этой стойки, - сказал  я.  -  Стоял  вот
здесь же, на этом самом месте...

    - Извините, месье, - сказал бармен. - Но месье Фицджеральд никогда
не стоял у стойки, а сидел  вон  в  том  углу.  У  него  были  слишком
короткие ноги, - добавил он, как бы извиняясь за Фицджеральда.

    - Да, - сказал я.  -  Для  этого  марафона  у  него  были  слишком
короткие ноги.

    - Вообще-то за этим столиком не сидят, - сказал бармен.  -  Но  за
пятьдесят франков...

    - Старых? - спросил я. Бармен расхохотался.

    - Ну, до этого мы еще не опустились,  -  сказал  он.  -  А  вашему
спутнику не вредно и посидеть.

    - В лучшие годы мой желудок вмещал галлон  виски,  -  насупившись,
сказал Атсон.

    Я взял его за рукав и потащил к столику,  огражденному  от  прочих
красным бархатным шнуром.

    - Дайте нам по бутылке очень  сухого  хереса,  -  сказал  я,  -  и
что-нибудь поесть - на ваше усмотрение. Мы сегодня с утра на ногах.

    - Про галлон я не соврал, - сказал Атсон.

    Его телохранитель у входа, выразительно жестикулируя, беседовал  о
чем-то своем, профессиональном, со здешним вышибалой.

    - Билл, а на кой черт вам телохранитель? - спросил я.

    - Таскать кошелек, - расплылся Атсон. - Ненавижу чеки. Государству
ни к чему знать, с кем и за что я расплачиваюсь.

    - Вы сражались за это государство, - напомнил я.

    - Ну и что? - сказал он. - Это не повод для близкого знакомства, -
он погрустнел и задумался. - Ник, может  вы  объясните:  почему  ни  в
одном баре, где я сидел, с посетителей не берут по  пятьдесят  франков
просто так? А вот мы отдали - и не жалко.

    - А черт его знает, - сказал я. - Вообще-то  надо  бы.  Одно  могу
сказать точно - сам Фицджеральд не имел в этом деле и одного процента.

    - Вот суки, - сказал Атсон.

    - Писатель должен жить долго, - сказал я. - Особенно в России.

    - Кстати о России, - воскликнул Атсон.  -  Еще  во  времена  своей
молодости я здесь же, в Париже, слышал  легенду  о  русском  коктейле,
который так и назывался  "молодость"...  Говорят,  что  никто  не  мог
устоять на катушках после одного-единственного стакана.

    - Коктейль "молодость"?  -  повторил  я  задумчиво  и  внимательно
вслушался в звучание. - "Йорз"... А, так вы имеете в виду  ерша?  Есть
такой коктейль. Секрет его мне известен.

    - Поделитесь?

    - Секрет за секрет. Кто хлопнул Кеннеди?

    - Тоже мне - секрет, - фыркнул Атсон. - Вся деловая Америка знает.
Ник, а почему это вас интересует? Он вам тоже был должен?

    - Не он лично. Должок перешел по наследству от Рузвельта.

    - А-а, вот вы о чем... Теперь концов не  найдешь.  И...  э-э...  О
таких вещах не принято говорить, Ник, но уже, наверное, все равно.  Мы
взрослые люди. Сколько вы ему дали?

    - Двадцать миллиардов золотом.

    Атсон откинулся на  спинку  стула  и  громко  свистнул.  Подскочил
гарсон.

    - "Баккарди", - коротко распорядился Атсон. Гарсон упал духом.

    - Тогда водки, - сказал я. - Смирновской со  льда.  Пива  темного,
густого, лучше чешского. Нет чешского -  тащите  немецкое.  В  крайнем
случае - "гиннес", опять же черный.

    - И две дюжины калифорнийских устриц, - добавил Атсон.

    - Калифорнийские недавно  кончились,  -  нашелся  гарсон.  -  Могу
предложить португальские - они ничем не хуже.

    - Из Паломареса, - сказал я. -  Разговаривают  с  едоком  на  трех
языках.

    - Можно послать за остендскими...

    - Пойдемте отсюда, Ник, -  заплакал  Атсон.  -  Здесь  я  опять  в
гостях. Подумать только - в Калифорнии любой бродяга...

    - А на Волге топят печи сушеными осетрами, - добавил я.

    Видя  наши  поползновения  встать,   хозяин   заведения   подбежал
собственнолично  с  извинениями  и  заверениями,  что  все   требуемое
доставят немедленно и сразу, а гарсон за грубость будет в  присутствии
заказчика кастрирован, расчленен,  отлучен  от  церкви  и  уволен  без
выходного пособия.

    Кончилось все тем, что в дальнейший путь  мы  тронулись  втроем  с
уволенным и отлученным гарсоном, заявившим  во  всеуслышание,  что  во
всем Великом городе он не знает более постыдной,  вонючей,  паскудной,
отталкивающей, претенциозной, разорительной,  низкопробной,  позорящей
честь        Франции,        коллаборационистской,        петеновской,
буржуазно-империалистической дыры, чем кафе  "На  любителя",  куда  ни
один уважающий себя Фицджеральд сроду не заходил, и даже неприхотливый
Хемингуэй заглянул один раз, постоял в дверях, плюнул и ушел.

    Звали гарсона Габриэль, и к  своим  годам  он  успел  послужить  в
Иностранном легионе, поучаствовать в салановском мятеже и поучиться  в
Сорбонне - впрочем, не дольше моего. В свободное от  вытирания  стойки
время он сочинял стихи под Леконта де Лиля и даже издал за  свой  счет
сборник под названием "Путь Кортеса". Я стал  чувствовать,  что  Земля
мне тесновата.

    Освежаясь по дороге в малозначительных, на три-четыре  посетителя,
забегаловках, мы просквозили узкую улицу Муфтар, прошли мимо старинной
церкви Сент-Этьен-дю-Мон и лицея  Анри  Четвертого,  веселого  короля,
вновь пересекли бульвар Сен-Жермен...

    По дороге Габриэль рассказывал нам о майских событиях и  проблемах
"нового романа". Странным образом это сплеталось воедино.

    -  Вот  здесь  у  нас  стояла  баррикада,  -  объяснял   Габриэль,
размахивая  длинными  руками.  -  Здесь  была  баррикада  и  в   сорок
четвертом, и при Коммуне, и при

    Реставрации, и при Второй республике, и при Первой  республике,  и
при Фронде, а уж про Варфоломеевскую ночь и говорить нечего. И  всякая
заварушка в

    Париже сводится к тому, чтобы стащить в это место фонарные столбы,
бочки,  бетонные  балки  и  старую  мебель   с   чердаков,   где   она
накапливается  как  раз  для  такого  случая.  Вы  не  знаете,  почему
революция всегда уходит в песок?

    - Не только в песок, - сказал я.

    - Значит, вы согласны с Сартром? - обрадовался он.

    - Я, страшно сказать, даже Бердяева читал, - ответил я.

    - Так давайте и зайдем прямо к Сартру! - воскликнул Габриэль. -  К
нему можно запросто...

    - Нет уж, - сказал Атсон. - Я простой американский империалист. Но
я уже знаком с мистером Сартром. Хотите, расскажу?

    - Конечно, хотим! - хором воскликнули мы.

    - Было это незадолго  до  того,  как  Джонни  неудачно  съездил  в
Даллас, - начал

    Атсон. - Девицы мои ходили  в  застиранных  джинсах  с  фабричными
дырами на жопах и все хотели приобщить своего папочку к современности.
Вот они и затащили меня в какой-то шикарный театр на Бродвее.  Комедия
называлась "Мухи", и это мне сразу не понравилось. В зале  воняло  как
на плохой скотобойне, а я уже от этого отвык. Мух  действительно  было
много - должно быть, черномазые ловили  их  всем  Гарлемом  и  сдавали
продюссеру по десять центов за дюжину. На сцене без всяких развешенных
тряпок валялись чьи-то потроха.

    Комедианты то и дело ходили за сцену - должно быть,  проблеваться.
Вместе с программкой зрителям  давали  гигиенические  пакеты.  Хорошо,
догадался я захватить свою старую фляжку, заделанную под  молитвенник.
А билеты, между прочим, были  по  сто  двадцать  долларов.  И  публика
собралась чистая. Артур

    Миллер, но уже без Мэрилин, Бартон с  Элизабет,  Юл  Бриннер  с...
э-э... ну, с  дамой  какой-то,  университетские  профессора  и  прочая
сволочь. И вот дают пьесу. Смотрю и  чувствую  -  что-то  знакомое.  А
когда они друг друга по именам звать стали, тут-то до меня и  доперло.
Это же натуральная "Орестея"! Ну, думаю,  не  может  же  такого  быть,
чтобы Сартр все внагляк передрал! Должен же он  от  себя  хоть  что-то
выдумать! Девки мои объясняют - вот он мух и выдумал.

    Ну, думаю, все. Должно быть, Бог умер, раз такого не видит.  Закат
Европы... С горя ушел в буфет и напился. К аплодисментам возвращаюсь в
зал. Мухи как летали, так и летают. Вонять еще  сильнее  стало.  Дамам
плохо, зеленые, но держатся. Автора,  кричат,  автора.  И  выходит  не
Эсхил, как по совести положено, а этот самый  Сартр.  Посмотрел  я  на
него, и тут же понял: я тоже так могу.

    Возьму "Ромео и Джульетту", представлю, что я на матрасах  лежу  и
всю эту историю ребятам рассказываю. Тараканов каких-нибудь подпущу...

    - Так это же "Вестсайдская история" получится, - заметил Габриэль.

    - Что получится? - упавшим голосом спросил Атсон.

    - "Вестсайдская история",  -  повторил  Габриэль.  -  Натали  Вуд,
музыка

    Бернстайна...

    - Тогда я не понимаю, кто сидит в Синг-Синге, -  сказал  Атсон.  -
Эсхила грабят,

    Шекспира грабят... Я и  говорю  -  закат  Европы.  А  заодно  -  и
Америки. Надо выпить, ребята, душа горит.

    Литературное чутье остановило Атсона не где-нибудь, а  возле  кафе
"Клозери де

    Лила".

    - Плохой писатель Хемингуэй, - сказал гарсон. - Что это за творец,
у которого все понятно? Он сказал, она  сказала...  Он  попросил,  она
отказала... Примитив.

    Нобелевку  взять  не   побрезговал.   А   вот   Сартр   со   своим
экзистенциализмом взял и железно облажал Нобелевский комитет...

    В кафе мы вошли с важностью и степенностью артиллерийского снаряда
на излете. Габриэль все объяснил своим  коллегам,  и  нас  "с  великим
бережением" усадили за любимый столик нелюбимого  гарсоном  Хемингуэя.
Именно здесь, по его собственной легенде, был написан рассказ "У нас в
Мичигане" и начало "Фиесты". По стенам  висели  автографы  и  наброски
великих.

    Нам подали большую менажницу с  холодными  закусками,  по  большой
порции палтуса в кляре и огромный графин белого вина.

    - Здешний уксус мне надоел, - сказал Атсон. - И никогда на  столах
нет кетчупа.

    - И тертой редьки нет, что характерно, - сказал я.

    Гарсон ничего не говорил и только шевелил челюстями, словно  и  не
толокся целый день возле кухни. Хотя ничего удивительного...

    Я помахал рукой официанту.

    - Принесите нам водки, смирновской,  со  льда.  И  пива,  темного,
густого, чешского.

    Глаза официанта на мгновение увеличились, но он вышколенно  кивнул
и бросился выполнять заказ. Психов это кафе  на  своем  веку  повидало
больше, чем Канатчикова дача.

    Секунд через шесть он вернулся, неся три рюмки и три бутылочки.

    - Вы меня плохо поняли, друг мой, -  сказал  я.  -  Когда  говорят
"смирновской  со  льда",  разумеют  целую  бутылку,  лучше   литровую.
Запотевшую, со слезой.

    - О-ла-ла! - обрадовался официант и добавил по-русски: - Le zapoy!

    - О нет, - сказал я. - Это еще не zapoy. Это пока  еще  называется
guljaem!

    - Guljaem! - с еще большим восторгом воскликнул официант и пропал.

    Возвращался он, танцуя. Исполинская бутыль "столового вина э  21",
действительно запотевшая, была оборудована  хитроумным  гидравлическим
устройством, позволяющим наполнять рюмки, не тревожа всего вместилища.
На нас начали оглядываться.

    - Галлон, - с тихим благоговением сказал Атсон. - Как давно  я  не
видел живого галлона!

    На лице Габриэля отразился экзистенциальный ужас. Должно быть,  он
понял в эту секунду, что выбор им уже сделан, и выбор этот роковой.

    - Бесподобно, друг мой! - воскликнул я. - А теперь -  не  найдется
ли в вашем гостеприимном заведении хотя бы один стакан  с  семнадцатью
гранями?

    Официант выронил поднос, но успел его подхватить.

    - Да, месье. Один должен быть. Но это  не  простой  стакан.  Когда
месье Шаляпин демонстрировал мощь своего голоса, именно этот стакан из
дюжины выдержал.

    Только не разбейте его.

    Стакан принесли в серебрянном подстаканнике.  Я  осторожно  извлек
священный сосуд из оправы и водрузил его на середину стола.

    - Друзья мои! - я встал. - Все знают,  что  беспричинное  пьянство
неизменно ведет к распаду семьи, частной собственности и  государства.
Но мало кто знает,  какой  знаменательный  день  сегодня  не  отмечает
человечество. Двести лет назад в  этот  день  великий  русский  ученый
Михайла Васильевич Ломоносов продемонстрировал графу  Шувалову  первое
изделие  стеклолитейной  мастерской  -  вот  точно  такой  же  русский
граненый стакан. Граф Шувалов взял в руки теплый стакан, прижал его  к
груди  и  произнес  исторические  слова:  "Сосудом  сим  слава   Росии
прирастать будет!" Прошу выпить за славу Росии!

    Мы встали  и  выпили  -  еще  из  тех  первопринесенных  маленьких
рюмочек.

    - А теперь, Билл,  я  хочу  продемонстрировать  вам  приготовление
знаменитого коктейля "Йорз":

    Позвольте вашу недокуренную сигарету.

    С некоторой оторопью он протянул мне  дымящийся  окурок.  Я  двумя
пальцами взял этот еще теплый трупик и  бросил  на  дно  стакана.  Все
неотрывно смотрели на меня.

    Окурок я залил водкой. Коротко зашипело, взлетел парок.

    - Смотрите, Билл. Ровно половина объема - водка.

    - Да-да.

    - Теперь берем пиво:

    Я долил водку пивом  -  вровень  с  краем.  Пенный  ободок  быстро
истаял.

    - Вот и все, Билл. Теперь вам остается выпить это.

    - С окурком?

    - Можете его потом выплюнуть, это не возбраняется.

    - Понятно. Хм: - он оглядел публику. Публика притихла  и  смотрела
внимательно: что же будет.- Если  сегодня  вы  доберетесь  до  Сартра,
заделайте ему такой же коктейль, только  вместо  окурка  бросьте  туда
муху.

    Он опрокинул в  себя  стакан,  потом  деликатно  нагнул  голову  и
выплюнул окурок в горсточку.

    - Долго ждать? - спросил он.

    Я посмотрел на часы.

    - Минут десять. Потом наступает трупное окоченение.

    Атсон  закурил  новую  сигарету  и  стал  вместе  со  всеми  ждать
окоченения.

    - Да? - сказал Габриэль. - А сами-то вы что же?

    - Нет проблем, - сказал я, отнял у Атсона сигарету и повторил  всю
процедуру.

    Ксерион в организме имеет счастливое свойство сжигать алкоголь, об
этом его побочном действии я не говорил Атсону, умиравшему от  лучевой
болезни в больнице  "Маунт-Синай".  Сам  же  Билл  свою  непоколебимую
крепость объяснял наследием Атсона-старшего. К сожалению, весть о том,
что Билл попал в плен к японцам, угробила славного старика...

    Атсон все не коченел, и Габриэль  решил  вступиться  за  честь  la
belle France.

    - Вот теперь можно и к Сартру, - весело  сказал  он,  оставшись  в
живых.

    - К дьяволу Сартра, - сказал Атсон. -  Плохой  писатель,  пить  не
умеет.

    - Фицджеральд тоже не умел пить, - сказал я.

    - А если бы умел, вы представьте, какой великий был бы писатель! -
воскликнул

    Атсон. - Не хуже Берроуза...

    - Не хуже, - мотнул я головой. - Ну вот настолечко не хуже.

    - А Бальзак умел пить? - спросил Атсон. Габриэль поглядел на  него
с уважением, да и  я,  признаться,  оторопел.  Отличных  дочек  родила
старине  Биллу  его  легкомысленная  кинозвездочка,  прямо  ликвидация
безграмотности в Тверской губернии силами комсомолок...

    - Бальзак умел пить только кофе, - сказал Габриэль.

    - Кофе? - усомнился Атсон. - Ладно, пусть будет  кофе.  Зато  этот
парень знал о деньгах все, что нужно знать о деньгах. И  что  в  конце
концов любой Рокфеллер остается один на один со своими деньгами...

    Тут я припомнил  Демидова  -  князя  Сан-Донато  -  который  перед
смертью жрал ассигнации со сметаной, и мы решили, что ни одна  чековая
книжка в мире не стоит и одной строки, написанной рукой  мастера.  Это
был, конечно, не первый разговор на такую  тему  в  кафе  "Клозери  де
Лила", и наверняка не последний.

    - А Питер Пэн умел пить? - сказал Атсон. - Представьте  себе  весь
ужас жизни бедного мальчонки - тебе все время  двенадцать  лет,  и  ни
одна скотина не нальет тебе хотя бы пива, боясь потерять лицензию.

    Я пустился в пространные рассуждения насчет того, что Питер Пэн  и
русский

    Кащей Бессмертный - это один и тот же трудный подросток, поскольку
слово "кащей" обозначает отрока, а бессмертный - сами понимаете...

    - А вот Алиса пила непременно, и крепко пила, - сказал Атсон,  все
глубже впадая в детство. - Ух, как она  пила!  Разве  трезвой  девочке
могла привидеться вся эта нечисть? И Гулливер пил...

    - Отнюдь! - воскликнул Габриэль, отирая пену с усов.  -  Гулливер,
месье, принимал ЛСД. Оттого-то люди и казались  ему  то  большими,  то
маленькими.

    - Может быть, и Красная Шапочка пила? - спросил  я,  готовя  новую
порцию "ерша"(окурком мы решили на  этот  раз  пренебречь  -  пьют  же
мартини без вишенки).

    -  Конечно!  -  воскликнул  Атсон,  принимая  недобитый  Шаляпиным
стакан. - Топать через темный лес с волками - обязательно  тяпнула  на
дорожку, и черт стал ей не брат...

    Постепенно в этот  темный  лес  с  русским  именем  guljaem  стали
втягиваться и другие литературные персонажи за компанию с авторами,  а
там, смотри-ка, начали появляться и люди...

    - Разве это ерш,  господа!  -  сказал  высокий  худой  человек  со
щегольскими усиками. Его французский был превосходен, но я  все  равно
признал в нем соотечественника. - Это баловство, а не ерш. Если  здесь
найдется чай...

    Чай нашелся, а вот за спиртом пришлось послать в ближайшую аптеку.

    Компатриот, представившийся Виктором Платоновичем, литератором  из
Киева, потребовал в качестве сосуда для заварки отнюдь не традиционный
пузатый чайник, но пустую консервную банку, лучше