яда, раненых и
больных, а также молодежь на нейтральную территорию. Там  тепло  и  не
стреляют.  Для   прикрытия   отхода   мне   нужно   двадцать   человек
добровольцев. Шаг вперед.

    Можно было не говорить этого. Шагнули все.

    - Отставить: Бессемейные - шаг вперед. Боец Ордоньес, вернуться  в
строй.

    Боец Агафонов, в строй. Всем, кому меньше двадцати двух - в строй!

    Филимонов, не выпячивай  бороду  -  в  строй!  Со  мной  останутся
двадцать человек, и все.

    Наконец, со мной действительно осталось двадцать человек.

    - А теперь, дамы и дети, вступаете вы. Начинайте кричать.

    Меня  не  сразу  поняли,  зато  когда  поняли,  исполнили  команду
отменно.

    Представляю, что мог подумать Зеботтендорф, хорошо осведомленый  о
том,  какого  рода  обряд  долженствовало   проводить   при   вскрытии
сооответствующих захоронений:

    Между тем  в  землянке  я  затянул  одну  из  стен  белой  льняной
скатертью,  специально  приберегаемой  для  этого  случая.  На  колоде
закрепил стоймя  обычную  игральную  карту.  Огоньком  спички  выверил
расстояние, куда ставить черную свечку:

    - Ребята,- сказал я Ордоньесу, Агафонову и доктору  Симановичу.  -
Сейчас вы окажетесь в другой стране. Я сам толком не знаю, где именно.
Скорее  всего,  там  будут  говорить  по-испански.  Вы  -  нелегальные
иммигранты. Вам  придется  нелегко.  Постарайтесь  устроиться.  Вот  -
остатки нашего богатства, - я раздал им обрывки золотых  цепей.  -  На
первое время может хватить. Обустраивайтесь надолго. Вряд  ли  удастся
вернуться:

    Наверное, со строны это было невозможное зрелище:  люди,  взявшись
за руки, цепочкой втягивались в землянку и исчезали в ней навсегда. Но
мне тогда было не до наблюдений и размышлений: требовалось следить  за
огоньком свечи и  успевать  зажечь  новую  взамен  догоревшей.  Воздух
вблизи бегущих людей возмущался, пламя колебалось, и я  опасался,  что
отряд мой разбросает по всему западному полушарию. Но  как  выяснилось
много позже, опасения эти были напрасны:

    - Вот и все,- сказал я оставшимся.- Если кто выживет, пойдет  туда
же. Способ вы уже уяснили - и если со  мной  что  случится,  последний
уходящий гранатой погасит свечку:

    - А почему сразу всем не уйти? - спросил Филипп.

    - А ты фильм "Тринадцать" видел?

    - Понял,- сказал Филипп.- Приковываем врага к сухому колодцу?

    - Что-то вроде.

    - И сколько же нам нужно продержаться?

    - Хотя бы два штурма. А сейчас надо пошуметь еще немного:

    И мы пошумели. В яме на вершине холма стояла бочка с  бензином,  а
на дне бочки покоилось до  поры  до  времени  пять  килограммов  тола.
Сначала мы покричали и постреляли. а потом я крутанул ручку динамо,  и
бочка ахнула.

    Видимо,  приснопамятный  взрыв  Кракатау  с  некоторого   удаления
примерно так и выглядел.

    И через полчаса немцы пошли на приступ.

    Они подтащили прожектора и гнали в небо ракету за ракетой, и  моим
пулеметчикам приходилось лупить вслепую, но  тропки  пристреляны  были
заранее, а без тропок по этим болотам не пройдет и  лягушка.  Так  что
сам по себе приступ не был страшен. Я опасался  минометного  обстрела,
но

    Зеботтендорфу нужен был живой  посредник,  а  солдатиков  арийские
самки нарожают quantum satis.

    Утром произошел второй приступ, а  после  полудня  -  третий.  Нас
осталось восемь человек и две цинки патронов.

    - Все, ребята,- сказал я, подзывая Филиппа и Иванова. -  Созывайте
всех. Отход.

    - Командир! - закричал Филипп. - Да мы их!.. Да еще!..

    - Не спорить. Собрать всех - и в землянку.

    Филипп заревел выпью, и стали подтягиваться уцелевшие  бойцы.  Уже
при отходе то ли шальной,  то  ли  снайперской  пулей  убило  Брагина,
последним вступившего в наш отряд окруженца; до этого  он  в  одиночку
бесчинствовал по сельским комендатурам:

    Я отправил ребят в путь, не зная, найдут  ли  они  тех,  кто  ушел
раньше. Филиппу я сказал: не  возвращайтесь,  пока  Сталин  живой,  не
пишите и вообще не привлекайте к себе внимания. Я не хочу, чтобы и там
до вас добрались: Потом

    - снял и бросил в угол  скатерть,  перевернул  колоду,  облил  все
последним бензином, выбрался  наружу,  отбежал  и  бросил  в  землянку
гранату. Глухо бухнуло,  выбросило  дымное  пламя  и  горящие  тряпки.
:Когда грязные по  уши  эсэсовцы  выбрались  на  остров,  я  сидел  на
патронном ящике и курил прибереженную  специально  для  такого  случая
американскую солдатскую сигару. Длинный как жердь нибелунг подошел  ко
мне и отдал честь:

    - Герр Конан, группенфюрер фон Зеботтендорф просит  вас  быть  его
гостем:

    Потом он огляделся, посмотрел  на  тело  невезучего  Брагина  и  с
легкой дрожью в голосе добавил:

    - А где же все остальные?

    - Там, - показал я вниз.- Все там.

    В палатке  Зеботтендорфа  меня  ждал  скромный  фронтовой  обед  -
правда, с неплохим греческим коньяком.

    Барон попытался быть насмешлив.

    - Неужели вы думали, Николас, что  меч  Зигфрида  может  даться  в
чужие руки?

    Где была ваша эрудиция? Нотунг - это не ваша хваленая "катюша".

    Вы и "катюшу"-то взять толком не смогли, хотел сказать я;  все  же
два года труда не пропали даром: коготок увяз, крючок вонзился, дверца
мышеловки захлопнулась.

    - Отрицательный результат - тоже  результат,-  сказал  я.  -  Зато
выяснилось достоверно,  что  ни  славянская,  ни  еврейская  кровь  не
способны снять заклятие

    Кримхильды. Поэкспериментируйте с арийской:

    Золотая дверь. (Царское село, 1898, канун Рождества)

    Рождество всегда немножко похороны, потому что пахнет елкой.

    Дом был гулок и тих. Родители уехали в  гости  к  Стеблиным,  Митя
увязался с ними, а я сказался недостаточно здоровым и  даже  изобразил
покашливание.

    Маменька тут же велела влить  в  меня  стакан  горячего  молока  и
уложила в постель.

    Я сделал вид, что продолжаю читать Жаколио.

    И действительно, мне удалось не выдать своего истинного намерения:
остаться, наконец, в одиночестве.

    Потом я встал, вынул из ящика стола отточеный  ланцет  и  пошел  в
ванную комнату.

    Большой стол в зале был отодвинут в сторону. и его место  занимала
лохматая  ель  с  немного  загнутой  верхушкой.  Большие  комья  ваты,
посыпанные блеском, изображали снег.  Многие  игрушки  уже  висели  на
ветвях,  но  окончательное  убранство  решили  отложить   до   завтра:
золочение орехов, за которое с таким пылом  взялся  братец,  оказалось
немалосложным  делом.  Розоватый  ангелок,  устроившийся  возле  самой
верхушки, глядел на меня с укоризной. От него пахло нафталином.

    Я прошел мимо. Вполне возможно, что я  не  увижу,  как  все  будет
выглядеть завтра. И хуже того: мне просто не интересно, как оно  будет
выглядеть.

    Елка. Одна из многих миллионов.

    И я. Один-единственный.

    Как странно.

    В ванной я сел на край тяжелого табурета, закатал  рукав  домашней
курточки, посмотрел на руку.  Вены  голубыми  ниточками  тянулись  под
кожей. И вот если это перерезать - смерть? До чего же хрупко тело:

    Потом я вспомнил, что руку надо перетянуть. Для этого был припасен
кусок бечевки.

    Я перемотал левую руку выше локтя, и через минуту она посинела,  а
вены надулись. Я взял ланцет и провел  кончиком  лезвия  по  запястью.
Ничего  не  произошло.  Рука,  держащая  ланцет,   вдруг   ослабла   и
затряслась. И тогда я зажмурился и резко, как саблей, рубанул ланцетом
по напрягшимся венам.

    Звук был - как от лопающихся веревок. Кровь выпрыгнула  на  стенку
ванны и размазалась кляксой. В ушах  зазвучало  никогда  не  слышанное
раньше далекое пение. Потом докатилась боль - не как от пореза, а  как
от ожога. Лило в три ручья, ровно вода  из  крана.  Быстро  темнело  в
глазах, возникали далекие искры  и  не  гасли,  приближаясь  из  тьмы,
похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой  скрипки,  в
который вплетался звук  неясных  ударов.  Костры  охотников  гасли,  и
закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся  не
все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с  серебряным  колокольцем  и
белую наголовную повязку и сказал: владей: Глаза чудовищ выплывали  из
тьмы, разверстые пасти и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и
раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной пленкой яда, и  отныне
мне одному должно отвечать за воинов и  женщин  единственного  племени
людей между Рутой и Даитией:

    Когда вернулся свет, ватная рука ударяла  меня  по  ватному  лицу.
Отец смотрел с любопытством, словно  видел  перед  собой  экзотическую
зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворенные
вены.

    - Я хотел только  проверить,  можно  ли  усилием  воли  остановить
кровь. Обычный прием индусских факиров, - сказал я как мог равнодушно.

    - Твое счастье, что пришлось за табачком вернуться,  -  проговорил
отец. - Не могу  я  у  Геннадия  Аполлоновича  его  вирджинское  зелье
употреблять. А второе твое счастье -  что  мать  не  видит.  А  третье
счастье - что в новолуние кровь и  взаправду  быстро  сворачивается...
Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы  в  пять  минут
кровью истекают...

    - Я был уверен в благополучном разрешении опыта,  -  сказал  я,  с
трудом собирая слова.

    Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принес йод и бинт
и стал обмывать руку под струей из крана.

    - Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, - ворчал
он. - Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймете, какой я был  умный
да красивый...

    - Папенька, да я совсем не это имел в виду! - воскликнул я со всей
степенью искренности, на которую был способен.

    - Ну да, заглянуть за грань и все такое...,  -  длинные  отцовские
пальцы ловко наматывали узкую полоску бинта. - Оскары, язви  их  душу,
Уайльды... Сегодня нам заблажило обморочных видений посмотреть, завтра
- эфирчику понюхать...

    Отчего же - хоть сейчас бери да пользуйся! Только запомни  -  если
русский человек тянется к эфирчику да  кокаинчику,  то  уж  непременно
закончит  он  родимым  штофом  горькой,  как  все   эти   засодимские,
златовратские, терпигоревы и прочие печальники горя народного...

    В печальники горя народного мне никак не хотелось.

    - Матери скажем - игрушку разбил, - распорядился отец. - А  Митьке
вообще ничего не  говори,  хоть  он  и  старший,  но  горе  тому,  кто
соблазнит единого из малых сих...

     12.

                                     Все пепел, призрак, тень и дым,
                                     Исчезнет все, как вихорь пыльный,
                                     И перед смертью мы стоим
                                     И безоружны, и бессильны.
                                                           А.К.Толстой

    Все-таки при жизни мадам Дайна Сор  была  на  редкость  стервозной
особой.

    Долго бы пришлось стороннему наблюдателю изыскивать  следы  скорби
не  только  на  лицах  многочисленных  репортеров,  но  даже  и  самих
сотрудников QTV.

    И,  может  быть,  особенно  сотрудников.  Вероятно,  с  такими  же
постными рожами крестьяне хоронили бы Салтычиху. Впрочем,  до  похорон
было еще далеко  -  тело  в  замороженном  виде  ожидало  отправки  на
историческую родину.

    Не смог внести необходимого драматизма и посол Соединенных Штатов.

    Зачитывая ноту протеста, он  особо  упирал  на  то,  что  погибшая
прежде всего была гражданкой этого свободного государства, а уж  потом
- женщиной и журналисткой. Он осудил разгул терроризма в России, а  за
компанию - антиамериканскую истерию, нагнетаемую прессой.

    Министр  Куликов  держался  уверенно,   увязывая   теракт   не   с
антиамериканской истерией, а с  сомнительными  финансовыми  операциями
телекомпании.

    - Вопрос господину министру:  QTV  известна  своими  прочеченскими
настроениями. Не видите ли вы античеченского следа в этом покушении?

    - Нет, не вижу. Античеченцы начали бы с Новодворской. И на ней  бы
и кончили.

    И все.

    -"Независимая газета". Не кажется ли вам,  господин  министр,  что
убийство демократической журналистки Дайны Сор - всего лишь  рекламный
трюк в предвыборной кампании президента?

    - Чей трюк? - мрачно спросил министр.

    - Одного из претендентов.

    - Почти год ваша газетка не выходила,  -  сказал  министр.  -  Как
хорошо было.

    Душа отдыхала... Нет, не кажется.

    - Слушай, дорогой,  сейчас  "Спартак-Алания"  простого  "Спартака"
мочить будет, смотреть хочу...

    Этот вопрос был обращен уже не к  министру  внутренних  дел,  а  к
Николаю Степановичу с Коминтом, которые расположились в  тесном  холле
перед телевизором.

    Николай Степанович  ухом  не  повел,  а  Коминт  развернулся  всем
креслом к болельщику владикавказской команды  и  стал  его  пристально
рассматривать.

    Потом зачем-то достал из кармана и водрузил на нос давешние  синие
очки.

    - А теперь ты послушай, дорогой , - сказал  он.  -  Вчера  женщину
убили.

    Иностранку убили. Главный мент выступает, нам  слушать  надо.  Что
они знают, чего не знают... Ты меня понимаешь?

    - Ну и что? - все-таки не понял болельщик. - Мало ли  кого  убили,
уже  почти  всех,  кого  надо,  убили...   Алиби-малиби.   А   там   -
"Спартак-Алания" простого "Спартака" мочить без меня будет?

    - Я сейчас сосчитаю до трех, - сказал Коминт. - И не надейся, я не
тебя убивать буду. На фиг ты  мне  сдался?  У  меня  там  на  трибунах
тридцать восемь снайперов. Понял?

    - Понял, - печально понял болельщик. - А зачем так много?

    -...с целью усиления дальнейшего силового воздействия, - вслед ему
сказал министр. -Мирный  план  не  предусматривает  вывода  внутренних
войск и ОМОНа.

    Прикомандирование   ко   внутренним   войскам   ракетных    частей
обуславливается...

    - Раз сижу в землянке, чайник закипает,

    - дурным голосом возопил Коминт, -
                                  Бах! - и больше нету дзоту моего!
                                  Я гляжу на чайник, чайник протекает.
                                       У себя потрогал - вроде ничего!

    Между  тем  кто-то  в  конференц-зале  напомнил,   что   собрались
вообще-то по другому поводу, и тело демократической журналистки еще не
остыло в своем морозильнике.

    - Газета "Кот и пес". Как вы  откомментируете  нашествие  крыс  на
место происшествия?

    Министр просиял и тут же  перепихнул  слово  главному  санитарному
врачу столицы.

    -  Вы  поднимаете  исключительно  важный  вопрос!   -   воскликнул
санитарный врач. -

    Еще в Древнем Вавилоне крысы представляли...,  -  и  он  развернул
бескрайнюю  историческую  панораму,  умело  увязывая  вопиющие   факты
крысиного  террора  с  недостаточным  финансированием  дератизационных
мероприятий.

    Когда он перешел к эпидемиям бубонной чумы, в  зале  зашевелились.
Но не из страха перед чумой, а потому, что к министру подошел офицер и
подал сложенный лист бумаги. Министр прочитал  послание  и  обвел  зал
пристальным взглядом. Потом поднял руку.

    Доктор оборвал лекцию на полуслове.

    - Прошу внимания, - сказал министр. - Вот вы говорите, что  органы
бессильны.

    Довожу до вашего сведения, что покушавшийся арестован и  уже  дает
показания.

    ...В вечерних новостях действительно сообщили,  что  компетентными
органами задержан человек, чья причастность  к  убийству  американской
журналистки  и  двух  ее  сопровождающих  не  вызывает  ни   малейшего
сомнения, поскольку все события были сняты любительской  видеокамерой.
Ролик  продемонстрировали  тут  же,  после  чего  на  экране  появился
задержанный собственной персоной. В наручниках,  вполне  уверенного  и
надменного вида немолодой  человек,  худощавый,  залысый,  с  округлым
темным пятном посреди лба.

    Гусар встал и коротко прорычал.

    - Это Каин? - спросил Николай Степанович.

    - Грр, - ответил пес.

    Золотая дверь. (Харрар, 1911, январь)

    Новый год я встретил в русском консульстве в Аддис-Абебе, а  затем
отправился по железной дороге в Харрар. Должен сказать, что о туземных
железных дорогах лучше читать у Буссенара и Киплинга, нежели  быть  их
пассажиром. Без помощи всяких нигилистов  любой  ручей  за  одну  ночь
способен  просверлить  полотно,  потому  что  дренажные  трубы   давно
украшают   подворье   какого-либо   местного    сарданапала.    Нищета
удивительная, и случайные русские мужики, попадая сюда, вздыхают:  эх,
эту бы земельку взбодрить !.. Но русские попытки взбодрить  эту  землю
были в  свое  время  жестоко  пресечены  просвещенными  французами,  а
местные  жители  понимают,   что   помимо   марксидовой   "прибавочной
стоимости" существует и куда более широкое понятие "бакшиш".  Поэтому,
повторяю, поездки по этим железным  дорогам  требуют  от  европейского
путешественника терпения и мужества.

    Багаж мой состоял  из  трех  увесистых  тюков  с  государственными
печатями, чемодана с простыми в нем вещами и корзины  с  провизией.  В
подкладке белого тропического френча зашито было письмо к  дедъязмачу,
сиречь губернатору провинции Харрар господину Тафари. Письмо  написано
было драгоманом  консульства  господином  Голиковым,  к  которому  мне
почему-то всегда хотелось обратиться: "Мон колонель!" Подозреваю,  что
консул говорил ему "Ваше превосходительство".

    С губернатором мы быстро нашли общий язык: французский. На нем  мы
говорили  одинаково  уверенно  и   неправильно.   Мой   ровесник,   он
одновременно излучал дружелюбие и угрозу. В нем было что-то  от  тигра
или от красивой змеи.

    Очень  смуглое  лицо,  острые  прилегающие   уши   и   пристальный
пронзительный  взгляд  человека,  рожденного  повелевать.  Я  вспомнил
доброе простое беззащитное лицо нашего государя - и вздохнул:

    Встреча  наша  происходила  в  загородном  доме  армянского  купца
Тер-Погосова.

    Хозяин  собственноручно  накрыл  низенький  столик  и,   кланяясь,
удалился. Белый двор утопал в цветах. Облака летели низко, было  тепло
и влажно, как у моря.

    Стиль правления здешних губернаторов, в отличие от  их  несчастных
российских коллег, был прост  и  эффективен:  когда  в  очередной  раз
бандиты   ограбили   государственную   почту   и   убили   почтальона,
предшественник  господина  Тафари,  недолго  думая   и   не   особенно
разбираясь, казнил всех мужчин деревни, где найдена была пустая сумка.
Так что мой собеседник мог править в Харраре как щедринский исправник,
которому для усмирения бунта довольно было  послать  в  мятежное  село
одну свою фуражку.

    - Я здоров и дела мои благополучны, - сказал губернатор. -  А  как
твои дела?

    - Мои дела также благополучны, и я здоров, - отвечал я.

    - Народы Хабеша и Тигре переживают трудные времена, - сказал он. -
Наша независимость висит на волоске, державы  постоянно  проверяют  на
прочность власть негуса негушти. Только благодаря тому,  что  французы
не хотят уступать англичанам, а вместе  они  противостоят  итальянцам,
нам еще удается  сохранять  бравый  вид.  Слева  раненый  лев,  справа
взбесившийся носорог, в небе кружит стая грифов: Любая  мелкая  стычка
грозит перерасти в большую войну, и  не  всегда  понятно,  что  лучше:
постоянно уступать в малом или рисковать проиграть все. И только нашим
православным братьям от нас ничего не надо:- это прозвучало едва ли не
упреком.

    - Я не политик, - сказал я.- Я  вольный  путешественник.  Мне  уже
говорили, что в делах европейских я разбираюсь скверно.

    - В  первую  очередь  вы  поэт,-  глядя  куда-то  в  небо,  сказал
губернатор.- Я тоже в первую очередь поэт. Свое  место  я  занимаю  по
рождению, а не по призванию.

    Поэты должны доверять друг другу. Я  не  хочу,  чтобы  мою  родину
постигла судьба прекрасной Индии.

    - Господин Голико